Разговоры с замечательными людьми 6 страница

– Прежде всего, я считаю очевидным, что квантовые принци­пы неизбежно ведут к мысли, что объективная ньютоно-картезианская реальность – это аппроксимация. Невозможно придерживать­ся принципов квантовой механики и в то же время полагать, что обыденное представление о внешней реальности – это точное ее описание. Можно привести достаточно примеров, показывающих, как система, описываемая в квантовых принципах, проявляет классическое поведение, если становится достаточно сложной. Это де­лается постоянно. Можно показать, что классическое поведение оказывается аппроксимацией квантового поведения. Таким образом, картезианское представление об объектах и вся ньютоновская фи­зика – это аппроксимации. Я не могу себе представить, как они могли бы быть точными. Они должны зависеть от сложности тех явлений, которые описываются. Высокая степень сложности может в конце концов усредниться таким образом, чтобы создать эффек­тивную простоту. Этот эффект делает возможной классическую физику.

–Таким образом, есть квантовый уровень, где нет жестких объектов и классические представления не работают, и затем, по мере продвижения ко все большей сложности появляются класси­ческие представления?

– Да.

– И вы утверждаете, что пространство-время – такое класси­ческое представление?

– Именно так. Оно появляется с областью классической физи­ки, и его не следует принимать вначале.

– И у вас есть идеи по поводу того, как пространство-время появится на уровне высокой сложности?

– Да. Ключевой является идея «мягких» событий, все это уни­кальным образом связано с фотонами.

Чу пояснил далее, что фотоны – частицы электромагнетизма и света – обладают уникальными свойствами, в частности, не име­ют массы, что позволяет им взаимодействовать с другими частица­ми, создавая лишь небольшие возмущения. Может быть, бесконеч­ное количество таких «мягких событий», накапливаясь, в аппрокси­мации порождает локализацию других взаимодействий частиц, и таким образом возникает классическое представление об изолиро­ванных объектах.

– Но что же относительно пространства и времени? – спро­сил я.

– Видите ли, представление о том, что такое классический объект, что такое наблюдатель, что такое электромагнетизм, про­странство-время, – все это тесно связано между собой. Если в вашей картине есть идея «мягких» фотонов, вы можете отнести определенные паттерны событий к представлению о наблюдателе, смотрящем на что-то. В этом смысле я бы сказал, что можно наде­яться создать теорию объективной реальности. И пространство-время появится сразу же. Не следует начинать с пространства-времени и затем пытаться развивать теорию объективной реальности.

Чу и Дэвид Бом

Этот разговор прояснил для меня грандиозность замысла Чу. Он надеялся осуществить выведение принципов квантовой механи­ки (включая, например, принцип неопределенности Гейзенберга), понятия о макроскопическом пространстве-времени (и вместе с ними основные формулы теории относительности), характеристики на­блюдения и измерения – выведение всего этого из общей логичес­кой связности топологической «бутстрэпной» теории.

Я уже имел некоторое представление об этой программе, пото­му что в течение нескольких лет Чу постепенно упоминал различные ее аспекты, даже до того, как вовлечение в бутстрэп простран­ства-времени превратилось в конкретную возможность. Когда он упоминал об этом грандиозном проекте, я думал о другом физике, Дэвиде Боме, который разрабатывал похожую программу. Я знал о Дэвиде Боме, одном из наиболее ярких оппонентов общепринятой, так называемой копенгагенской интерпретации квантовой теории, со студенческих дней. В 1974 году я увидел его на броквудской встрече с Кришнамурти, и там состоялся наш первый разговор. Я сразу отметил, что Бом, как и Чу, был глубоким и проницательным мыслителем и что он, как и Чу несколькими годами позже, поста­вил перед собой трудную задачу выведения основных принципов как квантовой механики, так и теории относительности из более глубоких, лежащих за ними представлений. Он так же рассматри­вал свою теорию в широком философском контексте, но, в отличие от Чу, Бом испытывал на себе определенное философское влияние: в течение многих лет его духовным наставником был Кришнамурти.

