Билет № 2 2 страница

Мы можем отметить по меньшей мере четыре изначальных отличия социологии от здравого смысла (нашего с вами «сырого» знания жизни) по их отношению к общей для них сфере — чело­веческому опыту.

Начнем с того, что в отличие от здравого смысла социология пытается подчиняться строгим правилам ответственных высказы­ваний,которые считаются атрибутом науки (в отличие от других, по общему мнению, более свободных и менее бдительно контро­лирующих себя форм знания). Это значит, что к социологам предъ­является требование очень четко различать высказывания, прове­ряемые доступным опытом, и высказывания, которые могут пре­тендовать только на статус условного и непроверенного мнения, причем делать это различие так, чтобы оно было понятно каждо­му. Социологи скорее воздерживаются от неверного представле­ния идей, основанных только на их собственных убеждениях (пусть даже самых страстных и глубоких), в качестве проверенных от­крытий, несущих на себе печать широкого признания и авторите­та в науке. Правила ответственных высказываний требуют, чтобы «кухня» исследователя, т.е. вся совокупность процедур, привед­ших к завершающим выводам и выступающих гарантом их досто­верности, была широко открыта для неограниченного обществен­ного обозрения; приглашение повторить испытание, воспроиз­вести эксперимент и даже, возможно, опровергнуть выводы должно быть обращено к каждому желающему. Такие ответственные вы­сказывания должны соотноситься с другими суждениями по дан­ной теме; они не могут просто отвергнуть другие, уже высказан­ные точки зрения или умолчать о них, как бы эти точки зрения ни противоречили им и, следовательно, сколь бы неудобными они ни были. Предполагается, что, коль скоро правила ответственных высказываний честно и скрупулезно соблюдены, то тем самым резко повышается (или почти полностью гарантируется) надеж­ность, обоснованность и, в конечном счете, практическая значи­мость утверждений. Наша общая уверенность в надежности убеждений, 18 удостоверенных наукой, по большей части основывается на ожидании, что ученые и в самом деле следуют правилам ответ­ственных высказываний и что наука как профессия побуждает каждого ученого следовать этим правилам во всех случаях. Что до самих ученых, то они указывают на достоинства ответственных высказываний как на аргумент в пользу превосходства предлагае­мого ими знания.

Второе отличие касается размеров поля,на котором собирается материал для суждений. Для большинства из нас, непрофессиона­лов, такое поле ограничено нашим собственным жизненным ми­ром: тем, что мы делаем; людьми, с которыми мы общаемся; целя­ми, которые мы перед собой ставим и которые, как мы полагаем, другие люди также ставят перед собой. Мы очень редко пытаемся (если вообще пытаемся) подняться над уровнем наших повседнев­ных интересов, расширить горизонт своего опыта, поскольку это требует времени и ресурсов, которые большинство из нас не мо­жет позволить себе затратить на такую попытку. И несмотря на невероятное разнообразие жизненных условий, каждый опыт, по­черпнутый только из индивидуального жизненного мира, всегда фрагментарен и по большей части односторонен. Эти изъяны можно устранить лишь одним способом: объединить вместе и затем сопо­ставить друг с другом опыты из бесчисленного множества жизнен­ных миров. И вот тогда раскрывается неполнота любого индиви­дуального опыта, равно как и сложная совокупность взаимосвязей и взаимозависимостей, в которой он существует, — совокупность, простирающаяся далеко за пределы, обозримые с удобных пози­ций индивидуальной биографии. В результате такого расширения горизонтов оказывается возможным раскрыть тесную связь между индивидуальной биографией и более общими социальными про­цессами, которые не всегда осознаются индивидом и которые от­дельный индивид наверняка не способен контролировать. Имен­но поэтому стремление социологов к более широкой, чем индиви­дуальный жизненный мир, перспективе имеет особое — и не толь­ко количественное (больше данных, больше фактов и статистики вместо отдельных случаев), но и качественное — значение в плане использования знаний. Для людей, вроде нас с вами, преследую­щих свои частные цели в жизни и стремящихся приобрести боль­ший контроль над своим положением, социологическое знание может дать нечто большее, чем простой здравый смысл.

