Головна сторінка Випадкова сторінка КАТЕГОРІЇ: АвтомобіліБіологіяБудівництвоВідпочинок і туризмГеографіяДім і садЕкологіяЕкономікаЕлектронікаІноземні мовиІнформатикаІншеІсторіяКультураЛітератураМатематикаМедицинаМеталлургіяМеханікаОсвітаОхорона праціПедагогікаПолітикаПравоПсихологіяРелігіяСоціологіяСпортФізикаФілософіяФінансиХімія |
А. Перевірка і забезпечення необхідного момента затяжки елементів кріплення головки циліндрів двигуна.Дата добавления: 2015-09-19; просмотров: 480
— Подумаешь, "гордость", — сказал Генка. — Трус он, к шпане подлизывается. Чтоб такой гордостью стать, надо свою гордость подальше спрятать. Невоспитанный Мишка Маслюк шмыгнул носом и добавил: — Если так, то у нас всяких гордостев в классе больше половины. Без троек учатся и стенгазету делают по очереди. — Вашему классу гордиться нечем! — отрезала Елизавета Максимовна. — Разболтались — дальше некуда. Пользуетесь, что Татьяна Михайловна гриппом болеет. А тебе, Маслюк, вообще... С двойки на тройку перекатываешься... Я поражаюсь настроению, которое царит в классе. Вместо того чтобы принципиально обсудить Каховского, вы его покрываете. — И меня, — сказал Кузнечик. — Я вчера тоже три урока пропустил. По этой же причине. — И тебя, — согласилась Елизавета Максимовна. — Но Каховский — прежде всего. Он инициатор... Анатолий Афанасьевич по мягкости характера прощал ему многие фокусы. Надеялся, что Каховский образумится. Напрасная была надежда... Ладно! Пока Анатолий Афанасьевич в больнице, его замещаю я. И решать буду по-своему. Легко вы не отделаетесь. — Нам легко и не надо, — сказал Генка. — Надо, чтобы справедливо. — Будет справедливо, не волнуйся. — А я волнуюсь, — возразил Генка и встал. — Где же эта справедливость? Сенцов — гордость школы, а Каховский — хулиган и прогульщик! Сергей, отдай Сенцову готовальню, которую тебе милиция подарила! — Медведев! — Голос у Елизаветы Максимовны стал металлическим. — Еще слово, и ты отправишься за дверь. — Не отправлюсь, — просто, даже скучновато сказал Кузнечик. Глаза у Елизаветы Максимовны стали круглыми. — Ты соображаешь, что говоришь? — Соображаю. Не отправлюсь! — вдруг взвинтился Генка. — Не отправлюсь, и все! — Он даже в парту вцепился, словно его хотели силой из класса вытащить. — Это мой класс! Каждый день говорят: вы хозяева в классе, вы хозяева в школе! А как слово скажешь — марш за дверь! Что за собрание, когда сказать ничего нельзя! Елизавета Максимовна овладела собой. — Сядь, пожалуйста. Вы все уже сказали достаточно, и собрание закончено. Каховского и Медведева прошу иметь в виду, что за третью четверть у них неудовлетворительные оценки по поведению. — Разве это не педсовет решает? — спросил Павлик Великанов. Елизавета Максимовна не сочла нужным откликнуться на эти слова. — А совету дружины следует с этими пионерами заняться особо, — добавила она. Вика Гармашева встала: — Мы их вызовем, Елизавета Максимовна. В ближайшие дни соберем совет. ...В ближайшие дни собрать совет не удалось: начались каникулы. А тридцать первого марта вышла газета со статьей Ларцева. Статья называлась "Удар из-за угла". Там было написано все. Крепко и беспощадно. О вмятине на макете замка, которая осталась от Данилкиной спины. О жалобах, которые строчили обиженные дамы из уличного комитета. О маме Сенцова, которая бегала по всем учреждениям и даже нашла себе союзника в районо. И о самом союзнике — инспекторе Стихотворове. И о майоре милиции, который чуть не усмотрел в занятиях мальчишек-фехтовальщиков "опасные