Начальной точкой для Бома является понятие «неделимой це­лостности», и цель его состоит в исследовании того порядка, кото­рый, как он полагает, присущ космической ткани отношений на более глубоком «непроявленном» уровне. Он называет этот поря­док «имплицитным» или «свернутым» и описывает его, пользуясь аналогией голограммы, в которой каждая часть в некотором смысле содержит целое. Если осветить любую часть голограммы, будет вос­становлен весь образ, хотя, может быть, и с меньшей подробностью деталей, нежели то, что можно получить из полной голограммы. С точки зрения Бома реальный мир структурирован в соответствии с тем же общим принципом, когда целое может быть развернуто из каждой части.

Бом учитывает, что голограмма слишком статична, чтобы ее можно было использовать в качестве модели подразумеваемого по­рядка на субатомном уровне. Для выражения существенно динами­ческой природы субатомной реальности он создал термин «холодвижение». По его представлениям, это динамический феномен, из ко­торого вытекают все формы материальной Вселенной. Цель его под­хода состоит в исследовании порядка, запечатленного в этом «холодвижении», рассматривая не структуру объектов, а структуру дви­жений; таким образом принимается во внимание как единство, так и динамическая природа Вселенной.

Представления Бома все еще остаются гипотезой, даже на пред­варительной стадии его теории имплицитного порядка и «бутстрэпной» теории Чу. Оба подхода основываются на рассмотрении мира как сети динамических отношений; оба приписывают центральную роль представлению о порядке; оба используют матрицы для пред­ставления изменений и трансформации и топологию для классифи­кации категорий порядка.

С годами я постепенно осознавал это сходство, и мне очень хотелось устроить встречу между Бомом и Чу, которые не были в контакте друг с другом, чтобы они познакомились с теориями друг друга и обсудили их сходства и различия. Несколько лет тому назад мне удалось способствовать такой встрече в университете Беркли, которая привела к полезному обмену мыслями. После этой встре­чи, за которой последовали и другие, я потерял связь с Бомом и не знаю, до какой степени оказал на него влияние Чу. Но я знаю, что Чу хорошо ознакомился с позицией Бома и до некоторой степени подвергся его влиянию; он полагает, что их подходы имеют столь много общего, что в будущем могут соединиться.

Сеть отношений

Джефри Чу оказал огромное влияние на мое мировоззрение, на мои представления о науке и способы исследования. Хотя я посто­янно уходил довольно далеко от первоначальной области своих ис­следований, мое мышление остается научным и мой подход к самым различным проблемам является научным, хотя и в очень широком понимании научности. Влияние Чу, больше чем чье-либо, помогло мне развить такой научный подход в наиболее общем смысле слова.

Продолжающаяся совместная работа и интенсивные дискуссии с Чу, наряду с изучением и практикой философии буддизма и дао­сизма, дали мне возможность полностью приспособиться к одному из наиболее радикальных аспектов новой научной парадигмы – отсутствию каких-либо твердых оснований. На протяжении исто­рии западной науки и философии всегда сохранялось предположе­ние, что любая система знания должна иметь твердые основания. Собственно ученые и философы постоянно пользовались архитек­турными метафорами для описания знания[3]. Физики искали стро­ительные блоки материи и выражали свои теории в терминах «основных» принципов, «фундаментальных» уравнений и констант. Значительные научные революции ощущались как сдвиг в основаниях науки. Так, Декарт в знаменитом «Рассуждении о методе» писал:

Поскольку (науки) заимствуют свои принципы из философии, я полагаю, что ничего твердого нельзя построить на таких изменчи­вых основаниях.

Тремя веками позже Гейзенберг писал в «Физике и филосо­фии», что основание классической физики, то есть того самого зда­ния, которое начал строить Декарт, сдвинулось:

Бурную реакцию на последние события в современной физике можно понять, только если иметь в виду, что пришло в движение само основание физики; и это движение вызвало такое чувство, будто земля ушла из-под ног науки.

Эйнштейн в своей автобиографии описывает свои чувства поч­ти такими же словами:

Это было похоже на то, будто земля ушла из-под ног и нигде не было видно твердого основания, на котором можно было бы стро­ить.