В-третьих, социология и здравый смысл различаются тем, ка­ким способом они придают смысл человеческой реальности; какими 19 удовлетворяются объяснениями по поводу того, почему все уст­роено так, а не иначе. Думаю, вы гораздо больше меня знаете по собственному опыту, что именно вы являетесь автором своих дей­ствий; вы знаете: все, что вы делаете (хотя не всегда это относится к результатам действий), проистекает из ваших намерений, ожи­даний или целеполагания. Обычно вы знаете, как поступать, что­бы добиться желаемого положения вещей, будь то стремление об­ладать предметом, завоевать расположение учителя или прекра­тить насмешки друзей. Вполне естественно, что точно так же, как вы представляете себе свои действия, вы представляете и действия других. Вы объясняете себе их действия, приписывая их исполни­телям намерения, которые известны вам из вашего опыта. И это наверняка единственный способ, каким мы можем придать смысл окружающему нас человеческому миру, — но лишь до тех пор, пока черпаем средства объяснения исключительно из нашего внут­реннего жизненного мира. Мы склонны воспринимать все проис­ходящее в мире в целом как результат чьего-то преднамеренного действия: всегда ищем виновников происшествия и, найдя их, ду­маем, что наше расследование закончено. Мы полагаем, что за каждым событием, которое нам нравится, скрывается чья-то до­брая воля, а за тем, которое нам не нравится, — чьи-то недобрые намерения. Нам трудно понять, что ситуация не является резуль­татом преднамеренного действия некоего определенного «субъек­та»; и мы так просто не откажемся от нашего убеждения в том, что любая неблагоприятная ситуация может быть исправлена, если только кто-то где-то захочет предпринять правильное действие. Те, кто больше остальных объясняет нам мир — политики, журна­листы, рекламные агенты, — подыгрывают этому нашему стрем­лению, говоря о «нуждах государства», «требованиях экономики» так, как если бы государство или экономика были сделаны по мерке отдельных людей, наподобие нас с вами, и могли иметь нужды и заявлять требования. Вместе с тем они изображают сложные про­блемы народов, государств и экономических систем (имеющие глубокие корни в самой структуре этих образований) как резуль­тат помыслов и деяний нескольких индивидов, которых можно назвать по имени, поставить перед камерой или взять у них интер­вью. Социология противостоит такой персонифицированной точ­ке зрения на мир; начиная свои исследования скорее с подобных образований (совокупности зависимостей), чем с индивидуальных действующих лиц и простых действий, она тем самым показывает, что общепринятая метафора преднамеренно действующего индивида 20 не годится для объяснения человеческого мира, включая и наш собственный мир, всецело личный и частный от помыслов до деяний. Рассуждая социологически, мы предпринимаем попытку понять смысл человеческого существования посредством анализа многообразных взаимозависимостей человека — самой непрелож­ной реальности, объясняющей и наши мотивы, и результаты их активизации.

Наконец, давайте вспомним и то, что сила воздействия здраво­го смысла на способ нашего понимания мира и себя самих (имму­нитет здравого смысла к сомнениям, его способность к самоут­верждению) зависит от кажущейся самоочевидности его предпи­саний. Они «покоятся» на рутинной, монотонной природе повсе­дневной жизни, которая «информирует» наш здравый смысл и, в свою очередь, «информируется» им. Пока мы делаем обычные, привычные ходы, заполняющие большую часть нашей повседнев­ной жизни, нам нет нужды заниматься самопроверкой и самоана­лизом. Если что-то повторяется довольно часто, то оно становится знакомым, а знакомое обладает свойством самообъяснения; оно не создает затруднений и не вызывает любопытства и, таким обра­зом, остается невидимым, неразличимым. Вопросов никто не за­дает, поскольку все удовлетворены тем, что «вещи таковы, каковы они есть», «люди таковы, каковы они есть», и с этим вряд ли мож­но что-то поделать. Узнаваемость, привычность — злейший враг любознательности и критичности, а стало быть и всего нового, готовности к переменам. В столкновении с этим знакомым ми­ром, в котором правят привычки и подтверждающие друг друга верования, социология действует как назойливый и раздражаю­щий чужак. Она нарушает уютную и спокойную жизнь своими вопросами, никто из «местных» не припомнит, чтобы их когда-нибудь задавали, не говоря уже об ответах на эти вопросы. Такие вопросы превращают очевидные вещи в головоломки: они «очуж-дают» знакомое. Вдруг повседневная жизнь становится предметом внимательнейшего изучения. И тогда оказывается, что она — все­го лишь один из возможных способов жизни, а не единственный и не «естественный» ее способ.