приемы". Там были и хорошие слова — об отряде. О вечерах, когда собирались в кают-компании все, кто хотел. О звонких боях на дорожке. О маленьком д'Артаньяне — Андрюшке Гарце и о лихих барабанщиках. И об Олеге Петровиче Московкине, который дни и ночи тратил на то, чтобы мальчишечья компания, обосновавшаяся в старом кособоком доме, превратилась в отряд "Эспада". А потом статья снова как бы взрывалась. Строчки раскалялись от негодования. Там были мысли, которые бились в Серёже, но для которых он не мог найти четких слов. Ларцев эти слова нашел. Они били как удары клинка. Статья кончалась так: "Все жалобы и упреки, все злые слова и ядовитый шепот о ребятах и вожатом — ложь. Ложь расчетливая и злобная. Они жили радостно и открыто, они хотели только хорошего. Почему же кому-то помешала "Эспада"? Люди, живущие скучно, тупые и недобрые, не терпят иной жизни — светлой и честной. Не терпят людей с прямыми мыслями и открытым взглядом. Даже взрослых не терпят, а уж детей тем более. Когда они встречают мальчишку, у которого чувство собственного достоинства сильнее слепого послушания, сильнее страха перед их окриками, они решают, что пришёл конец света. Их мысль работает трусливо и примитивно: "Эти люди не похожи на нас. Значит, они плохие! Запретить! Убрать! Искоренить!" И надо признать: иногда это им удается. Запрещают. Люди, тупые и злобные, бывают хитры. Они умеют добро показывать как зло. И человек, живший для других, работающий честно и бескорыстно, в их речах становится опасным, а дела его — вредными. И может быть, в эти минуты, когда я кончаю статью, Олег Московкин и его капитаны доказывают двадцатый раз, что они ни в чем не виноваты". А ржавый замок по-прежнему висел на дверях "Эспады". И на третий день после статьи, и на четвертый, и на пятый. Серёжа и Генка пришли к Олегу. Уже не первый раз. Олег лежал. Кашлял. На кашель тихим гудением отзывалась гитара — она висела над кроватью. Та гитара, которую Кузнечик выволок однажды в кают-компании из-под дивана. — Не садитесь близко, вирусов нахватаете. У меня, кажется, грипп, — сказал Олег. Но ни Серёжа, ни Кузнечик не боялись гриппа. Они боялись неизвестности и тоскливого ожидания. Радость после статьи уже улеглась, и теперь опять пришло беспокойство: когда откроют "Эспаду"? — Вы же понимаете, сразу ничего не делается, — объяснил Олег. — Сыронисский и его компания напишут еще пачку опровержений в газету. Потом будут всякие комиссии, расследования, решения... — Пусть вернут нам помещение, а потом расследуют, — сказал Серёжа. — Вот и я об этом говорил, когда собрались в редакции. Сыронисский заявил, что у него там столы, шкафы, краска и прочее барахло. А машина сейчас, разумеется, на ремонте и вывозить, сами понимаете, не на чем. — Да мы на руках все его хозяйство утащим в домоуправление! — нетерпеливо подскочил Генка. — Конечно, — согласился Олег. — Утащили бы, если бы Сыронисский согласился. Но он не согласится. Да и вообще ему наплевать на все теперь. Из-за статьи он в ближайшее время с должности полетит все равно. И этот... инспектор Стихотворов тоже. Только нам от этого пока не легче. — Как же быть? — спросил Серёжа. — Завтра позвоню еще раз Ларцеву. За окнами темнело. Олег приподнялся, дотянулся до выключателя. Зажглась у потолка неяркая лампа в пластмассовом плафоне. — Черт... — раздраженно сказал Олег. Откинулся на подушку и громко позвал: — Валентина! В дверь заглянула старшая сестра Олега. Увидела мальчишек, запахнула халат на груди, поправила