По-видимому, наука будущего не будет нуждаться в твердых основаниях; строительные метафоры уступят место метафоре сети, в которой ни одна часть не более фундаментальна, чем другая. «Бутстрэпная» теория Чу – первая научная теория, в которой эта «философия сети» сформулирована явно, и недавно он согласился со мной, что уход от потребности в твердых основаниях – это, может быть, основной сдвиг и глубочайшее изменение в естествен­ных науках:

«Я полагаю, что это так, но верно также и то, что из-за привя­занности к длительно существовавшей в западной науке традиции «бутстрэпный» подход не всегда принимается даже среди ученых. Он не признается за научный как раз из-за отсутствия твердых оснований. Вся идея науки в некотором смысле противоречит «бутстрэпному» подходу, потому что ученый хочет, чтобы вопросы были ясно сформулированы и могли получить недвусмысленную экспериментальную проверку. «Бутстрэпной» же схеме свойственно не считать абсолютными никакие понятия; вы всегда готовы обнару­жить слабости в старых понятиях. Мы постоянно развенчиваем понятия, которые в недавнем прошлом считались фундаментальными и использовались как основания для постановки вопросов». «Ви­дите ли, – продолжал он, – когда вы формулируете вопрос, вы должны иметь основные понятия, которые вы принимаете, чтобы этот вопрос сформулировать. Но в «бутстрэпном» подходе, где вся система представляет собой сеть отношений без каких-либо твер­дых оснований, описание нашего предмета может начаться во мно­жестве различных мест. Здесь нет ясной начальной точки. И при том, как наша теория развивалась в последние годы, мы обычно не знали, какие вопросы нужно задавать. Мы используем в качестве путеводной нити идею связанности. Любая возможность возраста­ния связанности указывает на имеющуюся где-то неполноту, но это редко принимало форму определенного вопроса. Мы совершенно выходим за пределы рассуждений по типу «вопрос-ответ».

Методология, которая не пользуется четко сформулированны­ми вопросами и не признает твердых оснований для знаний, дейст­вительно кажется ненаучной. В научную превращает ее другой су­щественный элемент подхода Чу (и это еще один урок, который я от него получил): признание решающей роли аппроксимации в на­учных теориях.

Когда физики в начале века начали исследовать явления внут­ри атома, они болезненно осознали, что все понятия и теории, кото­рыми мы описываем природу, ограниченны. В силу сущностных ограничений рационального ума мы должны принять, что, как фор­мулирует Гейзенберг, «каждое слово или понятие, каким бы ясным оно ни казалось, имеет лишь ограниченную применимость». Науч­ные теории никогда не могут дать полного и определенного описа­ния реальности. Они всегда будут лишь приближением к истинной природе вещей. Грубо говоря, ученые никогда не имеют дела с ис­тиной; они имеют дело с ограниченными и приблизительными опи­саниями реальности.

Признание этого – существенный аспект современной науки, и это особенно важно для «бутстрэпного» подхода, как постоянно подчеркивал Чу. Все природные явления рассматриваются как вза­имосвязанные, и, чтобы объяснить одно из них, мы должны пони­мать все остальные, что, очевидно, невозможно. Науке обеспечива­ет успех факт возможности аппроксимации. Если довольствоваться пониманием в определенном приближении, то можно таким обра­зом описывать избранные группы явлений, отбрасывая другие яв­ления как менее значимые в данном отношении. Таким образом можно объяснить многие явления с точки зрения немногих и, следовательно, понимать различные аспекты природы приблизитель­ным образом, без необходимости понимать все сразу. Например, применение топологии к физике частиц сделало возможным при­ближение именно такого рода, что привело к недавнему прорыву в «бутстрэпной» теории Чу.

Научные теории, таким образом, – это приблизительные опи­сания природных явлений; Чу считает, что когда определенная тео­рия оказывается работающей, то существенно задаться вопросами: почему она работает? Каковы ее пределы? В каком конкретно отно­шении она является аппроксимацией? Эти вопросы рассматривают­ся Чу как первый шаг к дальнейшему продвижению, а сама идея продвижения посредством последовательных шагов аппроксимации является для него ключевым элементом научного метода.

Наилучшей иллюстрацией подхода Чу для меня было интер­вью, которое он дал Британскому телевидению несколько лет назад. Когда его спросили, что он рассматривал бы как величайший науч­ный прорыв в следующем десятилетии, он не упомянул ни одну из крупных теорий объединения, а просто сказал: «Принятие факта, что все наши понятия – это аппроксимации».

