Студопедія
рос | укр

Головна сторінка Випадкова сторінка


КАТЕГОРІЇ:

АвтомобіліБіологіяБудівництвоВідпочинок і туризмГеографіяДім і садЕкологіяЕкономікаЕлектронікаІноземні мовиІнформатикаІншеІсторіяКультураЛітератураМатематикаМедицинаМеталлургіяМеханікаОсвітаОхорона праціПедагогікаПолітикаПравоПсихологіяРелігіяСоціологіяСпортФізикаФілософіяФінансиХімія






Глобальні проблеми людства


Дата добавления: 2015-08-31; просмотров: 560



В эту ночь мне не довелось вернуться к родным пенатам. Я вернулся домой лишь к трем часам следующего дня, в состоянии близком к измочаленности. Работа марсового на гибнущем бриге в тайфуне Желтого моря была санаторным отдыхом б сравнении с этой ночью. Разбушевавшийся Роом играл мной, как щепкой, швыряя меня то вниз, то вверх по фабричным лестницам и корридорам, и сам, с пеной у рта, напоминавшей седые валы океана, смерчем носился из отдела в отдел, от зава к заву, назначая мне встречи на площадках лестниц для отдачи дальнейших директив.

Иногда мы встречались с ним где нибудь на лестнице или в корридоре. Он, вихрясь зулусским шаманом, сшибая с ног гражданское население кинофабрики, летел куда нибудь в отдел кадров, а я, —

- 120 -

спасающей свою маленькую, но суб'ективно драгоценную жизнь, ящерицей скользил между прохожими и вертящимися дверьми куда нибудь в шрифтовой отдел, за нарядом на заголовки.

— Комната 132, Гуйзерман, фотографии Григорковоой! — истошно вопил Роом, удаляясь в винтовую нарезку полуосвещенного корридора, и я уже знал, что к общей каше пятнадцати других заданий мне еще прибавилась обязанность раскопать актерский альбом с фотографиями какой-то Григорковой, которая по художественному замыслу Роома подходила к роли колхозницы Маяны из „Пяти Восходов". Впрочем, граница между художественными замыслами и бывшими брачными отношениями не была у Роома точно маркирована. Жен у него было столько, сколько женских ролей было в фильмах, скрученных им за его долгую режиссерскую деятельность. Соединяя полезное с приятным, он приносил свое жаркое сердце в жертву режиссерской кассе и в подарок какой нибудь хорошенькой, преуспевающей, но еще мало известной артисточке. Не у всякой жены подымется рука требовать гонорар с собственного мужа, и Роом тщательно калькулировал возможные расходы на алименты с остающейся таким образом чистой прибылью.

В отделах, в три часа ночи, атмосфера была, что называется „разреженная". Был секретарь, но не было зава, или был зав, но не было машинистки, чтобы выписать наряд. Тогда мне приходилось бежать в соседний отдел и тренировать на его машинистке свои донжуанские таланты в целях заполучения у нее машинки на десять минут, пока я сам выпишу наряд. Машинистка, по основному принципу своей профессии, своего орудия производства никому не доверяла, так что, останься я на должности помрежа еще с полгода я бы выработал в себе такое знание женских сердец какое не снилось самому Казанове...

Запыхавшись от восьми лестниц вверх, трех вниз и полукилометра кросс-коунтри по корридо-

- 121 -

рам, влетаю в макетную мастерскую заказывать макеты для первого акта ,,Пяти Восходов". О самой макетной мастерской, о порядке произведения заказа, о реально возможных (не эфемерно роомовских) сроках его выполнения, да и, наконец, о самом макете я имею столь же смутное представление, как допустим, о церемонии посвящения далай-ламы. Но полчаса тому назад, ткнувшись головой в живот Роому на перебежке из транспортного отдела в кадровый, я получил, прослоенное неслыханным берди-чевским матом, распоряжение „заказать у Рибкина, так его и так, этот, такой-то и такой-то, макет, с домиками, с полем, с железной дорогой, и чтобы был дым от бомбардировки, и чтобы я, так меня и так, не перезабыл половины из сказанного, и чтобы эти сволочи сделали макет к „послезавтра утром", потому что послезавтра вечером нужно будет показать Бассу первый кадр, а у Калюжного, так его и так, болит живот, и чтобы я, когда кончу все дела, забрал фабричного врача скорой помощи и завез его, так его и так, к Оське, и чтобы Оська был „у меня" к завтра здоров, а макет пускай сделают восемь метров на два с половиной, и двести солдат чтобы двигали руками и ногами на макете, они там сами знают!..."

