Глава 15

Дата добавления: 2015-10-01; просмотров: 465

Чтобы не оставалось никакого сомнения в том, что идея описательной психологии чувств содержится как внутренне необходимое звено в цепи картезианских рассуждений и в самой последовательной из всех объяснительных теорий эмоций — в гипотезе Джемса — Ланге, напомним учение Декарта о чисто духовных, интеллектуальных страстях, об эмоциях, которые могут совершаться во всем своем великолепии независимо от тела, то учение, в котором Сержи видит руины висцеральной теории. Эмоция, говорит он, согласно данному учению, непосредственно связана с представлениями и их игрой. В этом пункте картезианского учения Сержи справедливо видит переход физиологического направления в интеллектуалистическое и финалисти-ческое, переход к абсолютно новым точкам зрения, открывающим новые горизонты. Это новое направление, эти новые точки зрения, эти новые горизонты нами уже прослежены достаточно детально и хорошо нам знакомы. Они представляют собой не что иное, как методологическую систему описательной психологии чувств.

Равным образом и учение Джемса о независимых эмоциях, проистекающих из чистой активности нашей мысли, не может предположить ничего иного в качестве своего дальнейшего развития, кроме последовательной описательной психологии чувств, которая рассматривает эмоцию не в категориях причинности, но с интенциональной точки зрения — как духовную деятельность, с помощью раскрытия мира внутренних отношений, определяющих жизнь нашего духа. Что, кроме интуитивного понимания непосредственно раскрывающихся в переживании смысловых связей и отношений, остается на долю научного познания этих чисто спиритуалистических чувствований?

На этом мы можем закончить исследование проблемы причинного объяснения в современной психологии эмоций и резюмировать результаты, к которым оно нас приводит. Мы видели, что натуралистическая теория эмоций соблазняла научную мысль заключенной в этой теории возможностью истинного, т. е. причинного, познания природы человеческих чувствований. Это была та высшая точка, к которой устремлялись гипотезы Ланге и Джемса и в достижении которой они видели высшее торжество. Создание психологии эмоций как науки в собственном смысле

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

слова и опрокидывание метафизических учений а этой области казалось им непосредственно связанным с доказательством воз-можности строго причинного объяснения эмоциональной жизни. Но именно на проблеме причинности натуралистическая теория потерпела самую головокружительную катастрофу. Высшая точ-ка, к которой она устремлялась, оказалась пунктом ее крушения и »ибели. Проблема причинности расколола современную лсихоло-гию эмоций на две непримиримые части, внутренне предполагающие друг друга,

Причинное объяснение потребовало в качестве дополнения рассмотрения телеологического. Объяснение незаметным образом переросло в интуитивное понимание. Вместо ниспровержения метафизических учений психология должна была прибегнуть к ним как к своему последнему я единственному основанию. Столп и утверждение истины о учении об эмоциях были найдены в метафизике XVII в. Джемс объявил, что чисто описательная литература по этому вопросу, начиная от Декарта и до наших дней, представляет самый скучный отдел психологии, для того чтобы Дильтей мог обратиться к метафизической антропологии XVÎÎ в. как к единственному источнику живой психологии, путь к которой лежит через усовершенствование методов старого спиритуализма.

В этом смысле думается нам, Рибо, в общем очень снисходительно относящийся к теории Ланге и Джемса, глубже других понял n внутреннюю зависимость этой теории от картезианского учения, указав на то, что их теория привела к взятию назад несправедливых нападок на мысль Декарта, высказанную им в «Трактате о Страстях души», и внутреннюю несостоятельность этой теории, проявляющуюся яснее всего в постановке и решении проблемы причинности. «Единственный пункт,— говорит Рибо,— относительно которого я расхожусь с теорией .Джемса — Ланге, которая кажется мне наиболее приближающейся к истине попыткой объяснить факты со стороны тех, которые не допускают психологических сущностей, касается расположения теории, но не ее основания. Очевидно, что наши оба автора, бессознательно или нет, становятся на ту же дуалистическую точку зрения, как и те представители господствующего мнения, которым они возражают. Вся разница между ними зо взгляде на причины и следствия: одни видят причину з эмоциях, другие — в физических явлениях.