косынку. Под косынкой, в крашеных волосах — специальные штучки, чтобы кудри завивались. — Валентина, сколько раз просил не вывинчивать у меня яркую лампу, — разозленно сказал Олег. — Это не я, это Вася. Он говорит, что плафон расплавится. Олег отчетливо произнес: — Скажи своему Васе, что он у меня сам расплавится, если еще раз сунется в мою комнату. Я его в окно выставлю! Сестра заговорила на одну ноту выше: — Тебе яркий свет зачем? Все равно вместо того чтобы заниматься курсовой работой, валяешься на кровати. — Закрой дверь! — рявкнул Олег. Ребята притихли. Олег отдышался и жалобно объяснил: — Я больше не могу. Всю жизнь, с самого детства, она донимает меня этой фразой: "Вместо того чтобы..." Видите ли, вместо того чтобы купить костюм, я покупаю телескоп... Вместо того чтобы смотреть хоккей вместе с милым Васей, я включаю симфоническую программу... Вместо лекций я иду на свидание... Вместо того чтобы жить "как все люди", я живу как... Тьфу! Олег приподнялся на локтях и крикнул в закрытую дверь: — Я живу не "вместо", а так, как хочу! Лучше вас! Ясно тебе? — Чудовищный псих, — донеслось из-за двери. — Постыдилс я бы ребят. Как тебя только к детям подпускают? Олег опять лег и утомленно улыбнулся. — А в самом деле, как? — спросил он и опять закашлял. Серёже стало в этот миг очень жаль Олега. И чтобы не показать эту жалость, он отвел глаза и стал оглядывать комнату. Комната была небольшая. Стол, кровать, четыре совершенно разных стула. Два книжных шкафа стоят рядом. Книги — не только внутри, на полках, но и сверху, на шкафах. Лежат покосившейся грудой, могут посыпаться. Скрещенные рапира и шпага висят на стене у двери. На сизых обоях рисунки братьев Ворониных и фотографии — двое незнакомых мальчишек с клинками: один маленький и лопоухий, другой — высокий и смуглый. Наверно, Ромка и Федя. Еще незнакомые ребята в костюмах и масках зверей — видимо, театр в интернате. И веселая компания барабанщиков с Данилкой на правом фланге. Олег тоже посмотрел на фотографию. — Соскучился я по этой барабанной команде... — Я Данилке позвоню, они сразу прискачут, все вместе, — предложил Серёжа. — Они просто стесняются появляться, пока не позвали. Олег усмехнулся: — Эти-то пираты стесняются? — Да брось ты, — сказал Серёжа. — Сам знаешь. Они только в отряде на головах ходят, а вообще они вполне спокойный народ... Ты скажи Данилке "Осенняя Сказка", и он опять будет весь день жмуриться и мурлыкать. Олег подумал. — Не надо их сюда. Наглотаются микробов, опять слягут. Павлик Снегирев и Рафик только-только от гриппа избавились... И сестрица свирепствует хуже вируса. Напугает ребятишек... Может, скоро все наладится, и тогда все опять: "Барабанщики, марш!.." — Ты прямо стихами говоришь, — сказал Генка. — А это и есть стихи. Только ужасно нескладные. Когда я в интернате работал, занимался рифмотворчеством. О вожатской жизни писал. — Почитай, а? — жалобно сказал Кузнечик. — Да вы что, люди! Я вам кто? Евгений Евтушенко? — Почитай, — уже строго сказал Генка. Олег вздохнул. — Вон там, на шкафу, коричневая тетрадка торчит среди книжек. Достань. Генка вскочил на стул и вытянул тетрадь. Книги, конечно, посыпались на пол. — Ладно, оставь, — сказал Олег. — Потом соберем. Давай сюда. Он, лежа на спине, открыл тетрадь, полистал, хмыкнул и мотнул головой. Потом сразу стал серьезный. — Вот. Эти строчки. День летит сквозь часы, как живой метеор, И сгорает в сигнале "отбой". Мне опять не закончить с тобой разговор И не встретиться нынче с тобой. Ночь пришла. Я взбегаю на третий этаж Посмотреть: все ли спят в тишине? ...