— Товарищ Рибкович тут?! — оглушаю я флегматично слесаря, перепутав в длинной связке незнакомых имен имя товарища Рибкина.

— Какой еще там Рибкович? — лениво отзывается слесарь, в одиночестве ковыряющийся напильником в каком то сверхурочном заказе.

— Ну, не Рибкович, а как его там — ваш макетный зав, или кем он вам приходится?!

Слесарь явно оскорблен такой нечуткостью к имени его уважаемого патрона.

— Какой вам еще Рибкович! Нет тут никакого Рибковича! А если вам нужен товарищ заведующий, так вы так и говорите — мне, мол, нужен товарищ заведующий, товарищ Рибкин! Такой у нас действительно имеется, вон они даже сидять! — при

- 122 -

этом слесарь указывает напильником через плечо на спрятавшийся за каким то огромным бумажным львом столик. На столике, тихонько, в такт напильнику, попискивая ноздрей, распростерлась, как жертва уличного движения, фигура заведующего, товарища Рибкина. Я ловлю себя на том, что бердичевский мат становится постепенно моей дурной привычкой и подхожу к столику. Слесарь недоброжелательно смотрит мне вслед.

— А вы его ткните! — советует он, видя мою нерешительность в действиях.

— Товарищ Рибкин? — говорю я жертве движения, когда та, моргая глазами, приподнимается, и, совершив плавный поворот на своем пухленьком седалище, поворачивается ко мне лицом. — Я от режиссера Роома, вот тут у меня наряд на три макета. Первый должен быть готов к „послезавтра утром", на нем должно быть поле...

— Завтра выходной, никаких послезавтра! —
говорит Рибкин с досадой зря разбуженного чело
века, и делает попытку снова вернуться в горизонтальное положение.

— Но, простите, товарищ Рибкин! — восклицаю я с отчаянием человека, на которого фиаско сыпятся за фиаско, — Роому обязательно нужен макет, у него послезавтра с'емка!

— А я — что? — вз'ерепенился внезапно Рибкин. — А я что — собака? Что я — каторжник ?! Чем я хуже вашего Роома?! Пусть он, сукин сын, за три недели ни разу дома не поспит, тогда я к нему приду, пусть он мне макеты делает! У меня тоже жена и дети! (Гм!.. „тоже" — думаю я).

— Товарищ Рибкин, дорогой! — слезно взмаливаюсь я. — Он мне голову оторвет, если послезавтра макета не будет! Ведь вы же его знаете, мне в ГИК нужно попасть, если он меня выкинет, так мне-ж никакого ходу не будет! Товариш Рибкин! Ведь вы же не сами будете делать этот макет, вам ведь только распорядиться!..

После четверти часа жалостливого клянченья,

- 123 -

с одной стороны, и суровой каменносердечности — с другой, было, наконец, достигнуто следующее соглашение: макет будет готов, только не послезавтра, а через восемь дней, для каковой цели я обязуюсь освободить Рибкина от обязанности доставать у завхоза гипс и стружки для макета, взяв эту нагрузку на себя. За эту сверхсрочную работу роомовская группа обязуется заплатить Рибкинскому мастеру Чуклемову двести пятьдесят рублей из собственных ассигновок лично и притом так, чтобы об этом, не дай Бог, не пронюхал финотдел. Для того, чтобы можно было скорее приступить к работе, я должен немедленно отнести наряд в финансово-контрольную кассу, где мне проставят ассигнованную на макет сумму. Для добычи гипса и стружек я должен получит ордер в склад материалов и заверить его у завхоза. Рибкин даст мне соответствующую служебную записку, в которой он будет ходатайствовать о выдаче мне сорока килограммов гипса и энного количества стружек. Получив ордер я должен буду достать в транспортном отделе наряд на грузовик или ордер на „оказию" — т. е. на право присобачиться к первому едущему со складов на фабрику грузовику, и доставить гипс и стружки к нему, Рибкину.