По-моему же, понятие о причине и следствии, всякое вообще отношение причинности должно быть исключено из этого вопроса и дуалистическое положение следует заменить унитарным монистическим. Учение Аристотеля о материи и форме мне кажется уже более верным, если под материей понимать соматические факты, а под формой — соответствующие им психические состояния. Впрочем, оба эти термина тесно связаны и могут быть разделены только путем абстракции. Благодаря существенной в старинной психологии традиции отношения души и тела изучались отдельно. Новейшая же психология не так смотрит на это. В

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

самом деле, если вопросу придать метафизическую окраску, то мы уже имеем дело не с психологией. Если же он остается в сфере экспериментальной, то тогда их нечего разделять, ибо они идут рука об руку. Сознание не должно быть разъединено с его физическими условиями: они составляют одно естественное целое, которое следует изучать как таковое.

Рассматривая отдельную эмоцию, мы находим, что движения лица и тела, вазомоторные волнения, дыхательные и секреторные изменения выражают объективно то, что соответствующее им состояние сознания, классифицированное по качествам на основании внутреннего наблюдения, выражает субъективно. Это одно и то же явление, выраженное в двоякой форме. Эта унитарная точка зрения, более соответствующая природе вещей и современным тенденциям психологии, избавляет нас, на мой взгляд, на практике от многих возражений и трудностей» (Т. Рибо, 1897, с. 107—108).

Самым замечательным в критике Рибо является разоблачение истинной сущности теории Джемса и Ланге. Рибо показывает, что их теория есть то, что она есть, т. е. просто вывернутая наизнанку классическая теория причинно-следственной зависимости между эмоциональными переживаниями и проявлениями. Вся парадоксальность данной теории заключается только в том, что она показывает нам изнанку классической теории. Но в сущности новая теория целиком сохраняет дуалистическую основу старой. И та и другая рассматривают эмоциональные переживания и проявления с точки зрения причинно-следственной зависимости. Вся разница между ними во взгляде на причины и следствия. Одни видят причину в эмоциях, другие—в физических явлениях. Причина и следствие поменялись местами, но члены причинно-следственной зависимости остались те же.

Т. Рибо прав и тогда, когда видит единственное средство преодоления дуалистичности и метафизичности теории Джемса — Ланге в полном устранении отношения причинности, понятия о причине и следствии из объяснения этого вопроса. Он предлагает дуалистическое понимание заменить монистическим, гипотезу параллелизма и взаимодействия — гипотезой психофизического тождества. Но тем самым проблема причинности в современной психологии эмоций непосредственно перерастает в психофизическую проблему; ее анализ и должен составить заключительное звено в нашем рассмотрении итогов, к которым нас привело исследование старой и новой картезианской психологии страстей в их внутренних отношениях друг к другу.

Первое, самое наивное и непосредственное впечатление, которое неизбежно возникает при ознакомлении с теорией Джемса— Ланге (с момента ее возникновения и до наших дней), заключается в представлении, что она непосредственно связана с каким-то

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

определенным решением психофизической проблемы в области учения об эмоциях. Поэтому указанная теория раньше всего внушает иллюзию материалистичности. Иллюзия неоднократно разоблачалась, но продолжает стойко держаться и сохраняется, возобновляясь у каждого нового исследователя, до самого последнего времени.

