Вроде эпилогаПрошел год. За этот год, как и полагается всякому соответствующему отрезку времени, утекли целые океаны воды, и если бы нервы можно было измерять мерами длины, их поистрепались целые километры... Это был год существования на полустанке, между двумя поездами, один из которых потерпел на местном перегоне крушение, а другой должен был принять уцелевших пассажиров для их дальнейшего транспортирования. Пассажиры сидели на переломанных чемоданах в нетопленом „зале ожидания" и предавались мрачным - 287 - размышлениям о том, что вот теперь они бы уже могли быть у цели своего путешествия, в теплой кровати, со стаканом горячего чаю на ночном столике... И с другой стороны — благодарили Бога, что и вообще-то выбрались живьем изо всей этой комбинации... Странно - об этом годе у меня не сохранилось почти никаких воспоминаний... Моя кино-карьера, вместе со всякого рода связанными с нею честолюбивыми проэктами, в тихом благополучии закончилась. Других проэктов как-то не возникло, да если бы они и возникли для них не было бы ни времени, ни охоты, ни даже хотя бы относительного спокойствия души. Заниматься выбором профессии и призвания, сидя на разбитом чемодане, — занятие утопическое. Когда же человеку совершенно нечего делать он обычно садится писать либо мемуары, либо роман. Поразмыслив, я выбрал последнее... Началось с того, что Ваня ни с того, ни с сего заявил мне, что годам к сорока я стану писателем. Утверждение это вызвало у меня ироническую усмешку, но сама мысль мне понравилась. А так как промежутков времени, свободных от стояния в очередях, от поездок в город и от тренировки в хождении по лесу заполнить было все равно нечем, — то вот я и приступил к созиданию своего первого литературного детища, каковое детище впоследствии, в незаконченном виде, было передано в верные руки для переправки его по месту нашего будущего жительства — в Берлин. В процессе переправки детище куда-то запропало, и вот только теперь, больше пяти лет спустя, я снова обнаружил его завеянные временем следы. Чем чорт в наши-то времена не шутит! Может быть, еще как-нибудь и удастся прочесть то, что когда-то писал мой маленький предшественник… Всего только шесть лет, а времени-то, времени-то!.. Не принесли эти шесть лет ни таких желанных, на веленевой бумаге, дипломов - 288 - об окончании многолетних, солидных учебных заведений, не дали они даже того, что в доброй старой Германии называется: „ehrbarer Beruf" —,,почтенной профессии". Не дали они ни спокойствия за собственное будущее, ни даже, уж если мы попали на тему о будущем, — самой простой и хотя бы самой относительной уверенности в завтрашнем дне... Какие-то сотни, а может быть, и тысячи людей пронеслись мимо меня за эти шесть лет — все в разных расстояниях от меня, одни — ближе, другие — дальше; но все — только в одном направлении: назад, назад, назад... Будто я врезался в хвост кометы, и вот теперь —,,кричу: „правей!"— и на земь упадаю.." Впрочем — даже и на земь еще как-то не довелось упасть... Трехдимензиональным зигзагом проскочили эти годы. Ученые химики говорят, что так прыгают молекулы в капельке воды. И — что самое удивительное — не видать этим прыжкам ни конца, ни краю, а маленькие голубые дырочки, которые время от времени появляются в рваных тучах завтрашнего дня, с систематической бессистемностью заслоняются какими-то темными телами, проносящимися неизвестно откуда и неизвестно куда, как болиды в мировом космосе... Темно, смутно и пахнет, чорт его знает, чем... Временами у меня, как и у всякого человека, бывают настроения, когда хочется немножко похныкать. И вот тут эти шесть лет дают неисчерпаемый и благодарнейший материал для всякого рода сладострастного самоистязания. Что может быть лучше, чем если человек в периоды черного сплина имеет возможность заняться бросанием горьких упреков по адресу судьбы, с полным и нерушимым сознанием их заслуженности и своей 'собственной правоты и невинности?.. Но все-таки, если бы, допустим, на моем горизонте появился некий дядя, старательно прикрывающий высоким цилиндром кокетливые рожки на - 289 - низком и курчавом лбу, который быстрыми и ловкими движениями опытного коммивояжера разложил бы передо мной на кровати Добрый миллион различных человеческих судеб нашего времени и потом предложил бы мне выбрать любую взамен моей зигзагообразной собственной, — я бы... я бы ответил ему Реюмовским выражением: — Уйдите вы ко всем чортовым бабушкам!.. Это одна из немногих и для простого смертного трудно уловимых причин, почему я, все-таки и несмотря ни на что, считаю себя оптимистом...