Подобные вопросы и вторжения в обыденность не каждому могут понравиться; многие предпочли бы отвергнуть такое пре­вращение известного в неизвестное, поскольку оно предполагает рациональный анализ вещей, которые до сих пор просто «шли своим чередом». (Можно вспомнить киплинговскую многоножку, без труда переставлявшую все свои сто ножек, пока коварный льстец 21 не начал превозносить ее исключительную память, благодаря ко­торой она никогда не поставит тридцать седьмую ножку раньше тридцать пятой, пятьдесят вторую — до девятнадцатой... Поверив в это, несчастная многоножка не могла больше ступить и шагу...) Кто-то может почувствовать себя шокированным и даже унижен­ным: то, что было таким знакомым и чем гордился, теперь обесце­нено, выставлено никчемным и смешным, и сопротивление его вполне понятно. И все же превращение, о котором идет речь, имеет свои преимущества, а самое важное в нем то, что оно может от­крыть новые, до сих пор неведомые возможности для жизни с большим самосознанием и пониманием и даже с большей свобо­дой и самоконтролем.

Для тех, кто считает, что осознанная жизнь стоит усилий, со­циология будет желанным подспорьем. Оставаясь в непрерывном и тесном взаимодействии со здравым смыслом, она стремится пре­одолеть его ограниченность и раскрыть возможности, которые здра­вый смысл, естественно, старается скрыть. Обращаясь к нашему обыденному знанию и ставя его под сомнение, социология может подтолкнуть нас к переоценке нашего опыта, обнаружить еще очень много способов его интерпретации и в результате поможет нам стать более критичными, менее довольными таким положением вещей, каким оно сложилось сегодня или каким мы его себе пред­ставляем (или, скорее, поможет нам никогда не считать эти про­блемы несуществующими).

Искусство мыслить социологически может оказать каждому из нас самую важную услугу, а именно: сделать нас более чуткими; обострить наши чувства, шире раскрыть нам глаза, и тогда мы сможем исследовать человеческие ситуации, остававшиеся для нас до сих пор не заметными. Раз мы стали лучше понимать, как по­средством использования власти и человеческих ресурсов осущест­вляются, реализуются кажущиеся на первый взгляд естественны­ми, неизбежными, неустранимыми, вечными аспекты нашей жиз­ни, то уже вряд ли сможем согласиться с тем, что они недосягаемы для человеческого действия, в том числе и нашего собственного. Социологическое мышление само по себе, можно сказать, по пра­ву обладает собственной силой, именно антизакрепляющей силой. Оно возвращает гибкость миру, до сих пор подавляющему своей жесткостью, и представляет его отличным от того, каким он есть сейчас. Можно утверждать, что искусство социологического мыш­ления ведет к увеличению объема и практической эффективности нашей с вами свободы. Индивидом, освоившим и применяющим 22 это искусство, уже нельзя просто манипулировать; он сопротивля­ется насилию и регулированию извне, тем силам, с которыми, как до сих пор считалось, бесполезно бороться.

Мыслить социологически — значит несколько больше пони­мать всех людей, окружающих нас, их пристрастия и мечты, их опасения и несчастья. Более того, мы сможем не только лучше понимать людей, но даже, возможно, и больше уважать их право делать то, что делаем и чем дорожим мы, — их право самим выби­рать тот образ жизни, какой им больше нравится, строить свои жизненные планы, самоопределяться и, наконец (но не в послед­нюю очередь), всеми средствами защищать свое достоинство. Мы сможем тогда понять, что, делая все это, другие люди наталкива­ются на препятствия того же рода, что и мы сами, и так же, как и мы, узнают горечь неудач. Фактически социологическое мышле­ние может сильно способствовать нашей общей солидарности, ос­нованной на взаимопонимании и уважении, солидарности нашего совместного противостояния страданиям и общей обреченности. Если такой результат будет достигнут, то дело свободы укрепится и будет возведено в ранг общего дела.

