Семиотика. идеальную модель, на основе которой дета могли критичес­ки оценивать своих родителей — создавался таким образом противовес вредному влиянию домашних» [179

Г.1\ Почепцов. Семиотика

идеальную модель, на основе которой дета могли критичес­ки оценивать своих родителей — создавался таким образом противовес вредному влиянию домашних» [179, с. 203].

В России за время ее истории сложился четкий феномен -все беды народные оттуда — с Запада. Если Петра Первого, как считало массовое сознание, просто заменили, после чего он начал «творить» свои реформы, то Горбачев стал говорить про свои реформы также после контакта с Западом. Горба­чев в этом смысле является «вырождением» вождя, посколь­ку становится говорящим вождем. Наши вожди никогда не говорили. В. Щербицкий мог выступать и без бумажки, но на людях он всегда выступал с бумажкой, чтобы не отличаться от принятых на советском Олимпе норм.

Вождь — не трибун и говорить не умеет. В этом он бли­зок массе. Вождь является частичкой массы, только на сво­ем уровне, называемом «член политбюро», даже соответс­твующая машина получает индивидуальное название «членовоз». Вождь — всегда верный ленинец или сталинец. Это значит, что его тексты уже произнесены за него други­ми. Существует главный и единственно верный текст — Унитекст, но он всегда в прошлом, он уже написан. Необ­ходимо только правильно понять его и тогда все станет на свои места. Это толкование не могут делать все кому не лень. Унитекст могут толковать только те, кому это поруче­но вождями.

Вождь — частичка массы под названием «члены полит­бюро». При расставании друг с другом вожди плачут и це­луются. Не меньшее счастье охватывает их при встрече. Вождь не мыслит себя вне круга своих соратников. Любая поездка, даже на отдых, — это трагедия для вождя. И в этом есть сермяжная правда, ибо Хрущева, к примеру, удается снять именно во время отпуска. Вождь в отпуске (как и вождь в плавках) теряет частичку своего величия, и его уже можно попытаться снять более молодым вождям.

Вождь красив сам собой, но красотой неземного поряд­ка. У него сухая рука и оспины Сталина, лысина — Хруще­ва, космические брови Брежнева, родимое пятно Горбаче­ва. Вождь не хочет быть чужим для своего народа. Английская королева — символ нации, вождь — символ

Семиотика советской цивилизации

массы. Он не должен ни обгонять ее, ни запаздывать по от­ношению к ней. Население любит, когда вождь становится простым как правда. В этом была беспроигрышное^ пози­ции Б. Ельцина, который должен был моделировать новый (несоветский) тип приближения к простому народу. Совет­ские вожди были выходцами из народа, но потом они пос­тепенно теряли свои связи с ним. Вхождение Ельцина в на­род строилось на восстановлении этих потерянных связей. Отсюда обычная районная поликлиника, поездки в тран­спорте, хождения в магазины. Ельцина заставляли повто­рять простые действия, что в советском контексте вызыва­ло шокирующий эффект.

Вождь в чем-то повторяет (или даже пародирует) роль нищего. У него нет денег. Он даже не знает, как они выг­лядят. У него нет времени на ощых, он все время в труде. У него нет своей собственности: все вокруг него государс­твенное. Даже его личное время охраняется телохранителя­ми (в иной интерпретации — тюремщиками). Вождь, имея с позиции массы все, не имеет ничего с его собственных позиций. Вождь-аскет «очищается» от всего человеческого. Этим объясняется специфическое восприятие скандала Клинтон—Левински в постсоветской аудитории.

Вождь вечен. Даже когда его избирают, знание об этом приходит постфактум. Он в тот период уже вождь, и сам слушает радиосообщение о своем избрании. Когда вождь умирает, он делает это скрытно от всех, поскольку это на­рушение всех законов, сравнивающее его с простыми смер­тными. Мертвый Брежнев оставался юждем еще некоторое время, доказывая несущественность для подлинного вождя обыденного бренного существования. Рассказы о малень­ком Володе Ульянове призваны продемонстрировать зачат­ки вождя с детства (точно так же функционируют рассказы об А. Линкольне в другом контексте). Это нечто вроде вы­бора Далай Ламы из тысяч мальчиков.