А потом все опять: "Барабанщики, марш!" - Новый день разгорелся в окне. Новый день пришёл, а замок по-прежнему "украшал" дверь "Эспады". Серёжа не выдержал и позвонил в редакцию. Неловко было звонить, страшновато даже, но ждать он больше не мог. Ларцев не удивился звонку. Даже будто ждал его. — Ты, Сергей, зашел бы ко мне, — предложил он. — По телефону трудно объясняться. Если можешь, прямо сейчас приходи. Серёжа встревожился и помчался в редакцию. У Владимира Матвеевича было недовольное лицо. И озабоченное. — Раздевайся, садись. Вон вешалка, вот стул... Я только что беседовал с вашим Олегом, все ему рассказал. А он просил, чтобы я и тебе все объяснил... — Почему? — Почему просил? Не знаю. Наверно, потому, что ты один из командиров в вашем отряде... Знаешь, осложняется дело. — Я уж чувствую, — с досадой сказал Серёжа. Затарахтел телефон. Владимир Матвеевич приподнял и положил трубку. — Что касается вашего домоуправа, то его песенка спета, — сообщил он. — С работы его уберут. И еще кое-кому придется несладко. На Олега ваши недруги целую кипу заявлений написали: и работник он никудышный, и характер у него собачий, и ребят он не тому учит... Всю эту чушь мы зачеркнули. Крест поставили. А вот с помещением сложнее. — Но если крест, то... — начал Серёжа. Опять взревел телефон. И опять Ларцев приподнял и хлопнул трубку. — С помещением сложнее, — повторил он. — Была специальная комиссия. Она признала, что дом совершенно негоден для детского клуба. Духота, теснота, сырость. И вообще он аварийный, на снос его назначили. Говорят, опасно в нем находиться. — Сколько времени жили, никакой опасности не было, — сказал Серёжа. Ларцев кивнул. — Я понимаю. Но этот Сыронисский напоследок успел сделать еще одну гадость. На втором этаже, где у них кладовые, протекала батарея. Надо было перекрыть воду, а слесарь "забыл". Батарею прорвало, вода пошла вниз. Теперь там полный разгром: штукатурка обвалилась, двери разбухли, полы перекосило... Комиссию можно понять: она о детях заботится. Серёжа сказал чуть не со слезами: — Значит, нам теперь деваться некуда? — Нам из райсовета письмо прислали, ответ на статью. Обещают, что при первой возможности дадут клубу новое помещение. Скорее всего, в новом доме, который строится на Октябрьской. — "Строится"! Там еще первый этаж не готов! — Да, я знаю. А пока, говорят, ребят можно распределить по другим клубам, по разным кружкам и секциям. В Дом пионеров, в спортшколу... Серёжа хмыкнул. — В том-то и дело, — понимающе откликнулся Владимир Матвеевич. — Вариантов много, и все неплохие. Но ни один из них не спасение для вашего отряда... Есть, правда, еще один способ. — Какой? — Добиваться своего. Упрямо ждать. Не распускать "Эспаду". Никому не давать покоя. Требовать, требовать. А мы поможем. Но времени уйдет немало. — Ну и пусть! Лишь бы добиться! — Но в этом деле тоже есть большая сложность... — Какая? — С вашим командиром, с Олегом, это связано. Он сам объяснит, наверно. Приоткрылась дверь, и в комнату заглянула женщина. Серёжа ее узнал: это с ней он разговаривал, когда хоронили Алексея Борисовича. Женщина раздраженно сказала: — Владимир Матвеевич! Я звоню, звоню! Мне нужны гранки вашего материала. — У меня посетитель, — сказал Ларцев. Женщина взглянула на Серёжу. Тоже узнала. — Ах вот что... Тогда через полчаса. Она коротко кивнула им и прикрыла дверь. Ларцев мельком посмотрел на часы, и Серёжа сообразил, что у Владимира