Социологическое мышление может также помочь нам понять другие формы жизни, недоступные нашему непосредственному опыту и зачастую внедренные в наше обыденное знание в качестве стереотипов — односторонних, тенденциозных карикатур на об­раз жизни людей, отличных от нас (удаленных пространственно или в силу нашего к ним презрения и подозрительности). Про­никновение во внутреннюю логику и смысл форм жизни, отлич­ных от нашей собственной, может заставить нас вновь задуматься над мнимой непроницаемостью границы между нашим «Я» и «дру­гими», между «нами» и «ними». Наконец, это заставит нас усом­ниться в естественности и предустановленности подобной грани­цы. Новое понимание поможет облегчить наши связи с «другим» и скорее прийти к взаимному соглашению. Оно заменит страх и противостояние терпимостью, что также будет способствовать на­шей свободе, поскольку нет более надежной гарантии индивиду­альной свободы, чем свобода для всех, т.е. и для тех людей, кото­рые предпочтут использовать свою свободу, чтобы начать жизнь, отличную от моей. Только при таких условиях может осущест­виться наша собственная свобода выбора.

В силу вышеуказанных причин укрепление индивидуальной свободы посредством подведения под нее прочного основания коллективной свободы может иметь и дестабилизирующий эффект 23 для существующих отношений власти (которые ее охранители обыч­но представляют как социальный порядок). Потому-то так часто социологию и обвиняют в «политической неблагонадежности» правительства и другие власть предержащие ревнители социаль­ного порядка (особенно правительства, закосневшие в своем стрем­лении ограничивать свободу подданных и всячески подавлять их сопротивление такому правлению, которому они должны подчи­няться и которое должно быть представлено общественности как «необходимое», «неизбежное» или «единственно разумное»). Ког­да возобновляются выступления против «подрывного влияния» со­циологии, тогда можно уверенно предположить, что уже готовит­ся атака на способность подданных сопротивляться насильствен­ному регулированию их жизни. Такие выступления зачастую со­впадают с крутыми мерами против существующих форм самоуп­равления и самозащиты коллективных прав, или, другими слова­ми, против коллективных основ индивидуальной свободы.

Говорят, что социология — это сила власть неимущих. Хотя так бывает не всегда. Нет гарантии, что, обретя социологическое понимание, можно устранить и освободиться от противодействия «грубых реалий» жизни; сила понимания не подходит для насиль­ственного давления, соединенного с безропотным и покорным здравым смыслом. И все же, если бы не это понимание, шансы на успех индивида в управлении собственной жизнью и в коллектив­ном управлении общими условиями жизни были бы еще меньше.

Эта книга написана с одной целью: помочь обычному челове­ку, вроде нас с вами, заглянуть за горизонты собственного опыта и показать, как можно по-новому интерпретировать, казалось бы, знакомые стороны жизни, увидеть их в ином свете. Все главы по­священы какому-либо аспекту повседневной жизни, дилеммам и ситуациям выбора, с которыми мы постоянно сталкиваемся в обы­денной жизни, однако глубоко поразмыслить над которыми обыч­но не имеем достаточно ни времени, ни возможности. Каждая гла­ва — это попытка побудить к таким размышлениям; но не для того, чтобы «исправить» ваши знания, а с тем, чтобы расширить их; не для того, чтобы заменить заблуждение непререкаемой исти­ной, а чтобы подтолкнуть к критическому осмыслению тех веро­ваний, которые до сих пор были вне всякой критики, чтобы при­вить вкус к самоанализу и привычке подвергать сомнению взгля­ды, претендующие быть само собой разумеющимися.

Таким образом, эта книга предназначена для личного пользо­вания — быть подспорьем в истолковании проблем, возникающих 24 в повседневной человеческой жизни. И потому от многих других книг по социологии она отличается тем, что составлена согласно логике повседневной жизни, а не логике научной дисциплины, изучающей эту жизнь. Здесь коротко упомянуты лишь несколько вопросов, занимающих и профессиональных социологов в силу того, что они сталкиваются с ними в своей собственной жизни (т.е. в жизни профессиональных социологов); многие же профес­сиональные темы опущены полностью. Вместе с тем многому, что находится сегодня на острие социологического знания, мы удели­ли внимание, соответствующее его значению в обыденной жизни. Следовательно, никакой всеохватывающей картины социологичес­кого знания, каким мы его находим в академических заведениях, где оно используется и преподается, здесь нет. Для того чтобы получить такую всестороннюю картину, читателю придется обра­титься к другим текстам; в конце книги даны некоторые советы по этому поводу.