Кроме этого, существует еще одна возможность: в складочном ангаре макетной мастерской есть старые, использованные уже для других фильмов, макеты. Их надо просмотреть, быть может среди них найдется какой нибудь, из которого, после некоторой переделки, может получиться то, что нужно. Для этого нужно сходить в ангар, но ключ от него не у Рибкина, а у ангарского сторожа, каковой сторож ушел уже домой, и будет только послезавтра. Так что раньше, чем послезавтра, работа все равно начата быть не может. Максимум, если я проявлю сизифову энергию и сегодня же проведу весь процесс добычи гипса. Если мне это, однако, удастся, Рибкин советует мне сразу же ехать в Монте-Карло и выигрывать, используя свою

- 124 -

счастливую звезду, миллионы. В финансово-контрольную кассу я должен, однако, во всяком случае забежать еще сегодня же, ибо кассир сдает дела какому то Либерману, а Либермана Рибкин знает еще по работе в Нарпите: сукин сын, каких мало, и на новом месте, конечно, зазнается и будет придираться ко всякой ерунде.

Под конец Рибкин, человек самаритянского образа мышления, проникся все-таки сочувствием к моей беспомощной юности, и дал мне практический наглядный урок прокладывания себе жизненного пути в кинофабричных дебрях. Рибкин был тертым ка-лачем и старым советским служащим. Входы и выходы он знал даже там, где для постороннего глаза стояла глухая стена гранитной кладки.

— Эх, молодой человек, молодой человек! — говорил он мне, после того, как мы уже кончили чисто деловую часть разговора. — И я тоже был когда-то в вашем положении. Только тогда был шестнадцатый год, и люди были другие. Правда, я тогда был евреем — это была маленькая разница! Ну, а теперь я больше не еврей, или, скажем, хотя бы не жид... Ну, я не буду говорить, чтобы я за это на месте прыгал от радости — сейчас все жидами стали. Только тогда у меня дырки были, чтоб влезть, а где они ваши дырки? У вас дырки такие, что вы с одного боку влезли, а с другого обратно вылезли. Или, если вы не вылезли, так вас вылезут! Вы знаете, сколько у меня есть вот таких вот профессий? — он указал подбородком на недоделанный макет, над которым, с медленной уверенностью механического робота, копошился, мастер Чуклемов. — Вот таких вот тоже дырок? Я знаете, из одной в другую, из одной в другую! Я не здесь, так я в Утильсырье, я не в Утильсырье, так я в Моссельпроме, не в Моссельпроме, так я у чорта на рогах? А вы где? Можно вас спросить — где вы?

Я покачал головой. — Я — у Роома...

— Дэ-э... — произнес он с таким видом, с каким Лермонтов печально глядел „на наше поко-

- 125 -

ленье" ... — Дэ-с... Вы вот именно „у Роома "... Можно себе сказать — „положение!" Вы даже не в Союзкино, а именно „у Роома". Меня, если выкинут из макетной, так я еще попробую пристроиться в гараж, или в хозотдел, или в лабораторию. А вы? Вы, я вижу, можете§идти начинать жизнь сначала! Я вам скажу, молодой человек: вы, там, на роомовский макет плюньте! Что вам роомовский макет ? Что вам: — роомовский макет дороже своего будущего? Вы говорите — вы хотите в ГИК влезть. Так вы смотрите на ГИК, а не на Роома! Что вы: вы уже пристроились так, что если Роом вас выкинет, так вы куда нибудь в другое место? А ведь он вас выкинет! Он же сука такая, что обязательно выкинет! А вы себе за его макеты ноги ломаете! Вы думаете — он вам спасибо скажет?