Матвеевича еще десятки дел — не менее важных, чем "Эспада". — Я пойду, — сказал он. Ларцев протянул узкую сухую руку. — Видишь, Серёжа, не все на свете решается просто. Но мы постараемся помочь. Если вы будете держаться. — Будем, — сказал Серёжа. В тот же день перед школой Серёжа зашел к Олегу. — Неважные у нас дела, — сказал Олег. — Да, капитан? — Ларцев говорит: надо ждать. Олег тихо сказал: — Не могу я ждать, Серёжа. Я работать должен. Не сидеть же у сестры на шее. А должность мою сократили, раз клуба нет. Она и так была какая-то... сверхплановая, что ли. — Мы тебя прокормим, всем отрядом! — горячо сказал Серёжа. Но тут же понял, что брякнул несуразицу. Олег улыбнулся ему, как маленькому. — Мне на пенсию нельзя. С заочного отделения попрут, если не буду работать по специальности, как педагог. — Что же делать? — Вот именно: что делать? Старшим вожатым в школу или методистом в Дом пионеров меня райком, допустим, определит. А я же не смогу там работать, Сергей, раз вы рядом... Это не жизнь будет — на части рваться. И пользы никакой... Уеду я, Серёжа. Торопливым шепотом Серёжа сказал: — Олег, не надо. Что ты... — В том-то и дело, что надо. Сейчас — надо. Здесь я без дела, а там... — Где "там"?! — громко спросил Серёжа и встал со стула. — Не кричи, — попросил Олег. — Я не виноват. Он взял со стола распечатанное письмо. Вытряхнул из конверта листки. — Посмотри. Это было странное письмо. На листках — одни фамилии. Разными почерками. "Кузнецов... Ленский... Павлов... Савчук... Пальчиков..." Много-много фамилий. Вразброс. Некоторые — неразборчиво. — Это что? — Подписи, — сказал Олег и отвернулся к окну. — Ты посмотри первый лист. Серёжа отыскал начальную страницу. "Здравствуйте, Олег Петрович! Я с Вами незнаком, но пишу Вам от имени тех, кто Вас знает и помнит. И в подтверждение этого — в конце письма их подписи. Я пошел на этот шаг, чтобы письмо прозвучало как можно убедительнее. Меня зовут Игорь Васильевич Сухов. Я новый директор интерната № 1 в Красном Береге. Работаю всего месяц. И каждый день в тех или иных обстоятельствах я сталкиваюсь с Вашим именем, с воспоминаниями о Вас. Многие ребята ушли, много пришло новых. Но по меньшей мере триста человек — те, кого Вы знаете. Они говорят о Вас, как о человеке, который им очень нужен. Старшего вожатого у нас нет. И если у Вас есть хоть маленькая возможность..." Серёжа бросил разлетевшиеся листки. Тихо и отчаянно сказал в лицо Олегу: — У тебя нет возможности. Понял? Ты не имеешь права. Олег не отвел взгляда. Ответил: — Я знал, что ты это скажешь. Я себе сам эти слова говорил тысячу раз, вашими голосами. Но там триста человек, а здесь отряда уже нет. — Есть отряд. Ты сам говорил: пока есть флаг, есть отряд. — Да... Но это уже не тот отряд. Это, скорее, память об отряде. А там... Если бы ты знал! Думаешь, им всегда хорошо? Многие в интернат не от радостной жизни попали. У кого-то родителей нет, или в семье неладно, или еще что. Беда какая-то... — У нас тоже беда, — упрямо сказал Серёжа. — Если отряд кончает жизнь — это всегда беда, — негромко ответил Олег. — Но что делать-то?.. Помещения нет. Должности руководителя для меня теперь тоже нет. А главное — нет времени. А там... В конце концов, почти год мы прожили, Сергей. И не зря. Все на свете когда-то кончается. — Рано кончается. Мы ничего не успели. Даже "Мушкетеров" не досняли. — Тут уж никто из нас не виноват, — сказал Олег. — Но... — хотел возразить Серёжа и замолчал. Он вдруг почувствовал бесполезность