Вождь, выступающий с больничной койки, отнюдь не на­ше изобретение. Берем 1945 г.: «Идеи, лежа в постели в Бин-дертоне, 27 июня произнес по радио свою предвыборную речь. То было его единственное выступление во время этих выборов» [178, с. 254]. Вождей советского времени достаточ-

Г.Г. Почепцов. Семиотика

но часто водили под руки, но этот чисто материальный ас­пект нисколько не влиял на их значимость. Все эти примеры говорят о том, что материальность как характеристика слабее системносга. Вспомним у де Соссюра, когда что угодно мо­жет заменить одну из шахматных фигур. Вождь — фигура ме-тауровня, те или иные его реализации не могут его «испор­тить». Исполнение не может испортить нотной записи.

Отсюда следует и истинность вождя: поскольку вождь вечен, он не может ошибаться. Все, что он говорит, верно. Те, кто ближе к вождю, могут рассказывать другим об уви­денном и услышанном от вождя. «Горбачев был больше, чем я, вхож к высшему руководству (Кулакову, Суслову, Брежневу) и часто полунамеками подчеркивал свою инфор­мированность. Если делился какими-либо наблюдениями cyiy6o деликатного свойства, то даже критика в его устах оставалась лояльной» [48, с. 11].

Основная линия вождя — это уход в вечность. Он уходит в вечность и своим происхождением как верный ленинец (сталинец). Он уходит в вечность и путем своей смерти. Мавзолей — символ вечности и символ могил предков. По славянской традиции необходимо оказывать предкам по­чести, поэтому мавзолей выполняет множество функций.

Власть рассказывает о дне сегодняшнем, но повествует о будущем. Типичное газетное сообщение после первого ков­ша экскаватора: «Здесь будет самая большая в Европе...». Сергей Зимовец пишет:

«Термин машина у Делеза и Гваггари не носит узкотехни­ческого смысла и определяется ими в качестве ряда повто­ряемых, конечных аналитических операций, некоего уни­версального производящего схематизма, работающего не только в механических, но и в экономических, психичес­ких, социальных и т.п. порядках <...> Машина желания... функционирует наоборот, не от посылок к следствию, а от следствия к посылкам. Тем самым то, чего еще нет, уже есть, потому что должно быть. Так в "отсутствие" и "жела­ние" проникает "должное"» [67, с. 84—86].

Вождь является по своему происхождению «бастардом» (мы не знаем, щ& он родился, кто его родители), он сын страны, но далее ситуация ухудшается тем, что возникает

Семиотика советской цивилизации 261

Эдипов комплекс, ибо он женится на стране. Судьба Лени­на и Сталина становится мучительной.

Каждый генсек как бы получал с мундира Сталина пуго­вицу, которая олицетворяет власть в ее неизменном виде, в страхе и ужасе. Вождь, чтобы быть вождем, должен время от времени прикасаться к этой пуговице, и тогда у самого де­мократического из генсеков появится и Тбилиси, и Вильнюс. Вождь — источник монолога. Он не терпит непослушания ни в словах, ни в делах. Более того, он настолько отдален, что даже слово снизу просто не сможет долететь до него.

Вождь действует только в рамках мифологических (ска­зочных) схем. Он может быть Иванушкой-дурачком (Бурати-но), который движется сквозь сонм обманщиков. Так выиг­рывает свои первые выборы Борис Ельцин. Вторые выборы он проходит уже под знаком царя-отца. Поэтому у вождя не бывает выбора. Его движения предопределены и заданы. Проигрыш Горбачева, как и проигрыш Кравчука, происхо­дит вне их желания и возможностей исправить ситуацию.

Вожди размножаются «вегетативным способом». Поло­жение руки одного из вождей на вождя будущего создает преемственность власти. Руки вождей при этом часто нас­только безвольны, что необходимы свидетели этого наложе­ния, доказывающие нам, что так оно и было. Очень харак­терным было полное отсутствие дискурсов, оправдывавших тот или иной выбор. Когда они появлялись, как в достаточ­ной степени туманные тексты в случае Хрущева, они не от­вечали значению факта сменяемости фигуры. Хрущев как единственный переизбранный «государь» (умирающий не на посту), начинает идеализироваться сегодня, в отличие от всех остальных. Подобным образом при жизни идеализиро­вался Ю. Андропов, который, вероятно, понимал необходи­мость эквивалентного признания не только в «публичной», но и в «частной сфере». Брежнев полностью загубил свой статус как в «частной» (породив наибольшее количество анекдотов), так и в «публичной сфере».