Я подумал о том „спасибо", которое мне Роом скажет, когда я приду к нему и заявлю, что макет будет готов не послезавтра, а только через восемь дней, и что за это ему, Роому, придется заплатить из групповой кассы двести пятьдесят рублей... В этот момент я совершенно ясно почувствовал толщину того волоска, на котором я висел над бортом кинофабрики. Оборвись он — и я полечу вниз, обратно в черную пучину домашней бесперспективности, в хождение по мукам новых ВУЗ'ов, техникумов и заводов, в безвылазность своего социального происхождения...

На секунду мне стало жутко, как бывало впоследствии жутко думать о „шлепке", о „вышке", о „поездке на луну".*) Еще можно жить в дыре, завидуя порхающим в поднебесьи пташкам, но вернуться в дыру обратно из поднебесья... Нет, надо что то предпринимать! Как говорят венцы: „g'scheh'n muass was!" Что нибудь должно случиться!

 

*) Синонимы расстрела на советском языке.

- 126 -

 

* * *

До двенадцати часов следующего дня я успел, с перемежающимся успехом, ,,провернуть" еще штук восемь, аналогичных макетному, Роомовских заказов. Успел выслушать от Роома проклятия, которых бы хватило на содержание в преисподней всех моих предков и потомков по крайней мере на двенадцать колен в ту и в другую сторону. В конце концов, случилось то, чего я опасался, еще лежа на Роомовском диване и вслушиваясь в тихие причитания весталки над примусами в передней: я покрыл Роома матом.

Не сильно, и даже не особенно изысканно, но когда человек провел ночь без сна, производя эксперименты над собственной нервной системой в угоду другому человеку, и когда в результате, этот другой, еще пытается усумниться в добропорядочности и здравом уме его родителей, тогда у этого человека появляется определенная нотка в голосе, которая не оставляет места для двусмысленного понимания его слов.

Но, не знаю: было ли это дипломатией со стороны Роома, нашептала ли ему это его жизненная мудрость, или же он просто сам обалдел до состояния, когда человеку все становится все равно, но только, того извержения, которого я ожидал, договаривая до конца последние слоги своего заклинания, и которое должно было стереть меня с лица земли — не последовало. Он только посмотрел на меня глазами, похожими на две, измазанные горчицей, сливы, похлопал ими, отвернулся, как если бы ему на глаза навернулись слезы, и произнес:

— Идите спать ко всем чертям! Завтра в семь будете у меня.

 

* * *

Стояло яркое солнечное утро, когда я, наконец, шатаясь, добирался до нашей салтыковской голубятни. Но в глазах была еще мгла бессонной но-

- 127 -

чи, черным тюлем висевшая между мной и миром. Замершее на небе солнце казалось близким и огромным, но как будто остывшим, как солнце какого то сто-миллионного века. Оно, быть может, еще грело кого то, но только не меня, и меня знобило в его дымчатых холодных лучах.

Предвидя близость момента блаженного растворения в простынях своей коротенькой и жесткой, но какой то обжитой и уютной кровати, я начал засыпать еще на улице. В полусне ткнул плечом скрипучую калитку и потом, совсем уже посапывая, носком облипшей грязью калоши отдал три традиционных пинка нашей толстой, обитой войлоком двери.

— Ну, ты, блудный поросенок! — встретил меня батька, откидывая, тяжелый, как в старинном замке, крюк, охранявший нашу частную территорию от непрошенных интервенций. Этот крюк внушал какое то нелогичное спокойствие за свою судьбу. Казалось, что, пока он запирает дверь, ни одна шальная волна не хлестнет сюда из этого мира бурь и ураганов. В батькином голосе чуть чувствовалось беспокойство за судьбу своего запропавшего потомка, беспокойство, которое у нас в семье не было принято демонстрировать и прощалось только мамаше, из снисхождения к ее женским слабостям.