Уже сам Джемс должен был сопроводить свою теорию оправдательным тезисом: «Моя точка зрения не может быть названа материалистической». Очевидно, ему было ясно, что этот вопрос нуждается в разъяснении, что его теория может с первого взгляда представиться читателю как теория, ведущая к низменному, материалистическому истолкованию явлений эмоций. «В ней не больше и не меньше материализма,— говорит Джемс о своей теории,— чем во всяком взгляде, согласно которому наши эмоции обусловлены нервными процессами» (1902, с. 313). В общей форме это положение не вызывает ничьего возмущения, но в нем легко усматривают материализм, как только речь заходит о тех или других частных видах эмоции. «Такие процессы всегда рассматривались платонизирующими психологами как явления, связанные с чем-то чрезвычайно низменным. Но каковы бы ни были физиологические условия образования наших эмоций, сами по себе как душевные явления они все равно должны остаться тем, что они есть. Если они представляют собой глубокие, чистые, ценные по значению психические факты, то с точки зрения любой теории происхождения они останутся все теми же глубокими, чистыми, ценными для нас по значению, каковыми они являются с точки зрения нашей теории. Они заключают в самих себе внутреннюю меру своего значения, и доказывать при помощи предлагаемой теории эмоций, что чувственные процессы не должны непременно отличаться низменным, материальным характером, так же логически несообразно, как опровергать предлагаемую теорию, ссылаясь на то, что она ведет к низменному, материалистическому истолкованию явлений эмоций» (там же, с. 313).

У. Джемс был, конечно, совершенно прав, когда он с самого начала пытался таким образом выяснить отношение своей теории к материализму. Конечно, только наивному взгляду может показаться, что эта теория непременно содержит в себе материалистическое объяснение природы наших чувствований. Обусловленность психических процессов нервными процессами — непреложная истина для всей научной психологии, и любая физиологическая теория, .в чем бы она ни видела материальную причину нервных процессов, оставляет открытым вопрос о материалистическом или идеалистическом истолковании отношения между нервными и психическими процессами. В этом смысле периферическая теория эмоций действительно содержит в себе не больше и не меньше материализма, чем центральная или любая другая.

Поэтому ничем, кроме иллюзии, не может представиться нам точка зрения современной реактологической психологии и бихеви-

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

оризма, согласно которой теория Джемса должна рассматриваться как живое воплощение материалистической, естественнонаучной мысли. Если Джемсу приходилось защищать свою теорию от врагов, обвинявших его в материализме, то исследователям наших дней приходится защищать эту теорию от ее друзей и последователей, восхваляющих ее за материалистичность. До сих пор данная теория рассматривалась как революционная, ярко и выпукло подчеркивающая материальные, чисто физиологические корни психических состояний. До сих пор в ней склонны видеть проявление необычной смелости. Этим психология поведения наших дней оказывает теории Джемса такую же незаслуженную честь, как современные Джемсу противники — возводя на нее ничем не заслуженное обвинение.

Это представляется настолько очевидным и ясным после разъяснения Джемса и сказанного нами выше по поводу материалистического и идеалистического характера рассматриваемой теории, что вопрос кажется совершенно исчерпанным с самого начала путем простого разоблачения широко распространенной иллюзии. Но это не вполне так. Иллюзия остается иллюзией. Теория Джемса содержит в себе не больше и не меньше материализма, благодаря тому что она развивает гипотезу о периферическом происхождении эмоций, чем противоположная ей теория, настаивающая на их центральном происхождении. И все же вопрос гораздо более запутанный и сложный, чем может показаться с первого взгляда. Он никак не исчерпывается путем простого разоблачения иллюзии. Он настоятельно требует исследования.

Один факт, думается нам, имеет первостепенное значение для выяснения вопроса: несмотря на разъяснение самого Джемса о мнимой материалистичности его теории, она все же вошла в историю психологии как материалистическое истолкование эмоциональной жизни и разделила в этом отношении судьбу многих объяснительных теорий, которые, по верному замечанию Диль-тея, не раз связывались с материализмом. Последний во всех своих оттенках есть объяснительная психология. Всякая теория, полагающая в основу связь физических процессов и лишь включающая в них психические факты, есть материализм (В. Дильтей, 1924, с. 30).

