Частина І. ЗАГАЛЬНА ПАТОЛОГІЯ 16 страница

Дата добавления: 2015-09-15; просмотров: 586

Второй день ничего не ем. Ощущение эйфории прокладывается между тонкой кожей и нервами, выдавливая великолепное наслаждение собой и миром вокруг и около. Мне хочется лететь. Это не просто слова о счастье и попытка себя обмануть. Нет. Это что-то настоящее, реальное. То, что должно продолжать меня. Вчера я написала письмо маме и отправила записи о ней, об анорексии, о моем сердце и моей душе. Меня пугает только то, что никто не разделяет моего счастья. Моего упоения. Все только пугаются и крутят у виска. Мамина реакция понятна — она волнуется. Но… мне нравится. Нравится быть с ней, отдаваться ей. Теперь я называю себя «перышко». Потому что легкие лепестки голода пролегли сквозь мое нутро и существование. И, словно птицей, тебя подхватывает и встряхивает от одержимости запрещенного, таящегося в самых дальних уголках твоего я. Или уже не «твоего я», а «ее я». Ее. Увлекшей и затянувшей. Оно прилипло к подошвам желаний и присосало жгучим повелением «истязай себя, красотка», она нарисовала новый образ «это великолепно» и поставила, как тонкую хрустальную вазу Сваровски — настолько ценную, что страшно смотреть, страшно трогать, страшно просто ощущать ее рядом. Она расколется даже при дыхании. Расколется так же, как колется сердце, отдавая отчаянные последние стуки, болью выбивая в вены, которые теперь отчетливо видны на тонких руках синими грубыми прутьями труб сквозь белую прозрачную кожу, кровь с пониженным содержанием гормонов голода. Голод — такое родное и согревающее. Если когда-нибудь люди будут покупать необычные книги, то, пожалуй, стоит выпустить новый словарь анорексика, где «голод» описывался как оттенок эмоций, а вовсе не «усиленная потребность в пище».

Россия

«Дорогой дневник, я решила, что мне будет легче кому-то говорить об этом, потому что никто не может разделить моей радости, никто не понимает меня, никто не поддерживает в этой любви. Мы с ней, как Ромео и Джульетта. Они… убивают ее, цепко схватив, тащат из моего опустошенного существования то, что я так лелею… Как это страшно… Они хотят. Хотят убить, вырвать с корнем. Во мне. Убить. Убить! Убить! Они не понимают, что это часть меня. И, убив ее, они убью меня. Я — жалкое ничтожество без ее контроля. Я — оторванная половинка этого решительного и дающего столько любви существа».

Кап-кап-кап. Звук соленой крови в отпечатках слез где-то ложбинкой боли. Она уходит, и я лечу. А что будет? Как это — навсегда закрыть глаза? Просто не проснуться? Просто упасть… Перестать ощущать землю и отдать себя целиком.

Иду мимо машин. Звук тормозов, гул, гам, крик… В глазах темно… Сердце… Где оно? Оно же билось… Билось, билось и…

— Аня! — мне бьет по щекам какая-то мымра. Так звонко, что даже многоэтажный дом падает в глаза, — Аня! Очнись! — продолжает орать карга, — Сколько пальцев ты видишь? — что, блин, за вопрос такой, если вместо пальцев эта мочалка тычет мне в нос какими-то кишками цвета коры облепихи?

Кап-кап-кап. Вспышка! Дом исчезает. Куда? Только что тут была огромная многоэтажка со стеклянными балконами, которые, разбросав свои зеркала, сыпали мне лицо осколками. Где дом? Дома нет… Он стал просто синим потолком в белой пушистой паутине. Облепиховые кишки постепенно растворяются, перетекая в толстые пальцы мымры, которая одета в белый халат, воняющий мокрым одеялом бабушкиной дачи.

Кап-кап-кап. Вспышка. Резкая боль. В носу. Ломит тело от самых ноздрей до желудка. Пальцы мрамором не могут даже пошевелиться. Их притянуло к чему-то холодному. Сознание постепенно перетекает из твердого звука гудящих аппаратов в нежный металл понимания. Больница. Палата. Доктор.

Кап-кап-кап. Все стерто из памяти. Прокрутка назад. Пустота. Пустота. Ничего нет.

Только эта клиника. Только этот доктор. И… Боже! НЕТ! Нет! В моем теле еда! Я чутко ощущаю, как стенки желудка облепила гадость белкового сиропа «Для жизни»… Жизни, которую отнимают с каждой каплей этой жидкости, перетекающей в меня из зонда — через нос. Эту отвратительную трубищу ставили через нос! Через нос! Изверги! Заставили мой организм жрать какую-то гадость, поглощать это дерьмо, переваривать гнусность! Отнимая меня у меня.

— Что со мной? — хрипит кто-то чужой моими губами, — может, этот «чужой» и есть она? Реальная анорексия? Та, кто так долго не мог говорить ни с кем, кроме меня самой?