слов. Олег все равно уедет. Для Серёжки "Эспада" — единственная тревога и боль, а у Олега — еще триста человек, и они ждут. — Когда уезжаешь? — спросил Серёжа. Получилось хмуро, даже грубовато. Но не от злости, а потому что в горле заскребло. — Пока не решил. А что? — Ну... хотя бы проводить придем. — Я позвоню, — сказал Олег. Тоже коротко и хмуро. Серёжа понял: и у взрослых людей иногда скребет в горле. Он не позвонил. Через два дня Серёжа нашел в почтовом ящике письмо. Олег писал: "Ребята, не сердитесь на меня. Мы целый год жили вместе, и это была хорошая жизнь. Многое мы не успели, но кое-чему научились. Плохо, что все так кончилось, но мы не виноваты. Только я виноват перед вами: в том, что не попрощался. Я не мог. Я уже не раз прощался с отрядами, и всегда после этого болит сердце. Если бы я еще раз увидел вас, то не смог бы уехать. А ехать надо. Не забывайте "Эспаду". Не теряйте друг друга. И все-таки... Все-таки! Берегите флаг. Олег". Вот и все. До сих пор Серёжа надеялся на чудо. Вроде того, как на станции Роса — неожиданного и справедливого. Но правильно сказал Алексей Борисович: такие чудеса бывают раз в жизни. Серёжа бросил письмо. И даже удивился: так все плохо, так тяжело, а надо жить как обычно. Собирать портфель, идти в школу, отвечать на уроках. Он открыл шкаф, где висел школьный пиджак и брюки. Рядом с костюмом висела стального цвета рубашка — форма "Эспады". Уголок суконного шеврона слегка оторвался. Словно подбивал Серёжу на отчаянный шаг. Ну и правильно! Серёжа взял одной рукой за обшлаг, другой за нашивку. Рвануть как следует — вот и все... Он сделал не то, что хотел сначала. Медленно, будто против желания, натянул рубашку с капитанским шевроном. В петли на брюках пропустил широкий пояс — на пряжке звезда и шпаги. Взял с крючка берет. На улице был солнечный апрельский день. Серёжа пошел в школу в одной рубашке. На него оглядывались. Пусть! Зачем надел он форму? Серёжа и сам точно не знал. Может быть, так надевают моряки-капитаны свои выгоревшие куртки в память о погибшем судне? В школьном коридоре его остановила завуч Елизавета Максимовна. — Каховский, что за дикий вид? — Дикий? — негромко переспросил Серёжа. — Ты сейчас не у себя в клубе, где можешь позволять все, что угодно. Ты в школе! Существует общепринятая школьная форма! Тихо и устало Серёжа попросил: — Пожалуйста, хоть сегодня оставьте меня в покое... Елизавета Максимовна несколько секунд молчала, приходя в себя от негодования. Затем отчетливо сообщила: — Я вызываю твоего отца в школу. Сегодня же! Будь любезен передать ему это. — Передам, — со скрытым удовольствием сказал Серёжа. — Но сегодня не получится. Он в командировке до пятнадцатого числа. Саша отложил гитару и сказал: — Он все равно уехал бы. Только позже. Закончил бы с вами "Мушкетеров", нашел бы себе замену... Ну, сходил бы с вами летом в поход. А к сентябрю все равно уехал бы в Красный Берег. — Интересно, где бы он замену отыскал? — язвительно спросила Наташа. — Будто такие вожатые, как Олег, в магазинах продаются... — А такого и не надо, — возразил Саша. — Годился бы и другой. Умный, конечно. Лишь бы не ломал ваших законов и привычек. А командовать, держать отряд вы могли бы и сами. Олег вас, по-моему, научил. — Не доучил немного, — хмуро сказал Серёжа. — Зря ты так, Сергей... Он сделал, что успел. Интернат в Красном Береге для него — как родина... И не надо считать Олега дезертиром. — А кто считает его дезертиром? — неожиданно вскинулся Митя. Тихий такой, спокойный