Историческая судьба теории Джемса выразилась прежде всего в том, что она не только была воспринята наиболее радикальным крылом современной естественнонаучной психологии, но и породила по своему образу и подобию влиятельное и мощное направление, которое принято называть психологией реакции, или поведения. В сущности теория Джемса, как мы показали выше, предвосхитила учение об условных рефлексах как об основе поведения. Мы уже приводили мнение одного из исследователей о том, что вся современная психология реакций построена по образу и подобию висцеральной гипотезы Джемса — Ланге. Таким образом, стихийно стремящаяся к естественнонаучному матери-

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

ализму биологическая и механистическая психология оказалась прямой продолжательницей дела Джемса. Теория Джемса, однако, оказалась способной войти в контакт со спиритуалистическими направлениями психологии. Если связь этой теории с естественнонаучной психологией становится сама собой понятной в свете объединяющих их натуралистических и механистических принципов, то ее связь со спиритуалистическими направлениями нуждается в выяснении.

Эта связь становится понятной только тогда, когда мы вспомним уже не раз отмеченный нами факт, что противоположные полюсы современной психологии внутренне соединены между собой и предполагают друг друга, что их соединение восходит к Декарту, который, как мы выяснили, может считаться отцом механистической психологии и спиритуалистической психологии, не исключащих, но дополняющих друг друга. Мы не раз видели, как в последовательно механистическом объяснении какого-либо вопроса спиритуалистическая теория находила главное основание для собственных построений. Такую же роль играет теория Джемса —Ланге а современной спиритуалистической психологии, ярчайшим примером которой может служить психология А. 5ер-гсона.

Прежде чем выяснить отношение Бергсона к теории Джемса — Ланге и связь, с помощью которой он включает эту теорию в свою психологию чувства, мы должны в соответствии с интересующей нас сейчас психофизической проблемой подчеркнуть этот именно аспект теории. Воспользуемся известными тезисами Бергсона о психофизическом параллелизме. В них содержится в сжатом виде основной взгляд этого великого философа современности еа метафизические основания психологии.

1. Если, говорит Бергсон, психофизический параллелизм не отличается ни строгостью, ни полнотой, если не существует абсолютного соответствия между каждой определенной мыслью и определенным мозговым состоянием, то дело опыта отмечать с растущей приближенностью те именно пункты, где начинается и где кончается параллелизм.

2. Если такое опытное исследование возможно, оно будет измерять все точнее и точнее отклонение между мыслью и физическими условиями, в которых эта мысль работает. Другими словами, оно будет все лучше и лучше разъяснять нам отношение человека — существа мыслящего к человеку — существу живущему и этим самым разъяснять то, что можно назвать значением жизни.

3. Если значение жизни может определяться эмпирически все с большей и большей точностью и полнотой, то возможна и метафизика позитивная, т. е. бесспорная и способная к прямолинейному и бесконечному прогрессу.

В приведенных тезисах выражена не только основная цель метафизической психологии, но и метод, с помощью которого она пытается достигнуть цели, и предпосылки этого метода. Пред по-

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

сылки и должны нас интересовать в первую очередь, ибо в них оаскрывается значение психофизической проблемы для всей спиритуалистической психологии и то место, которое она занимает з системе прикладной метафизики. Она сводится к эмпирическому определению значения жизни и составляет основную задачу метафизической психологии. Таким образом, предполагался, что значение жизни будет возрастать, по мере того как мы сумеем все с большей и большей полнотой отмечать и констатировать взаимное расхождение духовного и телесного в человеке.

Несомненная правота такой постановки вопроса о психофизическом параллелизме в том, что, как отметил Г. Белло |21 во время дискуссии по тезисам Бергсона, она не только возвращает нас к нерешенным проблемам картезианской метафизики, но пытается поставить их на твердую, научную почву фактического исследования. Эту тенденцию современной философии — перенести решение ряда центральных философских проблем в область конкретного научного знания, равно и встречную тенденцию современной научной психологии — сознательно включить в круг психологических исследований ряд философских проблем, непосредственно содержащихся в эмпирическом исследовании, мы уже отмечали выше как одну из самых знаменательных тенденций нашей науки, неуклонно ведущую к сближению философии с психологией и глубочайшему преобразованию всего строя и содержания современного философского и психологического исследования. В известном смысле, повторяем, и настоящее исследование порождено стой тенденцией и пытается найти в ней свое внутреннее оправдание.

