При подготовке к семинарскому занятию

 

История повседневности – направление историко-антропологических исследований, предполагающее изучение подробностей жизни людей в различные периоды, социальные практики, отношение к тем или иным событиям. По словам Н. Пушкаревой, «бытовые детали помогают исследователю отыскать в истории то, что выражало на тот момент «дух времени», соотнести частное существование человека с ходом исторических событий»[80].

Повседневность - деятельная характеристика, включающая в себя деятельность, мышление, целеполагание, иллюзии и фантазии, которые возникают тут и сейчас в данном обществе. Сложность исследования повседневности привела ученых к выводу о том, что ощутить повседневность можно только как действие и мысль, работающие по заданной схеме.[81]

Повседневная жизнь непосредственно дана человеку как естественная среда его обитания, по поводу которой не возникают вопросы и сомнения, которая, как правило, не создает для него никаких проблем. То есть реальность повседневности существует как привычный, знакомый, обжитый мир повторяющихся изо дня в день действий, мыслей, событий. Привычный порядок организации и повторяемость событий повседневной жизни рождает такие свойства как рутинность и тривиальность. Однако городская среда дает больше возможностей и подготавливает почву для возможных всплесков творческой активности. При возникновении проблемных ситуаций творческий потенциал человека реализуется.[82] Некоторые исследователи выделяют наряду с уровнем повседневного человеческого существования уровень «рациональный», где существуют новые, не вписывающиеся в традиционные структуры, идеи и явления.[83] Стереотипы повседневной жизни проявлялись на уровне организации хозяйственной деятельности, проведения досуга (каждодневного и праздничного), в моделях семейной жизни. Массовое сознание как феномен настолько подвижно, текуче, динамично, что очень сложно зафиксировать его как нечто стабильное и статичное.[84]

Н. Пушкарева так определяет категории повседневного: событийную область публичной повседневной жизни, прежде всего, мелкие частные события, пути приспособления людей к событиям внешнего мира; обстоятельства частной, личной домашней жизни, быт в самом широком смысле; эмоциональную сторону событий и явлений, переживание обыденных фактов и бытовых обстоятельств отдельными людьми и группами людей.[85]

Изучение повседневности предполагает особое отношение к источнику. Исследователи стремятся прочитать источник «между строк», выявить скрытую информацию, попытаться ответить на вопрос – почему именно так, а не иначе описаны те или иные события, а также задать вопросы источнику. Интересную информацию историку может дать изучение символов, ритуалов, произведений искусства и литературы. Для изучения истории повседневности ХХ в. можно использовать метод интервью современников событий. Сложность, по мнению многих ученых, составляет «собирание» сведений о повседневной жизни в цельную картину, вписанную в полотно исторического процесса. Знакомство с научными трудами ведущих исследователей истории повседневности помогут студентам понять и попробовать провести самостоятельно подобные исследования.

Комплексное описание повседневной жизни основной мещанской массы губернского города представил Г.И. Успенский. Уже в одном из первых крупных произведений «Нравы Растеряевой улицы» (1866) писатель рисует картину провинциального промышленного города: облик улиц, места работы мастеровых и рабочих, их разговоры и устремления, описывает условия жизни горожан. Первые страницы этого произведения можно рассматривать как достоверный источник для описания внешнего вида города 60-х гг. города. Писатель прямо указывает на место действия – Тулу. Несмотря на то, что он описывает жизнь улицы по названию Растеряевская (которой в Туле на самом деле не было) в ней угадываются черты не только прототипа - улицы Никитской, но и других улиц города: «Принадлежа к числу захолустий, она обладает и всеми особенностями местностей такого рода, то есть множеством всего покосившегося, полуразвалившегося и развалившегося совсем. Эту картину дополняют ужасы осенней грязи, ужасы темных осенних ночей, оглашаемых сиротливыми криками «караул!», и всеобщая бедность, в мамаевом плену у которой с незапамятных времен томится убогая сторона».[86]

На улице проживает «бедное и «обглоданное», по местному выражению, население … состоящее из мелких чиновников, мещанок, торгующих мятой и мятной водой, мещан, пропивающих все, что выторговывают их жены, гарнизонных солдат и проч., такое бедствующее население в городе Т. пополняется не менее обглоданным классом разного мастерового народа».[87] Успенский описывает точное расположение города, говорит о заводах, которые в нем действуют, упоминает о характерной особенности жизни городского общества – некотором противостоянии жителей так называемой «городской стороны» и зареченских мастеровых, которые ранее пользовались «разными правительственными привилегиями» и, следовательно, с некоторым высокомерием относились к «городским» мастерам, работавшим в одиночку. Зареченских в городе называли казюками (этот термин сохраняется в памяти туляков и поныне – в начале XXI в.). Упоминает писатель и архиерейскую дачу за городом, Засеку и паломничество в уездный город Епифань.