* * * Судьба, однако, продолжала описывать по мостовой времени свои в Доску пьяные зигзаги и в тысячу де вятьсот тридцать третьем году мы с треском сели в ГПУ. Но я не собираюсь отбивать хлеб собственному папаше, и лиц, заинтересованных тем, каким именно образом это случилось, отсылаю непосредственно к его книге,,Россия в концлагере". Эпоха наших двух последних драпежей разработана в этом труде так, что ничего не оставлено последующим мелким старателям одиночкам. Я только позволю себе вкратце описать ту дыру, которую капля, в результате долголетних усилий, все-таки пробивает в камне — конечный результат нашего похода, который, в сущности, продлился — ни много, ни мало— три года: в результате мы все-таки драпанули. Четырнадцатого августа тысячу девятьсот тридцать четвертого года мы с сияющими от счастья и комариных укусов лицами выбрели, наконец, как и было задумано, на финскую территорию, в стопроцентном на сей раз убеждении, что жизнь для нас начинается завтра. - 290 - В тех случаях, когда жизнь начинается не „когда-нибудь" через пару недель, а именно завтра, и когда она начинается не „как-нибудь", а именно на все сто процентов, как у трехчасового младенца, — человеку надлежит сесть за стол, положить на него локти и в холодном спокойствии обдумать: что же, в конце концов, и как именно он предполагает начинать. Но пуще всего — где? Ненавидя всеми розовыми фибрами своей юной души политику, все, что ее окружало, из нее проистекало и с ней соприкасалось, я голосовал за Гонолулу. Но Ваня вспомнил какое-то сообщение советских газет о том, что американское правительство превратило эту мечту моего детства в одну сплошную авиобазу, и Гонолулу автоматически отпало. Ваня был еще менее требователен: он ничего не имел против политики, при том лишь условии, чтобы она не разыгрывалась на его собственной шкуре. Единственное требование, которое он выставлял стране нашего будущего жительства, — это чтобы она по мере возможности ни с кем не воевала, и чтобы дождик лил там не более четырех месяцев в году. Его скромной мечтой была (остается и до сих пор) некая трапперская хижина на берегу тихого озера с достаточным количеством карасей, чтобы они изредка попадались и на его безыскусный крючек. Хижина должна была содержать в себе пишущую машинку и достаточное количество бумаги на предмет написания пятитомного труда о подсоветском житье-бытье. Протерев пальцами карту обоих полушарий, мы, в конце концов, остановили свой выбор на стране, которая, повидимому (не забудьте — это было в 1934-ом году!), отвечала всем нашим потребностям. С той лишь разницей, что вместо карасей ее озера содержали в себе крокодилов и что за бумагой и лентой для пишущей машинки приходилось бы про- - 291 - езжать несколько сот километров на — допустим — верблюде. Эта страна не имела худой славушки крупного мирового политического фактора, и, тщательно обследовав все ее границы, мы пришли к убеждению, что даже и воевать-то ей в сущности не с кем. Что же касается дождей, то разные энциклопедии придерживались в этом отношении разных мнений, но в общем все сходились на том, что страна эта по самому своему географическому положению сухая и ни в коем случае не дождливая. Представьте себе — это была Абиссиния...
* * * Теперь мы, как известно нашим читателям, сидим в Германии. От политики, как нашим читателям тоже известно, нам отделаться не удалось. Через три дня после того, как я допишу последние строки своего настоящего повествования, мы будем справлять свой собственный маленький юбилей: это будет ровно четыре года после того, как жизнь должна была начаться завтра. С тех пор она, правда, начиналась по меньшей мере двадцать раз. Но мечта о хижине с карасями, как висела, так и продолжает висеть перед нами девственной чистоты хрустальным замком. С той только разницей, что мы теперь стали мудрее и спокойнее. Мы теперь не шарим больше пальцами по картам чужих и холодных полушарий, не строим больше утопических проэктов и не рыщем взорами в голубых далях неведомых „тридевятьземель". Дело в том, что мы вспомнили, что на берегу Серебряного пруда в Салтыковке стоит именно такая маленькая хибарка и что в Серебряном пруду была неистовая уйма самых настоящих, золотистых и жирных карасей. Там же мы надеемся (!..) отделаться, наконец, и от трижды проклятой политики...
КОНЕЦ
|