Вожди любят охоту. Это настолько существенный приз­нак, что он не миновал ни одного из них. Иногда они охо­тятся на людей, иногда на зверей. Людей при этом они так­же называют зверьми. На охоте у вождей просыпается

262 _____________ Г.Г. Почепцов. Семиотика

чувство гордости за себя. Завалив кабана, они лучше пере­носят заседания и выступления. Возможно, так они ком­пенсируют желание «завалить» кого-то из оппонентов.

Вожди любят выступать перед управляемой аудиторией. Реально им не хочется выступать, поскольку они не умеют говорить, но им нравится, как их слушают. Выступление вождя на самом деле не выступление, а слушание его слов дру­гими. Поэтому вожди не могут лишить других возможности проявить любовь к ним. Они позволяют нам взрываться «бурными и продолжительными аплодисментами».

Как видим, вождь в сущности своей коммуникативен. Он порождается на пересечении ряда коммуникативных плоскостей. Он спокойно переходит из одной в другую, поскольку является безмолвным существом (т.е. не умеет говорить). Говорение всегда опасно для будущего вождя, поскольку можно сказать не то. Феномен говорения без­молвного парадоксален. Молчание — это стратегия мини­мизации риска. Когда обстоятельства принуждают вождя говорить, он произносит текст, написанный кем-то другим. Это усиливает его потенциал безмолвия.

Значимость слова вождя из-за его молчания столь вели­ка, что, произнесенное, оно сразу «размножается» во всех видах СМИ и затем воплощается в его собрание сочинений. Вожди советского периода издавали продолжающиеся соб­рания сочинений. Их речи записывались на пластинки. В моменты съездов речи генсеков должны были слушать все, для чего телевизоры устанавливались в холлах университе­тов и общежитий.

Вождь старается продлить свой рост, удлинить свой образ усами, бородой или бровями. Это необходимо для последую­щего запечатления образа на денежных единицах. Если вождь не достигает уровня изображения на денежных знаках, значит он не вполне еще вождь, а только куколка вождя.

Вожди знают имена только друг друга. Каждый встре­ченный им человек рассматривается только в плоскости вождь/не-вождь. Поэтому вожди любят собираться на сам­миты, общаясь с себе подобными. В своей родной стране им уже не с кем и словом обменяться. Пребывание вождя на фоне Клинтона и Коля поднимает его статус внутри

Семиотика советской цивилизации

страны. Первые президенты стран СНГ испытывали нече­ловеческую радость, получив возможность позвонить по те­лефону президенту США или приехать выпить чаю с анг­лийской королевой.

Власть контролирует не только ресурсы материальные (металл, зерно, с одной стороны, и квартиры, путевки, с другой). Власть хочет контролировать ресурсы сопротивления ей. Власть вообще являет собой странный феномен: она не столько любит тех, кто ее любит, сколько ненавидит тех, кто ее не любит. По этой причине деятельность КГБ была сконцентрирована в основном на контроле вербальных по­токов (как в частной, так и публичной сфере). Когда сегод­ня от его преемников требуется контроль уже не текста, а поступка, это не удается сделать, поскольку запущенная ма­шина была в основном филологического свойства. Власть контролирует то, ще есть ресурс сопротивления. С этой точки зрения производство втулок было менее интересным для власти, чем «производство» романов. Но сегодняшняя ситуация иная, произошла смена значимости — на первое место вышли невербальные тексты, которые никто не умеет контролировать с той же виртуозностью. Отсюда теневая экономика, отсюда «тексты» шахтерских забастовок, спо­собные действовать сильнее статей в СМИ.

Власть была семиотической по существу, поэтому кон­тролировала семиотические точки — по Умберто Эко это места возникновения и порождения лжи [230]. Кризис влас­ти затрагивает в первую очередь зоны контроля. Потеря их распространятся сразу на власть. Для вербальной власти са­мое страшное — это ее критика. Сегодняшняя власть ушла от контроля вербальности, поэтому любые разоблачитель­ные статьи в прессе имеют нулевой эффект. Можно сколь­ко угодно писать о «Паше-мерседесе», но это уже не имеет значения. Вождь принадлежит сфере действия, вербальную интерпретацию своих действий он оставляет подчиненным.