Метод Бергсона является новым, говорит Белло по поводу приведенных тезисов, скорее благодаря оригинальному и остроум-лому употреблению, какое сделал из него автор, чем сам по себе. Едва ли нужно напоминать здесь, что большая часть картезианской метафизики была вызвана проблемой отношений души и г ела. Картезианцы ставили славной задачей перенести эти отношения в область постижимости, тогда как Бергсон единственный остается на почве фактов, и именно на констатировании известной нерегулярности взаимных психофизиологических отношений он хочет вывести необходимость спиритуалистической гипотезы.

А. Бергсон в ответе на сделанные ему возражения Белло не только не счел нужным отвергать связь между предлагаемым им способом защиты спиритуалистической гипотезы и картезианским, но и возражал против противопоставления предложенного им метода защиты спиритуалистической гипотезы методу Декарта. Бергсон полагает, что критерий постижимости у картезианских философов был гораздо более эмпирическим, чем они сами думали. Он полностью соответствовал углублению их собственного опыта. Но наш опыт гораздо более обширен. Он так расширился, что мы должны были отказаться — вот уже скоро столетие — от надежды на универсальную математику. Постижимость распространяется, таким образом, мало-помалу на новые понятия, сами

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

подсказанные опытом. «Имели бы картезианцы, если бы они сейчас воскресли, то же самое представление о постижимости?» — спрашивал Бергсон, полагая, что окажется неверным методу Декарта, требуя пересмотра картезианского учения в том именно направлении, в котором бы потребовал, без сомнения, этого пересмотра и философ-картезианец, имея перед собой более гибкую науку и допуская в явлениях природы сложность организации, которую трудно обратить в математический механизм. Если методом называть известное положение разума относительно своего предмета, известное приспособление форм исследования к их материи, то это не значит оставаться верным методу, сохраняя его приемы, в то время как материалы, которыми этот метод оперирует, радикально изменились. Остаться верным известному методу — значит постоянно преобразовывать форму по материи, так чтобы всегда сохранять ту же самую точность приспособления.

Таким образом, Бергсон совершенно сознательно идет в защите спиритуалистической гипотезы по пути, начертанному Декартом. Отличие метафизики Бергсона от картезианской заключается только в том, что он пытается усовершенствовать метод, расширить границы постижимости в соответствии с более богатым научным опытом и, отказываясь от введенных Декартом конкретных приемов исследования, остается верным его методу, приспосабливая его к современному научному знанию. А. Бергсон, по его собственным словам, только принимает науку в ее теперешней сложности и, имея материалом эту новую науку, возобновляет усилие, аналогичное тому, которое делали древние метафизики, опираясь на науку более простую. Он порывает с математическими рамками, он считается и с науками биологическими, психологическими, социологическими и на этом широком базисе строит новую метафизику. В этом единственное отличие его спиритуализма от картезианского. Основной метод Декарта— метод явственного постижения совершенной разделенности духа и тела, перенесенный на почву современного научного знания и превратившийся в метод опытного исследования отклонений мысли от физических условий, в которых она работает, и является методом Бергсона. После этого у нас не должно возникнуть особенных затруднений в понимании того способа, с помощью которого Бергсон включает теорию Джемса — Ланге в свою спиритуалистическую концепцию. Напротив, следует скорее удивляться тому, с какой точностью и с каким совпадением даже в деталях восстанавливается в новой исторической обстановке, в новом научном выражении во всей полноте логическая структура картезианского учения о страстях души, в которой спиритуалистический принцип уравновешивается механистическим. Этого же логического равновесия достигает Бергсон с помощью дополнения своей спиритуалистической концепции механистической теорией эмоций.