Книга, задуманная как комментарий к нашему повседневному опыту, не может быть систематизирована более, чем сам опыт. Поэтому изложение идет, скорее, кругами, нежели по прямой ли­нии. Некоторые темы появляются повторно с целью еще раз взгля­нуть на них в свете того, что обсуждается в данный момент. Имен­но так и возможны попытки понять что-либо: каждый шаг вперед на пути осмысления с необходимостью предполагает возврат к предшествующим этапам нашего продвижения. И то, что, как ка­залось, мы уже поняли, ставит новые знаки вопросов, которые мы раньше не замечали. Этот процесс может продолжаться бесконеч­но, но в нем многое можно обрести. 25

 

Глава 1. Свобода и зависимость.

Возможно, наиболее общим в нашем опыте является то, что мы одновременно и свободны, и несвободны, что, понятно, более всего нас смущает. Это, несомненно, — одна из наи­более сложных загадок человеческого существования, которую пытается разрешить социология.

Я свободен: я могу выбирать и делаю свой собственный выбор. Я могу продолжать читать эту книгу, а могу прекратить чтение и выпить чашку кофе. Или вообще забыть об этой книге и пойти прогуляться. Более того, я могу вообще отказаться от своего пла­на — изучать социологию и получить диплом, а вместо этого на­чать искать работу. Коль скоро я могу выбрать все это, то мое намерение прочитать данную книгу, изучить социологию и полу­чить диплом в колледже есть результат моего выбора; это те на­правления действия, которые я выбрал из доступных мне альтер­натив. Принятие решений свидетельствует о моей свободе. В са­мом деле, свобода означает способность решать и выбирать.

Даже если я особенно и не задумываюсь над своими выборами и принимаю решения, не размышляя глубоко над всеми другими возможностями действия, то другие люди напомнят мне о моей свободе. Мне скажут: «Ты сам так решил, и никто, кроме тебя, не отвечает за последствия» или «Никто не заставлял тебя делать это, поэтому винить можешь только себя!» Если же я сделаю что-то, чего другие мне не позволяли делать или от чего обычно воздер­живаются (если я, так сказать, нарушу правило), то я могу быть наказан. Наказание подтвердит мою ответственность за то, что я сделал; оно подтвердит, что я мог, если бы захотел, воздержаться от нарушения правила. Я мог бы, например, явиться на занятие, а не отсутствовать без уважительной причины. Иногда мне говорят о моей свободе (и о моей ответственности) в более сложной для 26 моего восприятия форме, чем в приведенных примерах. Напри­мер, мне могут сказать, что я сам полностью виноват в том, что остаюсь безработным, а если бы как следует постарался, то смог бы наладить жизнь. Или что я мог бы стать совсем другим челове­ком, если бы разбился в лепешку ради достижения своей цели.

Если этих последних примеров недостаточно для того, чтобы заставить меня остановиться и задуматься, действительно ли я сво­боден и сам контролирую свою жизнь (я мог старательно искать работу, но не найти, поскольку не было ни одного предложения; или я мог изо всех сил пытаться начать другую карьеру, однако путь туда, куда я хотел, был для меня закрыт), то в моем жизненом опыте было достаточно много и других ситуаций, которые вполне ясно показали мне, что моя свобода фактически ограничена. По­добные ситуации научили меня: одно дело — выбирать, что ре­шать самому, какой цели следовать и стремиться всеми силами добиться ее; и совсем другое дело — иметь возможность действо­вать в соответствии с намеченной целью и достичь ее.