Этот факт, может быть, принимается в теории большинством нынешних ученых, но многие игнорируют его в своей работе, и он еще менее известен за пределами научных кругов. Я хорошо помню один послеобеденный разговор, в котором проявилось то, насколько трудно для большинства людей принять приблизительный характер всех понятий, и в котором вместе с тем еще раз проявилась глуби­на мышления Чу. Разговор происходил в доме Артура Янга, созда­теля белловского вертолета, – моего соседа в Беркли, где он осно­вал Институт изучения сознания. Мы сидели вшестером за круг­лым столом – Дэниз и Джеф Чу, я с женой Жаклин, Рут и Артур Янг. Разговор зашел об определенности в науке; Янг приводил один научный факт за другим, но Чу показывал ему, что при тщательном анализе эти «факты» в действительности оказываются приблизи­тельными представлениям. Наконец раздосадованный Янг восклик­нул: «Но ведь есть же какие-то абсолютные факты! Вот сейчас здесь вокруг стола сидят шесть человек. Это абсолютно истинно». Чу мягко улыбнулся и посмотрел на Дэниз, которая была в то время беременна, и сказал: «Не знаю, Артур. Кто может с определеннос­тью сказать, где кончается один человек и начинается другой?»

Тот факт, что все научные понятия и теории – это лишь при­ближения к истинной природе реальности, значимые лишь для определенного диапазона явлений, стал очевидным для физиков в на­чале века, благодаря драматизму открытий, приведших к формули­рованию квантовой теории. С тех пор физики научились рассматри­вать эволюцию научного знания как последовательную смену тео­рий или «моделей», каждая из которых более точна и более широко применима, чем предыдущие, но ни одна не представляет собой полное и окончательное описание естественных явлений. Точка зре­ния «бутстрэпного» подхода Чу представляет собой дальнейшее уточнение этого представления. Чу полагает, что наука будущего может представлять собой мозаику пересекающихся теорий и моде­лей «бутстрэпного» типа. Ни одна из них не будет более фундамен­тальной, чем другие, и все они должны быть взаимно согласованны­ми. В конце концов наука такого рода выйдет за пределы условных разграничений между дисциплинами, используя те языки, которые оказываются подходящими для описания различных аспектов много­уровневой, взаимосвязанной структурной ткани реальности.

Представление Чу о будущей науке как сети взаимосвязанных и согласованных между собой моделей, каждая из которых ограничена и приблизительна и не нуждается в твердых основаниях, очень помог­ло мне в применении научных методов исследования к самым разнообразным явлениям. Через два года после того, как я присоединился к исследовательской группе Чу, я начал исследовать новую парадиг­му в различных областях за пределами физики: в психологии, здраво­охранении, экономики и др. При этом мне приходилось иметь дело с несвязанными и часто противоречивыми наборами понятий, идей и теорий, ни одна из которых не казалась достаточно развитой, чтобы составить понятийный каркас, который был мне необходим. Часто было даже непонятно, какие вопросы я мог задать, чтобы продвинуть­ся в понимании, и конечно, я не мог найти теории, которая казалась бы более фундаментальной, чем другие.

В этой ситуации для меня было естественным применить в своей работе подход Чу, так что я провел несколько лет, терпеливо собирая идеи из различных дисциплин и постепенно выявляя кон­цептуальное единство. В течение этой медленной и кропотливой работы для меня было особенно важно, чтобы составляющие моей «сети идей» были взаимосогласованы, и я провел не один месяц, проверяя всю сеть, часто составляя большие нелинейные концепту­альные карты, чтобы удостовериться в том, что представления со­гласуются друг с другом.

Я никогда не терял уверенности в том, что связанная система представлений постепенно возникнет. Я научился у Чу тому, что можно использовать различные модели для описания различных аспектов реальности, не рассматривая ни одну из них как фунда­ментальную, и что различные связанные между собой модели могут образовывать связную теорию. Таким образом, «бутстрэпный» под­ход стал для меня живым опытом не только в физических исследо­ваниях, но и в моем более широком изучении смены парадигмы, и продолжающиеся разговоры с Чу остаются источником вдохнове­ния во всей моей работе.