В исследовании интенсивности психологических состояний,

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

которое Бергсон предпосылает как введение анализу проблемы свободы воли, он всецело принимает теорию Джемса относительно центростремительного происхождения ощущений усилия. Он применяет теорию органических ощущений как основы переживания интенсивности психических состояний, с одной стороны, к вниманию с сопровождающим его интеллектуальным усилием, с другой — к бурным или острым эмоциям (гнев, страх, некоторые разновидности радости, печали, страсти и желания). Физиологические движения, сопровождающие внимание, составляют не причину и не результат явлений, но часть его, как бы выражают внимание протяженным в пространстве. При напряжении внимания, когда его работа выполнена, нам еще кажется, будто мы сознаем возрастающее напряжение души, растущие нематериальные усилия. Проанализируйте это впечатление, и вы в нем обнаружите одно только чувство мускульного напряжения, расширяющегося пространственно или изменяющего свою сущность; например, напряжение переходит в давление, усталость и боль.

Бергсон не видит никакого существенного различия между напряжением внимания и тем, что можно было бы назвать усилием душевного напряжения, например острым желанием, яростным гневом, страстной любовью, бешеной ненавистью. Поэтому интенсивность сильных эмоций есть не что иное, как сопровождающее их мускульное напряжение. Бергсон цитирует в качестве замечательного данное Дарвином и приводимое Джемсом описание физиологических симптомов страха: «Мы, конечно, не согласны с Джемсом,— говорит Бергсон,— что эмоция страха сводится к сумме этих органических ощущений: в чувство гнева всегда входит несводимый психический элемент, хотя бы это была только идея ударить или бороться, о которой говорит Дарвин и которая придает стольким различным движениям общее направление. Но если эта идея определяет направление эмоционального состояния и ориентацию сопутствующих движений, то возрастающая интенсивность самого состояния, нам кажется, есть не что иное, как все более и более глубокое потрясение организма. Исключите все следы потрясения организма, все слабые попытки мускульного сокращения, и от чувства гнева у вас останется одна только идея, или, если вы не хотите отказаться от эмоции, эмоция, лишенная интенсивности».

Последние слова Бергсона не оставляют никакого сомнения в том, что его несогласие с Джемсом (Бергсон видит это несогласие в наличии несводимого к периферическим ощущениям психического элемента — идею ударить или бороться) чисто иллюзорно: и Джемс признавал всегда наличие такой идеи в эмоции, но только отказывал ей, точно так же, как это делает и Бергсон, в специфическом качестве переживаемого чувства, оставляя за ней лишь право называться чисто интеллектуальным состоянием. Но ведь то же самое точь-в-точь делает и Бергсон. Его утверждение: исключите все следы потрясения организма, все слабые попытки мускульного сокращения, и от чувства гнева у нас останется одна

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

только идея — буквально повторяет утверждение Джемса: подавите в себе внешнее проявление страсти, и она замрет в вас, вычтите одно за другим из этого состояния нашего сознания все ощущения связанных с ним телесных симптомов, и в конце концов от данной эмоции ничего не останется; гнев будет совершенно отсутствовать, и в остатке получится только спокойное, бесстрастное суждение, всецело принадлежащее интеллектуальной области, т. е. та идея ударить или бороться, о которой говорит Бергсон.

Положение Бергсона даже по синтаксической структуре совершенно аналогично такому же утверждению Ланге: уничтожьте у испуганного человека все физические симптомы страха — что тогда останется от его страха? Бергсон цитирует Спенсера, который говорит, что интенсивный страх выражается в крике, в усилии скрыться или спрятаться, в подергиваниях или в дрожи. Мы идем еще дальше, говорит Бергсон, и утверждаем, что эти движения составляют часть самого чувства страха; они превращают чувство страха в эмоцию, способную проходить через различные степени интенсивности. Подавите всецело эти движения — и более или менее интенсивный страх сменится идеей страха, интеллектуальным представлением опасности, которую нужно, избегнуть. То же самое можно сказать про острое чувство радости, печали, желания, отвращения, даже стыда, причина интенсивности которых коренится в автоматических реактивных движениях, производимых организмом и воспринимаемых сознанием.