всегда, он сейчас как взорвался. — У Олега выхода не было! А эти... Смирняков и Гуревич — они точно уж дезертиры! Скорей побежали в "Спартак", возьмите в фехтовальную школу! Будто мы уж совсем погибли. — Никакие они не дезертиры, — сказал Серёжа. — Они же не изменяли отряду. Просто им всерьез хочется заниматься фехтованием. — А нам не хочется? — не уступал Митя. Серёжа не ответил. Не знал, как ответить. Конечно, очень хочется взять рапиру, выйти на дорожку... В бой! Но... все это будет не так, если без отряда. Надо, чтобы рядом были свои ребята, надо, чтобы на рукаве блестел знак "Эспады". Нет, нельзя считать изменниками тех, кто после "Эспады" разошелся по разным секциям и кружкам, это Серёжа знал точно. Это же с ума сойти — назвать Сеньку Гуревича или Алешку Смирнякова дезертирами! Да и других тоже... Ведь если что случится — позови любого, сразу кинутся на помощь. Но в чем-то Митька прав. Хоть самую чуточку, а прав. И, не зная, что ответить, Серёжа сказал: — Все равно их в "Спартак" не взяли. — А почему не взяли? — спросил Саша. — Говорят, что техника не та. Один тренер даже сказал, что Олег нас как фехтовальщиков испортил совсем и переучивать поздно. А чего же он испортил? Просто система другая. Он учил, как его на флоте учили... Нижние защиты, например, у нас гораздо лучше, чем у спартаковцев. — Они испугались, — негромко, но твердо сказал Митя. — Наши в бою сильнее, чем у них. — Ну уж... — с сомнением проговорил Саша. — Нет, правда, — поддержал Митю Генка. — Может, они и не испугались, но наши сильнее. Алешка с тремя подряд сражался и всех загонял. А они: "Техника..." У многих мастеров, например, техника совсем своя, ни на что не похожая. Значит, их гнать из фехтовальщиков? Другой взрослый наверняка усмехнулся бы или сказал наставительно: "Вам еще рано себя мастерами считать". И получилось бы, что они хвастаются. Но Саша понимал. Он поскреб небритый подбородок и грустно заметил: — Ваша техника, может, и не хуже, да необычная. Где найдешь для вас тренера? Вот и остались вы сами по себе... Он опять потянулся за гитарой и покосился на Данилку. Тот молча приткнулся в углу громадного старинного кресла. Все поняли, что сейчас будут "Барабанщики". Как бы крепко ни спали мы, Нам подниматься первыми... Данилка, когда слушал эту песню, замирал и прикусывал губы. В нем будто все струнки натягивались. Серёжа раньше даже боялся, что Данилка может расплакаться. Но Данилка иногда сам просил шепотом: "Еще". Над Генкиным столом, рядом с морской картой Канарских островов, рядом со снимком клипера "Флайинг Клауд" — Митиным подарком — кнопками были приколоты фотографии: мальчик, упавший на мостовую в Сантьяго, и хохочущая Данилкина компания с барабанами. ...Сколько легло нас, мальчики, В травах и узких улицах - Маленьких барабанщиков, Рыцарей ярых атак. Но не могли мы кланяться, Жмуриться и сутулиться. — Падали, а товарищи Шли, отбивая такт... Эту песню Генка и Саша сложили вместе. Сам Генка сочинил только первый куплет, а дальше без Сашиной помощи он бы не справился. И музыку придумал Саша. Но без Генки песни бы не было — он дал ей начало... Серёжа всегда с нетерпением ждал, когда Саша начнет петь последний куплет: Может быть, все исполнится: Травы не вытопчет конница И от ударов пушечных Больше земля не сгорит. Но про тревогу помни ты, Помни про нашу бессонницу, Когда барабан игрушечный Сыну решишь подарить... После этих слов Серёже казалось, что отряд еще жив и ждут его впереди хорошие дни. И Данилка