На улице жили «сверлильщицы, наждашницы, женщины и девушки, занимающиеся на фабриках, гармонщики, токари, наводильщики и т.д.». Писатель отмечает, что «Растеряева улица покорно несет свое бремя – нужду. Стук молотков, постоянная песня или бойкая шутка мастерового, идиллическая веселость детских уличных игр или развеселая сцена бабьего столкновения, разыгравшаяся среди бела дня и среди улицы, - все эти внешние, уличные проявления растеряевской жизни не дают, однако, никакого понятия о том темном горе жизни растеряевского обывателя, которое гнетет его от колыбели до могилы».[88] Спектр образов людей, живших на одной из улиц Тулы, невелик: очень бедные горожане, спивающиеся и горестно недоумевающие своей судьбе, простые труженики, работавшие «вхолостую» - на прокорм себя и семьи, еле-еле сводящие концы с концами и хитренькие хищники, наживающие свои барыши на слабостях человеческого характера, безволии личности.

Успенский показал формирование и процветание человека, наживающего прибыли на простодушии основной массы обывателей. Нравы горожан были фоном и питательной средой для людей подобного склада. Неслучайно они тянулись друг к другу. Так, один из героев, Порфирий Порфирыч, демонстрирует тип человека, стремящегося выбиться в «благородные». Он хитер, находчив, пытается из всего извлечь выгоду. Знакомство Порфирий водил исключительно с чиновниками, на собратьев мастеровых был не похож: «никто никогда не видел его с побитым глазом, или пьяным, валяющимся где-нибудь среди лужи», лицо его «носило следы постоянной сдержанности, вдумчивости, дела». Писатель отмечает, что со временем физиономия Порфирия Порфирыча «приняла тот оттенок «себе на уме», который так часто проглядывает в умных, умеющих обделывать (курсив автора) свои дела русских людях: деревенских дворниках, прасолах, которых простой, добродушный и оплетаемый народ потихоньку называет жилами, жидоморами и проч.». В своих поступках он руководствуется «расчетом», даже платье носит немецкое, объясняя это не только добротностью вещи, но еще и тем, что «случись пожар, твое дело сторона». В то время как при пожаре полицейские выхватывали из толпы людей тушить пожар, Порфирий стоял среди «благородных» и наблюдал его со стороны.

Быт жителей Растеряевой улицы (вид домов, внутреннее убранство) во многом характеризует и личность проживавших в них людей. Типична картина жизни мещанина Лубкова. Успенский пишет о его жилище: «Самая фигура дома давала некоторое понятие о характере хозяина. Гнилые рамы в окнах, прилипнувшие к ним тонкие кисейные занавески мутно-синего цвета, оторванные и болтавшиеся на одной петле ставни, аляповатые подпорки к дому, упиравшиеся одним концом чуть не в середину улицы, а другим в выпятившуюся гнилую стену, все это весьма обстоятельно дополняло беспечную фигуру хозяина. … Сначала он занимался разведением фруктовых деревьев; дело тянулось до смерти жены, после чего Лубков вдруг начал для разнообразия торговать говядиной, но, не умея «расчесть», стал давать в долг и проторговался … В тот момент, когда, например, торговля говядиной была решительно невозможна, он продал корову, и на вырученные деньги купил водовозку и принимался, не спеша, за водовозничество. Точно с таким же расчетом он завел кабак, который сам же и посещал чаще всех, хлебную пекарню и проч., и на всем спокойно прогорел».[89] Лубков был несостоятелен как предприниматель, естественно разорился, и путь его лежал в питейное заведение.

Окончание недели мастеровые ожидали с нетерпением: «мрачная физиономия Растеряевой улицы несколько оживает: в домах идет суетная с мытьем полов и обметаньем потолков, молотки на фабрике валяют с особенной торопливостью, на улице заметно более движения. Все полагают, что завтра в воскресенье, почему-то будет легче на душе, хотя в тоже время достоверно знают, что и завтра будет такая же смертная тоска и скука, только слегка подрумяненная густым колокольным звоном да огромными пирогами, густо намасленными маслом».[90]

Получив расчет, «толпы рабочих фабрики разделялись на партии: одни шли прямо в кабак, другие сначала в баню, потом в кабак».[91] Гульба шла несколько дней. В понедельник «мастеровщина» города «не имела сил ударить палец о палец», так как была одержима только «одной мыслью опохмелиться», готова была отдать за это последнее. На этом наживались владельцы трактиров, питейных домов, ростовщики. Из уст Прохора Порфирыча мы слышим слово «понедельничают» - так говорили о рабочих, которые похмелялись в понедельник. В дни отдыха «молчаливая физиономия» улицы «оживляется драками и пьяными, разбросанными там и сям». В будние дни – «к звонкому пению кур присоединяется стук молотков, то вперемежку, то сразу вдруг обрушивающихся на отчеканиваемую металлическую массу; звуки гармонии, на которой мастер для пробы тронул «перехватом»; жужжание токарного станка – и надо всем этим, по обыкновению, тихая песня».