— Где это тебя носило? Ну, катись, катись наверх, там у тебя на кровати баран стоит!

На кровати действительно стоял баран, добытый какими то неисповедимыми путями на Сухаревке, жареный в печке по системе „а ля Солоневич" и завернутый, для сохранения живительного тепла, в одеяло.

Баран этот был первой ласточкой наступившей в нашем доме передышки. За последние три-четыре недели ничего не варилось, не жарилось, не мылось и не подметалось — в нем стояла атмосфера работы сверхурочной и сверхударной стахановской бригады.

Три или четыре недели тому назад мамаша заполучила от профсоюзного издательства заказ на

- 128 -

перевод последней книги Герберта Уэлльса „Mean-while" с английского на русский язык. В виду того, что профиздат опасался возможной конкурренции со стороны прочих советских издательств, а такого изобретения, как договоры с иностранными авторами о монопольном праве на перевод, в СССР не существует (да и вообще иностранный copyright в СССР не признается) — Профинтерн поставил невероятно жесткий срок выполнения перевода — один месяц.

Работа закипела. Она заполняла собой все малейшие промежутки в служебной и прочих видах деятельности моих родителей, не давая ни отдыху, ни сроку, вытесняя собой все прочие мысли, занятия и интересы. Среди ночи устраивались читки отдельных переведенных отрывков, дом заполнился словарями, разговоры — англицизмами, а печка ежедневно набивалась забракованными рукописями (благо на бумагу Профиздат не поскупился).

Вчера, наконец, кончили. Квартира, по этому случаю, была наконец, прибрана, и в качестве заключительного пиршества, в печке был изжарен этот самый грандиозный баран.

Я безучастно посмотрел на него, развернул, и поставил его на стол. Потом, движениями осенней мухи, стал раздеваться.

— Ты что это, даже лопать не будешь? — изумился батька, стоявший в ожидании дальнейших пояснений.

— Не!.. — ответил я и нырнул носом в подушку. Сил на то, чтобы закутаться в обетованное одеяло, у меня уже не хватило. Батька постоял, посмотрел, потом подошел, подтянул мне одеяло до уровня самого носа, подоткнул его со всех сторон и пару раз ткнул меня легонько кулаком в какое то место. На этой отеческой ласке я прошел за свинцовые ворота мира грез и сновидений.

- 129 -

 

* * *

Поздно вечером, когда я, уже проснувшись, кейфовал в постели, из одной половины мозга в другую, перекатывая ленивые, как вареники, мысли, на горизонте, наконец, появилась мамаша. Она вошла, обвешанная, как всегда, замотанными на руку веревочными корзинками с картошкой, книгами и хлебом, в замызганных грязью ботах и с тем обычным выражением безразличной усталости на лице, с которым ложатся спать москвичи и которое накидывает человеку лишних десять-пятнадцать лет возраста.

Но сегодня во всей ее манере было что-то особенно трагическое. Она ни слова не произнесла, тяжело поднимаясь по лестнице, шепнув только тихое ,,здравствуй" отпиравшему ей батьке. Вошла, стала посреди комнаты и потом, не сделав даже попытки выпутаться из своих корзинок, толчком опустила голову и заплакала.

Я вскочил с кровати. Вошедший за ней в комнату батька удивленно посмотрел на ее вздрагивающую фигурку:

— Что такое, Тамочка? — он неловко бросился ее разгружать, попутно пытаясь заглянуть ей в лицо. — Что с тобой? Чего ты, детка?

— Все ни к чему! — вырвалось у нее. — Вся работа пропала!

Я голыми руками обнимал ее промокшее от весеннего дождя пальтишко, и звуки ее голоса доносились откуда-то из мокрого зайца ее воротника, прилипшего к моему плечу.

— Что пропало? Куда пропало? — волновался батька, пытаясь обнять еще свободные места и, наконец, обнимая нас обоих сразу.

— Все пропало! — и среди холодных капель дождя на плече я почувствовал несколько горячих.