3. СВЯЗУЮЩИЙ УЗОР

Грегори Бэйтсон

«Дао физики» вышла в свет в 1975 году и была с энтузиазмом принята в Англии и Соединенных Штатах, породив огромный инте­рес к «новой физике» среди самых различных людей. Одним из следствий этого интереса оказалось то, что я стал много ездить с лекциями для профессионалов и широкой публики и получил воз­можность обсуждать с людьми самых разных взглядов понятия со­временной физики и их следствия. Ученые самых разных специаль­ностей часто говорили мне, что такое же изменение мировоззре­ния, как то, что произошло в физике, происходит сейчас и в их дисциплинах; что многие проблемы, с которыми они сталкиваются, так или иначе связаны с ограниченностью механистического миро­воззрения.

Эти обсуждения побудили меня более пристально рассмотреть влияние ньютоно-картезианской парадигмы на различные дисцип­лины, и в начале 1977 года я собирался писать книгу на эту тему под условным названием «За границами механистического мировоз­зрения». Основная ее идея состояла в том, что вся наша наука – естественные науки, а так же гуманитарные и социальные – осно­вывалась на механистическом мировоззрении ньютоно-картезиан­ской физики; что принципиальная ограниченность этого мировоз­зрения сейчас становится очевидной и что представители самых различных научных дисциплин вынуждены выходить за пределы механистического мировоззрения, как это произошло в физике. Фактически я рассматривал новую физику – концептуальную рам­ку квантовой теории, теории относительности, и в особенности «бутстрэпной» физики, – как идеальную модель для новых представле­ний и подходов в других науках.

В этом содержалась ошибка, которую я понял лишь постепен­но и которую преодолевал в течение долгого времени. Представляя новую физику в качестве модели для новой медицины, новой психологии и новой социальной науки, я попал в ту самую картезиан­скую ловушку, которой советовал избегать. Декарт, как я узнал позднее, пользовался для представления человеческого знания ме­тафорой дерева, полагая метафизику корнями, физику – стволом, а все остальные дисциплины – ветвями. Не сознавая этого, я при­нял картезианскую метафору как руководящий принцип моего ис­следования Ствол моего «дерева» не был уже ньютоно-картезианской физикой, но я по-прежнему рассматривал физику как модель для других наук, а, следовательно, физические явления – как в некотором смысле первичную реальность и основу для всего остального. Я не говорил этого явно, но эта идея содержа­лась в моих доводах в пользу новой физики как модели для дру­гих наук.

В течение нескольких лет моя точка зрения в этом отношении претерпела глубокое изменение, и в книге «Поворотный пункт», которая в конце концов была написана, я представлял новую физи­ку не как модель для других наук, а как важный специальный слу­чай более общего подхода – системной теории.

Этот существенный для меня переход от «физического» мышления к системному совершался постепенно и в результате многих влияний, но более всего под влиянием одного человека, Грегори Бэйтсона, изменившего мою точку зрения. Вскоре после знакомства со мной Грегори Бэйтсон сказал шутливо одному общему знакомому: «Капра? Он же сумасшедший! Он думает, что мы – электроны!» Это замечание дало мне первоначальный толчок, и мои после­
дующие контакты с Бэйтсоном в течение последних двух лет глубоко изменили мое мышление и дали мне ключ к радикально новому представлению о природе, которое я стал называть «системным подходом к жизни».

Будущие историки сочтут Грегори Бэйтсона одним из наиболее влиятельных мыслителей нашего времени. Уникальность его мыш­ления связана с его широтой и обобщенностью. Во времена, харак­теризующиеся разделением и сверхспециализацией, Бэйтсон про­тивопоставил основным предпосылкам и методам различных наук поиск паттернов, лежащих за паттернами, и процессов, лежащих в основе структур. Он заявил, что отношения должны стать основой всех определений; его основная цель состояла в обнаружении прин­ципов организации во всех явлениях, которые он наблюдал, «связу­ющего паттерна», как он называл это.