С этой точки зрения Бергсон не видит существенного различия между глубокими чувствами, например чувством жалости, эстетическим чувством и другими, и острыми сильными эмоциями, которые только что были названы. Сказать, что любовь, ненависть, желание возрастают по силе,— значит сказать, что они проецируются наружу, что они излучаются на поверхность, что периферические ощущения заменяют внутренние элементы. Но независимо от того, каковы эти чувства, поверхностные или глубокие, резкие или обдуманные, их интенсивность всегда состоит из множества простых состояний, которые наше сознание смутно различает.

А. Бергсон, таким образом отказываясь, по его собственным словам, видеть в аффективном состоянии что-нибудь иное, кроме психического выражения сотрясения организма или внутреннего отклика на внешние причины, полностью становится на точку зрения Джемса.

Теория Джемса—Ланге находит себе столь же прочное место в спиритуалистической психологии чистого духа, как и в естественнонаучной психологии поведения. Если мы спросим, какую функцию может выполнять в спиритуалистической психологической системе эта теория, чем она может подкреплять психологию духа, какую вспомогательную задачу она может решать в общей защите метафизической гипотезы, какова ее роль в этой систе-

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

ме,— короче говоря, для чего она нужна возрождаемому картезианскому методу, мы не сумеем дать другого ответа, кроме указания, что натуралистическая теория эмоций выполняет в неокартезианском учении совершенно ту же роль, какую она выполняла в учении самого Декарта: принизить страсти — этот основной феномен двойственной природы человека — до простых пр-яг,лспий бездушного автоматизма нашего тела и тем самым расчистить путь к признанию абсолютно индетерминированной, свободной, не зависящей от тела духовной воли,

А. Бергсон поэтому совершенно прав, когда говорит, что, зашищая спиритуалистическую гипотезу, он притязает на продолжение работы картезианцев, но считаясь с большей сложностью теперешней науки. Вот почему мы вправе рассматривать тот факт, что он включает з психологию чувств теорию Джемса-—Ланге, т1Лень важным в симптоматически принципиальном отношении. Факт указывает на то, что теория Джемса — Ланге, представляющая собой, как мы видели, развитие одной лишь несамостоятельной части картезианского учения, приобретает свой смысл и ставное значение, только будучи вновь возвращена в состав этого целого. Таким образом, картезианское учение, включающее з себя прототип всех механических теорий эмоциональной жизни, с одной стороны, и учение Бергсона, воссоединяющее натурали-^"ическую я спиритуалистическую части старой концепции на научной почве современного естествознания, с другой, освещают нам философскую природу рассматриваемой теории. Они показывают, чем она была при зарождении, до того, как отдифференци-ровалась и отпочковалась от сложного идейного целого, в составе которого она возникла, и чем она неизбежно должна стать при »юлном завершении, будучи вновь включена з целую систему, органическую и оторванную часть которой она составляет. Самое замечательное, что эта теория, как мы уже отмечали, сохраняет з -свой, спиритуалистической системе ту же самую роль, которую ; на выполняла в картезианском учении. Она низводит до уровня простого автоматизма наши страсти, для того чтобы высоко зознести над ними свободную деятельность духа.

Что это действительно так, мы можем убедиться из исследования Бергсона, посвященного отношениям между духом и телом. Здесь Бергсон целиком 'принимает и доводит до логического предела чисто механистическое воззрение на деятельность мозга. Он стремится доказать, что мозг есть только орудие действия, орган, способный создавать двигательные автоматизмы, но не содержащий в себе никаких других возможностей. Вполне согласно с духом механистического естествознания Бергсон старается проследить шаг за шагом прогресс внешнего восприятия, начиная с амебы и кончая высшими позвоночными. Он находит, что уже в состоянии простого комочка протоплазмы живая материя обладает раздражимостью и сократимостью, что она отзывается на внешние влияния, реагирует на них механически, физически и химически. Поднимаясь выше в ряду организмов, мы замечаем