Через несколько минут успокоительных меро-

- 130 -

приятии ситуация начала мало-по-малу выясняться. Оказалось, что, несмотря на настойчивые требования Тамочки во время поместить в ,,Правде" об'явление о том, что Профиздат собирается выпустить „Meanwhile" по русски, никто в несусветимом кабаке издательства об этом не позаботился. И вот, сегодня — нате! — Тамочка ткнула нам измятый номер „Правды". Там, отчеркнутое красным карандашем, стояло об'явление, что Госиздат уже перевел эту книгу и она поступает в продажу... В ответ на Тамочкины упреки заведующий Профиздатом только пожал плечами и заявил, что „такое со всяким может случиться"... Теперь денег с Профиздата, конечно, никаких не получить, месяц бешенной работы, а главное, перевод, который действительно был сделан хорошо, — все это полетело в прорву.

Это было, конечно, большой неприятностью. Тамочка еще поплакала некоторое время, потом излила все свои благопожелания заву Профиздатом, батька, успокаивая ее, успокоился немного и сам, и, наконец, было решено приступить к потерявшему свою радостную символику барану.

Но за бараном настроение, как и всегда в присутствии этого благородного зверя, постепенно развеялось.

Огромная кафельная печка, занимавшая по половине каждой из наших двух лиллипутных комнатушек, как какой-то толстый, сияющий самодовольством Будда, распускала вокруг себя тепло, уют и благодушие. Сегодня в нее на предмет изжарки барана были запиханы последние щепки остававшихся с зимы дров, и приятно было думать, что теперь, месяца по крайней мере на четыре-пять отпадет еще одна лишняя зимняя забота — о дровах. Ибо все-таки почти всю эту зиму корчевка коряг и собирание сучьев в салтыковском лесу принадлежали, если не к самым неприятным, то, во всяком случае, к самым насущным процессам поддержания нашего существования.

После того, как в желудках, промывая бараний

- 131 -

жир, приятно забулькал кипяточек со всамделищным сахаром, после того, как была излита накипь прочих мамашиных переживаний за сегодняшний московский рабочий день, я был, наконец, посажен докладывать о своих ночных похождениях.

Я сел по-турецки на кровать, набрал себе горсть добытых Тамочкой леденцов и, постепенно входя в раж, завел повествование. Советский кабак не был для меня новостью, но все же о настоящем кабаке я знал скорее лишь по наслышке. Ибо свои первые познания в этой области я почерпнул в ЦАГИ, а ЦАГИ все же было военным учреждением, где для настоящего кабака почва была, употребляя популярное советкое выражение, неудобоусвояемая. И теперь, попав из огня, да без пересадки прямо в полымя, я невольно чувствовал себя человеком, вернувшимся в отчий дом из путешествия на Марс. Я сидел и докладывал.

Постепенно, однако, личная обида и беспомощность начали брать верх над чисто сенсационной стороной дела, и мой рассказ начал приобретать все более трагические тона.

Предки сидели и слушали. Но слушали они меня не так, как если бы я вернулся с Марса. Все это было для них старо, как мир — разве что, перелито в новые, еще незнакомые им, кинофабричные формы. То же самое творилось и в Дворце Труда, где оба работали, в ВСФК, где работал батька, и в Профинтерне, и в тысяче других злачных мест Советского союза.

Мои рассказы напоминали те времена, когда я с расквашенной физиономией приходил домой и с ревом составлял коммюнике политического положения великого мальчишечьего государства, которое довело меня до данного, очередного конфликта. Батька никогда не входил в детали и не вдавался в разбирательство конфликтов. Он никогда толком не знал, кто именно такой Толька и имел ли означенный Толька какие-нибудь юридические права на аннексирование у меня какой-нибудь очередной осо-

- 132 -

бенно ценной „залезы"*). Его диагноз и приговор был всегда прост, мудр и лаконичен: „А ты дай ему в морду!"

В глубине своей души я чувствовал, что батька не совсем дал себе труд вникнуть в ситуацию, и с минуту недоверчиво смотрел на него. Но потом уважение перед его мудростью и знанием жизни брало верх, я шел и „давал в морду" гнусному империалисту Тольке. Кстати, для таких случаев батька меня и боксу обучал.