Разговоры с Бэйтсоном

Я увидел Бэйтсона впервые летом 1976 года в Боулдере, штат Колорадо, где я читал курс в буддийской летней школе, а он при­ехал прочесть лекцию. Эта лекция была моим начальным соприкос­новением с его идеями. Я много слышал о нем до этого – в универ­ситете Санта Круз был своего рода культ Бэйтсона – но его книги «Шаги к экологии разума» я не читал. Во время этой лекции воз­зрения Бэйтсона и его стиль произвели на меня большое впечатле­ние: больше всего меня поразило то, что его главная мысль – переход от объектов к отношениям – точно соответствовала выво­дам, к которым я пришел, основываясь на современной физике. После лекции я обменялся с ним несколькими фразами, но по-на­стоящему узнал его двумя годами позже, в последние два года его жизни, которые он провел в Эсаленском институте в Биг-Суре. Я часто бывал там, проводя семинары и навещая друзей, которых у меня было много среди эсаленского персонала.

Бэйтсон был весьма импозантной фигурой: гигант не только интеллектуально, но и физически, он был высок и внушителен на всех уровнях. Его многие боялись; я тоже испытал перед ним нечто вроде благоговейного страха, особенно вначале. Мне было трудно просто заговорить с ним; я постоянно чувствовал, что мне нужно утвердить себя, сказать или спросить что-нибудь умное, и лишь очень постепенно я начал вступать с ним в разговор, и то не слиш­ком часто.

Мне понадобилось также много времени, чтобы начать назы­вать Бэйтсона по имени. Я думаю, что я так и не отважился бы на это, если бы не совершенно неформальная обстановка Эсалена. По-видимому, и самому Бэйтсону было трудно называть себя «Грего­ри»; он обычно представлялся как «Бэйтсон» и любил, чтобы его так называли, – возможно, потому, что был воспитан в британ­ских академических кругах, где это принято.

Когда я ближе познакомился с ним в 1978 году, я знал, что его не очень интересует физика. Главные интересы Бэйтсона, его ин­теллектуальное любопытство и страсть, которую он вносил в свои научные занятия, были связаны с живой материей, «живыми веща­ми», как он любил говорить. В «Разуме и природе» он писал:

Я всегда помещал описания палок и камней, бильярдных шаров и галактик в одну коробочку... и оставлял их там. В другой коробочке были у меня живые вещи – крабы, люди, вопросы красоты...

Именно содержимое этой другой «коробочки» Бэйтсон изучал, с этим была связана его страсть. Познакомившись со мной, он знал, что я пришел из науки, которая изучала камни, палки и бильярдные шары, и, я полагаю, у него было своего рода интуитивное недове­рие к физикам. Отсутствие интереса к физике можно видеть и в том, что он гордился ошибками, которые свойственны обычно не­физикам, когда они говорят о физике: путаница между «материей» и «массой» и т.п.

Таким образом, я знал, что Бэйтсон относится к физикам с предубеждением, и мне очень хотелось показать ему, что та физи­ка, которой занимался я, в действительности близко соответствова­ла духу его мышления. Вскоре мне представилась для этого пре­красная возможность, когда я вел в Эсалене семинар, на который он пришел. Это очень воодушевило меня, хотя, кажется, он не ска­зал ничего за весь день. Я постарался представить основные понятия физики XX века, не искажая их, но таким образом, чтобы их близость бэйтсоновскому мышлению стала очевидной. По-видимо­му, это мне удалось, потому что позже я слышал, что мой семинар произвел на Бэйтсона прекрасное впечатление: «Блестящий малый», – сказал он кому-то из друзей.

После этого я всегда чувствовал, что Бэйтсон с уважением относится к моей работе, более того, он относится ко мне с искрен­ней симпатией и даже с некоторой отеческой привязанностью.

У меня было много оживленных разговоров с Бэйтсоном в те­чение последних двух лет его жизни: в столовой Эсаленского ин­ститута, на террасе его дома, выходящей на океан, и в других пре­красных местах холмистого побережья Биг-Сура. Он дал мне про­честь рукопись «Разума и природы», и, читая ее, я живо вспоми­нал, как мы часами сидели с ним на траве над океаном ясным со­лнечным днем, слушая ритмичный рокот волн, наблюдая за пчела­ми и пауками:

Что за паттерн связывает краба с омаром, орхидею с примулой, всех их со мной? И меня с Вами?

Когда я приезжал в Эсален вести семинары, я часто встречал Бэйтсона в столовой, он улыбался мне: «Хелло, Фритьоф, приехал давать шоу?» А после обеда он спрашивал: «Чашечку кофе?» – приносил кофе нам обоим, и мы продолжали беседу.