Существенную часть повседневной жизни составляла семья, взаимоотношения в которой были в основном построены на подавлении одной из сторон (мужа или жены). Трудно приходилось «бабам», вынужденным мириться с пьянством мужа, сводить концы с концами в домашнем хозяйстве, кормить и воспитывать детей. Страх в семье был обыденным явлением, и неважно было от кого они исходил. Так, например, жена военного писаря Хрипушина «выгоняла своего мужа из дому», «ему не было житья ни днем, ни ночью», «в доме он делался агнцем, и думал только о том, как бы защитить свою голову от ударов супруги, грозивших обрушиться на него каждую минуту».[92] Мещанка Пелагея Петровна Балканова вела себя с мужем так, «что заставляла мужа осматриваться, самому придумывать себе вину и просить извинения. Вследствие такого постоянно замирательного положения муж Бакланихи начал питать к ней ненависть, утешая себя возможностью когда-нибудь отплатить ей теми же мучениями». А однажды эта женщина застала его в чулане за тайным поеданием варенья. Супруг, неожиданно увидев жену, тут же скончался от парализовавшего его страха.

Другая модель взаимоотношений была в семье генерала Калачова, который «считался извергом и зверем во всей Растеряевой улице», «словом, все, от чиновника и семинариста до мастерового, или боялись, или презирали его, но ругали положительно все», «было известно, что он скоро в гроб вгонит жену, измучил детей и проч.»,[93] в этой семье «страх въедался в детей и рос, рос».[94] Такое же положение было в семействе Дрыкина. Его жена попыталась было заставить мужа сразу после свадьбы пригласить полковых музыкантов, «в ответ на это муж, не говоря ни слова, отправил ее доить корову, сделав такое жестокое рукопашное внушение, что Ненила сразу как бы поглупела, затихла и вообще до того «испугалась», что Дрыкину впоследствии не было решительно никакой надобности в рукопашных внушениях: достаточно было только взглянуть, насупив брови, чтобы то и другое желание его выполнялось беспрекословно».[95] Редко случалась идиллическая картина жизни «душа в душу» как это было в семье Претерпеевых, однако и там муж все-таки «вполне подчинялся жене» (правда без насилия с ее стороны), а потом спился, практически пустив семью по миру. Обыденным явлением в отношениях между полами было сожительство: некоторые владельцы кабаков, мастеровые жили с женщинами, не имеющими статуса жены. Некоторые из них вели хозяйство, а другие находились на содержании.

Детство, проведенное под влиянием страха перед отцом или матерью, не способствовало формированию нежных чувств к родителям и, наоборот, воспитывало потребительское отношение. С возрастом родители и дети менялись местами, детки начинали проявлять самостоятельность и волю, а родители вынуждены были подчиниться возрастающей силе детей. Так, Порфирий Порфирыч обманным путем завладел домом брата, а на причитанья матери пригрозил обратиться на нее в полицию. А сын чиновника Семена Кузьмича, пойдя служить в казенное место вместе с отцом, стал отбивать у последнего заработок в виде взяток. Гость Семена Кузьмича, в свою очередь, рассказал о своем сыне: «Ох, детки, детки! Что горя-то с ними перенесешь! У меня тоже существует сынок. Только, я вам скажу, поискать да поискать, а такого животного навряд ли сыскать можно. Да, примерная скотина! Непочтителен, груб, безбожник… Сидит за книжкой – молчит. «Чего это ты, говорю молчишь?» - «Ничего». Я как тресну по роже. Только позеленеет! «Вот тебе, говорю, ничего: будешь знать, как родителю отвечать». … «А я, говорю, тебя изувечу». – «А я, тебя, говорит, изувечу».

Досуг заключался в посещении кабака или гостей. Разговоры, в основном, были ни о чем («поминутно прекращавшиеся за отсутствием всяких новостей»), обсуждали качество вещей, домашнего скота, судачили о соседях, переносили слухи.

Размышления о сути «растеряевской» жизни привели писателя к мысли о том, что подобная жизнь формировалась при сохранении определенных условий и долгом отборе определенных качеств самих горожан: «Растеряева улица, для того чтобы существовать так, как существует она теперь, требовала полной неподвижности во всем: на то она и «Растеряева» улица. Поставленная годами в трудные и горькие обстоятельства, сама она позабыла, что такое счастье. Честному, разумному счастью здесь места не было».[96] В редкие моменты, когда «в отуманенные головы гостем вступает здравый рассудок», а «область, где он хозяйничает так мала, что об ней можно говорить только между прочим, хотя по-видимому, рассудку есть над чем работать», в этот момент мир предстает для обывателя «множеством неразрешимых вопросов». В результате «убитый» этим растеряевец «в ужасе успевает только схватиться за свою разбитую голову и, не устояв под напором нахлынувшей тоски, спешит снова успокоиться в том же властительном кабаке».[97]

Атмосфера повседневной жизни порождала людей без своей воли и без понимания человеческого достоинства: «Надо постоянно бояться – это корень жизненной правды».[98] Страх становился повседневным явлением: в семье, на работе. Успенский писал, что при расчете «народ делается робким, трусливым, даже начинает креститься, когда, наконец, настает сама минута расчета».[99]