оживал. Выпрыгивал из кресла и начинал рассказывать что-нибудь о своих барабанщиках. Его-то компания держалась прочно и даже не очень скучала. Все они жалели только, что барабаны пылятся по углам и негде выступить единым плотным строем под размеренный и четкий марш-атаку. Вот и сейчас, как закончилась песня, Данилка прыгнул на пол и потребовал взаймы восемьдесят копеек. — Мы потом соберем и отдадим. В "Космосе" идет "Юнга Северного флота". — Не достанете билеты. Сегодня же выходной, все в кино рвутся, — сказал Серёжа. Данилка деловито объяснил: — Мы же не просто так. Мы наденем форму, пойдем к администратору, скажем: "Тетенька, мы из отряда "Эспада", у нас коллективная заявка на восемь билетов". — А "тетенька" вам — большую дулю с повидлом, — сказал Генка. — Не дулю, а билеты. Мы уже делали так. — А потом каждому по ангине или по гриппу, — сказала Наташа. — Сейчас все-таки не лето, чтобы в одной вашей форме по улице скакать. — Как это не лето? Смотрите сами, — заспорил Данилка и подскочил к окну. Была еще середина апреля, но после долгих холодов юго-западные ветры принесли солнечное тепло. У заборов, на газонах, в щелях на асфальте буйно рванулись вверх травы. Почки высунули зеленые клювы. У прохожих была полная неразбериха в одежде. Одни по привычке шли еще в зимних шапках и пальто с меховыми воротниками, а другие — в рубашках и платьях. Данилка и его друзья гулять в пальто, конечно, не собирались. Получив у Саши восемь гривенников, Данилка ускакал собирать барабанщиков. И тут же, на смену ему, возник Андрюшка Гарц. Он сказал фразу, которую говорил всегда: — Можно, я у вас посижу немножко? — Посиди, моя радость, — разрешил Саша. — А поскольку твое "немножко" — понятие относительное, запомни: молоко в холодильнике, булка в шкафу на кухне. Стоя у окна, Серёжа подумал: "Если бы ничего не случилось, можно было бы уже снимать "Мушкетеров" на улице".
Человек привыкает ко многому... За месяц они привыкли, что не надо спешить на вахты и линейки, привыкли жить без боев на дорожке и шумных киносъемок. Но к одному привыкнуть не могли: быть друг без друга. Они собирались у Кузнечика. Конечно, не все. Но та компания, которая проводила в отряде зимние вечера, осталась неразлучной. Все так же говорили о Севастополе. Иногда резались в шахматы. Иногда на стареньком кинопроекторе крутили отснятые сцены "Трех мушкетеров". Павильонные эпизоды были закончены, и не хватало в фильме совсем немногих кадров. Но Олег сдал казенную кинокамеру, и снимать было нечем. Восемь рапир — свое собственное имущество — Олег оставил капитанам. Но защитных масок не было, и рапиры без дела висели на стенах. Лежал у Кузнечика в книжном шкафу снятый с древка и свернутый флаг "Эспады". Дремали на гвоздях в квартирах барабанщиков краснобокие барабаны. Остались только песни, которые принес в отряд Генка Кузнечик — отрядные песни. Когда Генка или Саша брали гитару, словно оживала "Эспада"... Саша вошел в жизнь ребячьей компании незаметно и прочно. Невысокий, худой, остроносый, даже нескладный какой-то, он совсем не походил на самбиста, боксера и инженера-физика. Он похож был на стеснительного десятиклассника, особенно если не забывал брить щетинистый подбородок. Впрочем, забывал он часто. И совсем не похож он был на Олега, напрасно Генка их сравнивал. И не мог он стать в "Эспаде" командиром, потому что своей работой был занят выше головы. Но несколько раз Серёжа замечал, как то Митя, то Данилка обращались к Саше: "Олег, скажи...", "Олег, можно...".
|