Семиотичность власти состоит в том, что основной сво­ей задачей в «публичной сфере» она считает дискурсы леги­тимности. Власть все время ощущает определенную анти­патию со стороны населения. Поэтому основной заботой и главным отделом в ЦК в прошлом была отнюдь не эконо-

Г.Г. Почепцов. Семиотика

мика, а идеология и пропаганда, то есть порождение дис­курсов легитимности. В целях легитимизации все первые (иногда — вторые) секретари ЦК в постсоветское время пе­реименовали себя в президентов.

Власть для поддержания легитимности вводит усиленную иерархию. Пример — вариант России, описанный Гоголем. Когда «чих» начальника приравнен к реальному «выстрелу» по подчиненному. Подобная иерархичность сохраняется и сегодня в армии (ритуал единоначалия, присяги и т.д..). Го­голя вообще можно причислить к первым семиотикам. Его «мертвая душа» — это нулевой знак, к открытию которого семиотика приходит намного позднее. Чем ты ближе приб­лижаешься к вождю, тем сильнее проявляется иерархия. На периферии же она незначима и расплывается. Иерархия функционирует как легитимизирующий сам себя механизм. Система «ты — начальник, я дурак» определяет потоки ин­формации. В результате порождается определенная асим­метрия коммуникации: на верх иерархии идет преимущес­твенно позитивная информация, в низ — иная. Лесть — это всего лишь микроячейка подобной иерархической системы.

Дискурсы легитимности отражаются на стратегиях инно­вации. Власть для самосохранения, как считает А. Гладыш (А. Игнатьев), отдает в этом поле первый ход другому, за со­бой оставляя контроль за принятием/непринятием.

«В "норме", в условиях стабильной "системы власти" и эффективного политического режима, "правила игры" кон­тролирует правящая элита, тогда как привилегия "первого хода", инициатива действия, направленного на изменение этих правил, принадлежит так называемой "массе" — кон­кретным лицам ("я") или же группам и сообществам ("мы") с более низким социальным статусом, чья "иници­атива снизу", либо получает признание (с соответствующи­ми изменениями в нормах права или механизмах принятия решений), либо блокируется различными контрмерами (в том числе пропагандистскими), либо, наконец, подавляется средствами репрессивного аппарата» [54, с. 155].

В случае кризисных явлений право «первою хода» пере­ходит к властям, а население контролирует «правила игры», имея возможность не реагировать, сопротивляться привне­сенным изменениям.

Семиотика советской цивилизации

В нормальной ситуации действует закон эквивалентности вербального и невербального миров: значимость невербально­го события повторяется в значимости его вербального осве­щения.

Молчащий вождь мог контролировать других тоже толь­ко режимом молчания, расцвет цензуры и самоцензуры очень характерен для советского периода. Гранинские «зуб­ры» были таковыми, только если они не касались сфер ле­гитимности власти. С.Зимовец описывает один из случаев такого контроля:

«Основной задачей властной стратегии по отношению к голосу является задача "герасимизации" носителя голоса. Она достигается двумя путями: 1) заставить замолчать выс­тупающего коллективным шумом, превышающим силу микрофонного голоса (крики, топот ног, хлопки), или прос­то отключением микрофона; 2) делегированием частного го­лоса лидеру команды» [67, с. 23].

Ирина Паперно описывает шестидесятые годы XIX века словами, которые мы можем перенести на век двадцатый. «В культурной мифологии "шестидесятые годы" фигурируют как поворотное, или новое время в русской культуре». Или: «С точки зрения историков, шестидесятые годы были эпо­хой быстрого роста социальных институтов общественного мнения, годы развития университетов и подъема журналис­тики» [133, с. 11]. Однако есть одно важное отличие — на­ши годы действовали в основном в «частной сфере», те го­ды затронули и «публичную сферу». Поэтому «наши шестидесятники» породили кухонную коммуникацию, хотя именно она в конечном счете (или в качестве одного из ком­понентов) приводит к радикальным изменениям позднее.

Ф. Фукуяма видел одну из причин смены советского строя в отсутствии легитимности у его руководителей. Та­кие руководители (в том числе и греческие полковники или чилийские генералы) рано или поздно уступают обществен­ному мнению и уходят [237]. Безмолвному вождю трудно доказать свою легитимность, в этом парадоксе советского периода и была заложена его ахиллесова пята.

Г.Г. Почепцов. Семиотика