— Головой ты двинулась, деточка. Вот что. Шла, шла и двинулась. Тебя в психушку когда отправлять — в этот понедельник или в следующий?

— Можно в предыдущий? — огрызается кто-то вместо меня.

— Мало тебе в голодные обмороки падать посреди дорог, где машины ездят, да? Еще захотелось?

Нет, ну что за разговоры с пациентами? Я тут только что очнулась, еще не знаю от чего, а мне про какие-то психушки-свихнушки. Самой бы ей туда не пойти, а? Умная тетя с кишками вместо пальцев щелкает на листе ручкой и в упор передвигает грязные глаза с записей на меня:

— Ты когда ела последний раз, дура?

Я просто возмущена! Дура? Это из какой оперы? Решительно не могу осознать на каком основании общение «доктор-пациент» перевелись в подобные плоскости. Нет, лучше сказать не плоскости, а наклонности. И наклонности у этой мадам явно будут куда-то в сферу увольнения.

— Ах да, ты не можешь сказать… Ты ведь не знаешь, какое число сегодня… Ну, в общем так, моя милая, можешь ответить на вопрос, учитывая, что в отключке ты была 12 дней.

12 дней!!! Эта белеберда капала в меня 12 дней?

— Ты что, онемела вдруг? Сначала жрать перестала, а теперь говорить?

Сука, блин, не пойти ли ей… сразу в кабинет к начальнику клиники? Или у них тут так водится? И сам этот начальник не меньше слов хорошо-основательных-матерных знает? У меня, понимаешь ли, великое событие — первый серьезный случай госпитализации явно по причине, связанный с той, кому принадлежит мое сердечко, а она, мало того, что огрызается, ничего толком не объяснив, так еще и встречает в тепло-холеные отношения с дорогой и ценной, единственной и неповторимой. Или я категорично съехала с катушек или это… да что же это?

— Я ничерта не понимаю, — выдавливаю я.

— Еще б ты что-то понимала после подобного издевательства над собой. Тебе жить не хочется? Ну что ж, могу обрадовать — недолго осталось. Необратимые процессы. Слышала про такое?

— Это те, к которым не обращаются?

— Это те, благодаря которым не возвращаются, — лыбится она, пытаясь скорчить профессиональную гримасу охренительного доктора. Типа: «Посмотри какая я остроумная».

— Откуда и куда?

— Из реанимации, родная, домой.

Кап-кап-кап. Шок. Боль. Ужас.

— Даже не знаю, зачем спросила про психушку… Ты, наверное, и до нее не доживешь, — она смотрит на дешевые часы, обернувшие ее толстенную руку в районе, где у меня запястье, а у нее слойчонок жирка, — на обед пора, — ух-тыж-долбани-меня-апстенку, есть пошла! Ей бы на диетку, дней на 40. На водичке одной посидеть. Может, помогло, — что-нибудь нужно?

— Откуда такая забота, можно узнать? После невероятно теплого приема «Аня вернулась с того света», я думала, что максимум, чего достойна — это заживо быть кинутой в яму горькомухлатского кладбища на съедение овчаркам.

— Положение обязывает, — толкает в руки серую пожеванную временем бумагу, тупой карандаш и папку, гордо именуемую «история болезни», — на, ознакомься с историей своей. Достоянием явно не станет, но, может, к концу жизни поумнеешь.

Мадам сует ладони в белый крахмал своего халата и семенит к двери. Стук. Кап.

Кап-кап-кап. Было это. Было то. Я грохнулась в обморок. Отключка. Остановка сердца. Откачка. Бьется из последних сил. Кровь — вода с говном и блевотиной старого крокодила. Печень, почки, поджелудочная — понятия, больше неупотребительные в предложениях со словами «хорошо» и всеми производными. В общем, судя по всему, Аня — уже труп. Просто пока могу махать ресницами. Нет, ну надо же! 12 дней мучить мой желудок зондом! 12 гребанных дней! Ради чего? Чтобы обозвать меня дурой и пойти на обед? Смешные люди, доктора. Пережимаю прищепкой от капельницы поток белой гадости, бегущей по трубе. Увольте. Погибать, так с музыкой.

Кап-кап-кап. У меня еще полно времени. И я успею… Просто этим насладиться. Я буду писать. Лист, карандаш (про точилки в наши века уже не знают, ну да ладно). Просто обидно. Обидно, если не допишу.

Понимаю ли? Осознаю ли? Смерть. А важно ли это? Сколько я жила? Сколько? Сколько я жила одна? И сколько с ней? И сейчас… Больше всего хочу умереть раньше нее. Пусть она, подарившая мне перфекционизм, будет последней. Пусть она — за мной закроет глаза. Потому что достойна. Она должна быть уверена, все в порядке, верно, правильно. И никто не разожмет прищепку.

Чистота.

Полярная.

Тонкая.

Идеальная.

Анорексия и я.

Любить тебя или ненавидеть?