Разговоры с Бэйтсоном носили особый характер из-за того, что он особым образом преподносил свои идеи. Он предлагал систему идей в форме историй, анекдотов, шуток, кажущихся разрозненны­ми наблюдений, ничего не формулируя до конца. Бэйтсон не любил обстоятельных объяснений, зная, по-видимому, что лучшее понима­ние приходит тогда, когда вы сами можете установить связи, своим умом, а не по подсказке. Он давал мало пояснений, и я хорошо помню огонек в его глазах и удовольствие в голосе, когда он видел, что мне удается следовать за ним в сплетении его мыслей. Разуме­ется, я никогда не мог целиком проследить его мысль, но, может быть, время от времени мне удавалось это в несколько большей мере, чем другим, и это доставляло ему огромное удовольствие.

Таким образом, Бэйтсон раскидывал свою сеть идей, и я прове­рял свое понимание отдельных узлов короткими замечаниями и во­просами. Ему особенно нравилось, если мне удавалось забежать вперед на два-три звена; в этих редких случаях его глаза загора­лись, удостоверяя, что наши мысли находятся в резонансе.

Попробую восстановить типичный разговор такого рода по па­мяти[4]. Однажды мы сидели рядом со столовой, и Бэйтсон говорил о логике.

–Логика – красивое орудие, – говорил он, – и мы извлека­ли значительные дивиденды из нее за последние две тысячи лет. Но беда, знаете ли, в том, что если вы прилагаете ее к крабам и дель­финам, к бабочкам и формированию привычек, — его голос замер, и после паузы, глядя на океан, он добавил: – Знаете ли, ко всем прекрасным вещам, то логика совершенно не работает! – Послед­ние слова он произнес, посмотрев мне в глаза.

– Не работает?

– Да, не работает, – продолжал он оживленно, – потому что ткань живых вещей связывается не логикой. Видите ли, когда у вас есть замкнутые цепи причинности, – а они всегда есть в живом мире, – использование логики приводит к парадоксам. Возьмите хоть термостат, простой орган чувств, да? – Он взглянул на меня, чтобы убедиться, слежу ли я за его мыслью, и продолжал:

– Если он включается, он выключается. Если он выключается, он включается. Если да, то нет; если нет, то да.

На этом он остановился, чтобы дать мне подумать над тем, что он сказал. Его последняя фраза напоминала мне о классических парадоксах аристотелевской логики, что он, конечно, и имел в виду. Так что я решился на догадку:

– Вы имеете в виду, что термостат лжет?

Глаза Бэйтсона вспыхнули:

– Да – нет – да – нет – да – нет. Видите ли, кибернетический эквивалент логики – это колебания.

Он снова остановился, и в этот момент я почувствовал связь с темой, которая меня давно интересовала. Взволнованно я с улыб­кой сказал:

– Гераклит знал это!

– Да. Гераклит знал это, – ответил Бэйтсон на мою улыбку.

– И Лао-Цзы!

– Конечно. И все эти деревья. Логика для них не работает».

– Чем же они ее заменяют?

– Метафорой.

– Метафорой?

– Да, метафорой. Именно так работает вся ткань взаимосвя­зей. Метафора лежит в самом основании живого.

Истории

Способ представлений идей составлял существенный внутрен­ний момент учений Бэйтсона. Из-за этой специальной техники впле­тения идей в особый стиль репрезентации мало людей понимали это. Как заметил Лэйнг на эсаленском семинаре в честь Бэйтсона: «не о всех тех, кто полагал, что понимает его, он сам полагал, что они понимают его. По его мнению, очень, очень немногие понимали его».

Это недопонимание относилось к бэйтсоновским шуткам. Он не только вдохновлял и просвещал, он был и в высшей степени занимательным, но шутки его были также особого рода. Он обладал тонким английским чувством юмора, и когда он шутил, то выгова­ривал вслух лишь двадцать процентов шутки, и предполагалось, что вы догадаетесь об остальном; иногда он даже сводил сказанное к пяти процентам. В результате многие его шутки на семинарах встре­чались полным молчанием, отмеченные только его коротким смеш­ком.