Мамаша же, всегда, как и полагается, искавшая случая пожалеть своего единственного отпрыска, принимала самое трогательное участие в горькой моей судьбе, но, обмывая расквашенный нос, все же никогда не рисковала благословить меня на какой бы то ни было реванш. Так что в тех случаях, когда моя оскорбленная честь находила себе утешение не на батькиных коленях, а на мамашиной груди, акт мести откладывался обыкновенно до того неопределенного времени, „когда я вырасту большим".

Так было, так есть, так, вероятно, останется и до скончания веков. Ибо для всякой мамаши ее отпрыск — „до старости щенок". Так было и в данном случае. С той только разницей, что в данном случае я уже не ревел, надо признаться, не потому, чтобы я к этому времени уже разучился реветь, а скорее потому, что считал это занятие несовместимым со своей высоко-ответсвенной должностью. Думаю, однако, что зареви я по хорошему — мамаше стало бы сразу и проще, и легче на душе: на этот случай у нее были уже давно разработанные и абсолютно верные методы действия, которые она и не замедлила бы применить. А так, слушая мой эпи-чески-обозленный стиль повествования, она только сидела, беспомощно сетовала на Роома и прочих

 

*) Так на моем тогдашнем детском языке называ­лась коллекция всякого старого железа.

- 133 -

,,негодяев", изредка обращая требующие сочувствия взоры на главу семейства.

Глава семейства сидел и реплик не подавал. Когда же я, добравшись до собственных горьких размышлений о моей дальнейшей судьбе, в случае, если Роом и меня вышибет, кончил, он с минуту помолчал и потом тоном автора, говорящего о герое своего романа, заявил:

— Итак, значит-с, Квакеныш (это — я) переживает период накопления горького опыта... Г-м... Ну, что-ж, накопляй, Квак, накопляй! Пригодится — воды напиться! А что касается твоего Роома, так я давно тебе говорю: выкинет он тебя или не выкинет — разница, как говорится, невеликая. Еще месяц-два — там тебе все равно не до Роома будет! В июне, в июле, как говорится... — он посмотрел на нас смеющимся оком хронического оптимиста — тю тю-ю!

Как-то не верилось, что это будет уже так скоро. Еще месяц-два, и мы будем топать с рюкзаками за спиной по какой то неизвестной Карелии, и все сразу оборвется... И Роома сразу больше не станет! И на „Meanwhile" тогда наплевать!.. Х-м...

А вдруг не выгорит?.. Да нет, куда там! 99 против одного, что не выгорит! Где там проберешься при такой охране границы? Скорее всего нас сцапают. Тогда крышка, конечно. Впрочем, и тогда на Роома тоже наплевать!..

Но могуть и не сцапать! Может случиться, что вообще вся эта комбинация сорвется. Вот, если, допустим, Тамочку не выпустят: ведь ей по лесу не пройти!

— Ну, там тю-тю, не тю-тю, — отвечал я, — а что я буду делать, если все сорвется?! Тебе хорошо, ты всегда обратно пристроишься, а мне? Опять что-б зима пропадала? Нет, Роома надо все-таки как-то обойти!..

- 134 -


<== предыдущая лекция | следующая лекция ==>
Географія світових природних ресурсів | Німеччина
1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 | 33 | 34 | 35 | 36 | 37 | 38 | 39 | 40 | 41 | 42 | 43 | 44 | 45 | 46 | 47 | 48 | 49 | 50 | 51 | 52 | 53 | 54 | 55 | 56 | <== 57 ==> | 58 | 59 | 60 | 61 | 62 | 63 | 64 | 65 | 66 |
Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.207 сек.) російська версія | українська версія

Генерация страницы за: 0.207 сек.
Поможем в написании
> Курсовые, контрольные, дипломные и другие работы со скидкой до 25%
3 569 лучших специалисов, готовы оказать помощь 24/7