Во-первых, я прежде всего узнал, что и другие люди могут стре­миться к тем же целям, что и я, но не все могут достичь их, по­скольку количество того, что мы все желаем, ограничено, т.е. мень­ше, чем людей, претендующих на него. Если же это тот случай, когда я оказываюсь вовлеченным в конкуренцию, то исход моего участия в ней зависит не только от моих усилий. Например, я могу претендовать на место в колледже, зная, что на каждое место пре­тендуют двадцать абитуриентов, что большинство из них обладают необходимой подготовкой и тоже пользуются своей свободой ра­зумно, т.е. делают именно то, что и должны делать люди, соби­рающиеся стать студентами. И тут окажется, что результаты моих и их усилий зависят от других людей — тех, кто решает, сколько мест предоставлять, кто оценивает навыки и усилия абитуриентов. Именно они устанавливают правила игры, в то же время являясь и судьями, поскольку за ними остается последнее слово в отборе победителей. У них есть право отказать, и на этот раз их свобода выбора и принятия решений касается моей судьбы и судьбы моих соперников, т.е. именно их свобода, как оказывается, устанавли­вает пределы моей свободы. Мое положение зависит от того, ка­кие они принимают решения относительно своих действий, что означает: их свобода выбора привносит элемент неопределеннос­ти в мою ситуацию. Данный фактор я не могу контролировать, он оказывает огромное влияние на результаты моих стараний. Я за­висим от этих людей, потому что они контролируют ту самую 27 неопределенность. В конце экзаменационного дня именно они ог­ласят вердикт о том, были ли мои усилия достаточными, чтобы быть принятым.

Во-вторых, я узнал, что моего решения и доброй воли еще недостаточно, если у меня нет средств для того, чтобы обеспечить осуществление своего решения. Например, в поисках работы я могу решить поехать на юг страны, где ее много, но потом обнаружить, что квартплата и налоги на юге непомерные и превышают мои средства. Или у меня может возникнуть желание убежать от мер­зости запустения городских жилищ и обосноваться в зеленом, чис­том пригороде, однако я вновь пойму, что не могу себе этого по­зволить, поскольку дома в лучших и вожделенных местах стоят больше, чем я могу себе позволить. Опять же, меня может неудовлетворять образование, которое получают мои дети в школе, и я могу пожелать, чтобы их обучали лучше. Но там, где я живу, мо­жет не оказаться другой школы, и мне скажут, что, если я хочу лучшего образования для своих детей, то мне следует послать их в более богатую, лучше оборудованную частную школу и заплатить взносы, которые зачастую бывают выше, чем весь мой доход. Эти примеры (как и многие другие, которых вы тоже сможете привес­ти немало) говорят о том, что сама по себе свобода выбора еще не гарантирует свободу эффективно действовать по собственному выбору; еще меньше она обеспечивает свободу достижения желае­мого результата. Для того чтобы действовать свободно, кроме сво­бодной воли мне нужны еще и ресурсы.

Обычно такими ресурсами являются деньги, хотя они — не един­ственный ресурс, от которого зависит свобода действий. Может оказаться, что свобода действий в соответствии с моими желания­ми зависит не от того, что я делаю, и даже не от того, что я имею, а от того, что я есть. Например, мне могут запретить войти в ка­кой-нибудь клуб, не принять на работу из-за каких-то моих ка­честв, скажем, расы, пола, возраста или национальности. Ни одно из этих качеств не зависит ни от моей воли, ни от моих действий, и никакая свобода не позволит мне изменить их. Иначе говоря, доступ в клуб для меня, принятие на работу или в школу может зависеть от моих прежних заслуг (или от отсутствия таковых) — приобретенных навыков, диплома, стажа предшествующей рабо­ты, накопленного опыта или местного акцента, усвоенного в дет­стве и до сих пор не исправленного. В таких случаях я могу убе­диться, что такие требования не совпадают с принципом моей сво­боды воли и ответственности за мои действия, поскольку отсутствие 28 навыка или послужного списка — это длящиеся по сей день последствия того, что я выбрал в прошлом. Теперь я ничего не могу поделать, чтобы изменить свой прежний выбор. Моя свобода сегодня ограничена прошлой свободой; я «предопределен»,т.е. свя­зан в настоящей своей свободе своими прошлыми действиями.

