Отступление. Отступление протянулось черной лентой от Линдозера до МосквыОтступление протянулось черной лентой от Линдозера до Москвы. Банальный сарказм перестукивающих колес и молчание, гробовое молчание, в купе, и только время от времени Степушкино грустно-комическое чмуханье. Ваня в сильном жару лежал на верхней полке, и в красном свете вагонной свечи его лицо казалось еще краснее, и капли пота, стекавшие из уголков глаз, казались капельками крови. Будто стекали кровавые слезы. И становилось жалко до жути и его, и себя, и Ирину, у которой по длинной белой шее временами пробегал горький комок, и Степушку, который свесил морщинистое яблочко лысой головы на впалую грудь и только смотрел сквозь половинчатые очки вниз, под скамейку, и через каждые три секунды жалконько почмухивал длинным несчастным носом... Борис зажимал твердые губы между зубами, и мускулы на его лице передергивались, как лошадиная шкура, когда ее жалят оводы. Казалось, будто каждый мускул на челюстях, на лбу и вокруг губ был тренирован, как Борисовы бицепсы, и не верилось, что он дергался непроизвольно. Казалось, будто Борис тренирует их еще больше, чтобы убить время и чтобы время не пропадало даром. По приезде в Москву, мы для меньшей помпезности нашего прибытия вышли из поезда порознь и отправились каждый по своему маршруту по домам. Я поехал вперед — затопить печку и уготовить Ване какое-нибудь логово, Борис отправился к Ирине, в Бобруйские бараки, а Степушка, слегка поскулив, — к себе домой, на Маросейку. Вечером все должны были еще раз сойтись у нас в голубятне на прощальную трапезу, после чего Борис должен был возвращаться к себе в Орел, с риском нарваться на вернувшееся начальство. Степушка — искать себе новое место службы, потому что он имел неосторожность отказаться от старого, Ирина |— снова запречься в свою клинику, а мы с Ваней - 281 - — заняться приисканием средств к дальнейшему существованию. Ибо гонорары плюс все возможные авансы на много месяцев вперед были тщательно подчищены для покупки продовольствия, все, что можно было загнать — было загнано, и даже старых долгов взыскать было не с кого, ибо в Москве осенью, к концу учрежденческого финансового года, жалования не выплачиваются месяцами и публика сидит на мели. Я возвращался домой по узенькой хлюпающей дощечке салтыковского троттуара, и мрачные картины шевелились передо мной в туманной вуали упорного, как смерть, дождя. Холодные, полупустые комнатенки нашей голубятни, незалепленные рамы плачущих окон, осиротелые мыши на столе и коптящая керосиновая лампа под потолком. Дров нет, потому что в свое время, когда по советским законам полагалось их приобрести, фамилия Солоневичей витала мыслью в драпежных эмпиреях и мечтала о центрально-отопляемой квартирке где нибудь в тихом и далеком Гельсингфорсе... Какие уж тут были дрова!... Еды дома тоже никакой не предполагалось — перед от'ездом все остатки были сплавлены нашей доблестной домработнице — Наде, „чтоб не испортились". По дороге на Курский вокзал я заскочил на Земляной Вал, где обычно в это время цня имела место бешенная купля-продажа конской колбасы, картошки и хлеба, конечно, из под полы, ибо подле каждой торговки этаким зримым, но незрящим ангелом-хранителем торчал мильтон. По окончании служебного дня мильтон уходил домой с большим белым батоном подмышкой, с кульком картошки и с колечком „буденновки" — как величаво прозвали москвичи, за ее кавалерийское происхождение, картечную колбасу. „На последнюю пятерку" было укуплено некоторое количество картошки и хлеба, было тут же на месте загнано походное одеяло, давшее после своей реализации некоторое количество прочих товаров первой необходимости, после чего мне только - 282 - оставалось разобрать некоторою часть хозяйского забора на топку для, хотя бы частичного, восстановления былого домашнего уюта. Часа через два пришел, наконец, и Ваня. Температура у него шла под сорок. Он был немедленно упакован в постель и напичкан аспирином. У хозяина нашелся малиновый чай, и часа через два Ваня потел по всем несложным правилам этого вида терапии. Вечером собрались все которые прочие. Для чего собрались — было, в сущности, никому толком неясно. Молча, с тоскливым видом посидели вокруг Ваниного ложа, еще, в тысячу первый раз, попытались выяснить, как же все это могло получиться, и вынесли полное жизненной мудрости решение о том, чтобы в следующий раз ни в коем случае не дотягивать драпежа до осени. И не доверять московским метеорологическим станциям. И советским компасам... Впрочем, впоследствии выяснился некоторый факт, сбросивший с компасов тень павшего на них обвинения. Карелия оказалась одним из немногих мест на лице земли русской, где водились так называемые магнитные аномалии. Финские хладные скалы и болота таили в себе какие-то предательские рудные залежи, отклонявшие стрелку компаса. Можно было, руководствуясь компасом, неделями ходить вокруг одного и того же места, пока какая-нибудь случайность не выдала бы сего трагического заблуждения...
* * * С финансами дела обстояли очень плохо. Тамочке в Берлин заранее условленным шифром дано было знать, чтобы она каким-нибудь способом переслала нам в Москву пишущую машинку. Машинка в Москве — предмет величайшего люксуса, и, загнавши ее, можно было перебиться некоторое время, пока Ваня снова не станет на ноги и пока не созреют очередные гонорары. Пока же, в по- - 283 - исках более близких и доступных благ, я все-таки решился вновь об'явиться у Роома. Это грозило опасностью для жизни (я смылся, ничего Роому не сказав, и, судя по накопившимся дома телеграммам, сильно подвел его своим дезертирством), но в жизни бывают положения, способные заставить человека добровольно войти в клетку раз'яренного бенгальского тигра.
|