В-третьих, может оказаться (рано или поздно, но наверняка), что, если я, скажем, британец и мой родной язык — английский, то уютнее всего я чувствую себя дома, среди людей, говорящих по-английски. И я не уверен, что в другом месте мои действия имели бы тот же эффект, как не уверен и в своих действиях, и потому чувствую себя несвободным. Я не могу свободно общаться, не по­нимаю смысла того, что делают другие люди, и я не знаю, что мне самому делать, чтобы выразить свои намерения и достичь желае­мого результата. Я чувствую себя растерянным и во многих других ситуациях, не только при посещении других стран. Подобно это­му, выходец из рабочей семьи может чувствовать себя неловко среди богатых соседей из среднего класса, или, например, будучи като­ликом, я могу обнаружить, что не могу жить, как тот, кто разделя­ет идею о свободе воли и обычаи, согласно которым разводы и аборты признаются как вполне ординарные факты жизни. Если бы у меня было время поразмыслить над такого рода опытом, я, вероятно, пришел бы к выводу, что и та группа, в которой я чувст­вую себя как дома, тоже налагает ограничения на мою свободу. Именно в этой группе я наиболее полно могу осуществить свою свободу (что означает: только в ней я могу правильно оценить ситуацию и выбрать способ действия, приемлемый для других и вполне соответствующий ситуации). Однако уже сам факт, что я так хорошо приспособился к действиям в группе, к которой при­надлежу, ограничивает мою свободу действий в огромном, плохо размеченном, зачастую отталкивающем и пугающем пространстве за пределами группы. Научив меня своим способам и приемам, моя группа позволяет мне на практике действовать свободно. Но тем самым она ограничивает эту практику своей территорией. Таким образом, в том, что касается моей свободы, группа, к которой я принадлежу, играет неоднозначную роль. С одной сто­роны, она позволяет мне быть свободным; а с другой — ограничи­вает, очерчивая пределы моей свободы. Она позволяет мне быть свободным постольку, поскольку наделяет меня желаниями, кото­рые приемлемы и «реалистичны» внутри моей группы, учит выби­рать способы действия, помогающие достичь желаемого, форми­рует у меня способность правильно понимать ситуацию и, следовательно, 29 точно ориентироваться относительно действий и на­мерений других людей, влияющих на результаты моих усилий. В то же время эта группа фиксирует территорию, в пределах ко­торой я могу правильно пользоваться своей свободой. И все то наследие, которым я ей обязан, все бесценные навыки, приобре­тенные в группе, превращаются из достоинств в препятствия в тот момент, когда я осмеливаюсь переступить границы своей груп­пы и попадаю в иную среду, где поощряются другие желания, признается правильной другая тактика поведения, а связь между поведением людей и их намерениями не похожа на ту, к которой я привык.

Это, однако, не единственный вывод, который я мог бы сде­лать, если бы имел возможность и желание подумать над своим опытом. В частности, я мог бы обнаружить и нечто более обеску­раживающее, а именно: та самая группа, которая играет столь не­однозначную и все же важную роль в моей свободе, не является предметом моего свободного выбора. Я — член этой группы уже в силу своего рождения в ней. Территория моего свободного дейст­вия как таковая тоже не есть предмет моего свободного выбора. Группа, сделавшая меня свободным человеком и продолжающая охранять область моей свободы, взяла на себя и контроль над моей жизнью (над моими желаниями, целями, а также действиями, ко­торые мне следует предпринимать, и действиями, от которых сле­дует воздержаться, и т.п.). То, что я стал членом этой группы, не было актом моей свободы. Наоборот, это было проявлением моей зависимости. Я не могу решить, быть ли мне французом, или быть черным, или принадлежать к среднему классу. Я могу лишь при­нять это как свою судьбу — невозмутимо или смиренно; могу при­знать как неизбежность, предназначенье: смаковать и всячески превозносить его, решив извлечь из него все возможное — афи­шировать свое французское происхождение, гордиться красотой своего черного тела или вести себя в жизни осторожно и добропо­рядочно, как и подобает приличному представителю среднего клас­са. Однако если я захочу изменить свое состояние, предписанное группой, и стать каким-то иным, то мне придется стараться изо всех сил. Такое изменение потребует гораздо больше усилий, само­пожертвования, решительности и выносливости, чем нормальная, спокойная и уютная жизнь соответственно воспитанию, получен­ному в той группе, в которой я был рожден. И тогда может ока­заться, что моя собственная группа — это мой самый страшный противник в моей борьбе. Контраст между легкостью плавания по 30 течению и трудностью плавания против него и составляет секрет той власти, которую имеет надо мной моя группа, — секрет моей зависимости от нее.