Глава VIII. ХИРУРГ НИКОГДА НЕ ЗНАЕТ, какую задачу перед ним в любую минуту поставит жизнь

 

ХИРУРГ НИКОГДА НЕ ЗНАЕТ, какую задачу перед ним в любую минуту поставит жизнь. А если он к тому же один на большую округу, то вынужден оказывать неотложную помощь не только по своей прямой, но и по смежным специальностям. И для меня в этом отношении великим подспорьем были практические занятия, полученные когда-то на курсах по военно-полевой хирургии. Я скрупулезно изучал там дисциплины, в которых был менее подготовлен, но которые могли понадобиться, В частности, с увлечением практиковался в клинике нейрохирургии. Ведь открытые и закрытые повреждения черепа и головного мозга бывают не только в военное время, значит, я и с ними столкнусь...

Накануне Нового года в больнице было удивительно спокойно. Больные, которые чуть поправились, попросили их выписать, чтобы Новый год встретить в семейной обстановке. Те, кому предстояла плановая операция, решили поступить после праздника. Тяжелых больных не было.

Я сделал вечерний обход и с удовольствием подумал, что сегодня можно отдохнуть и повеселиться до утра.

Собралось много народу. По нашему сибирскому обычаю, гости пришли пораньше. Мужчины и женщины, вымыв руки, взялись за изготовление пельменей. Перемололи мясо, заправили нужным количеством перца, лука, соли и смешали с чистым снегом, чтобы пельмени были сочными. Женщины, под маминым руководством, готовили тесто. Это не простое дело. Надо замесить муку на определенном количестве яиц и воды и очень долго уминать тесто, от чего зависит тонкость и крепость сочня. Когда все было заготовлено, двое стали раскатывать сочни, а мы уселись стряпать пельмени. Я с детства любил их делать. Они получались у меня аппетитными, и лепил я их быстро.

И тут наступило самое интересное. Мы начали петь песни, как принято на посиделках. Люблю я наши русские песни, и всегда они меня волнуют. И не только слушать, но и петь люблю, хотя большим голосом не обладаю. Хорошо и задушевно пела мама; от нее, наверное, и у меня любовь к песне.

Так с песней, с веселыми рассказами, с шутками да прибаутками быстро справились с работой, не позабыв в некоторые сочни вместо мяса подложить уголек или хорошую кучку перца «на удачника».

К полуночи все пельменное хозяйство было убрано, столы накрыты. На плите кипел пахучий наварной бульон. В хорошем настроении поднимаем новогодние бокалы: я, хоть и поднимаю бокал, но, как всегда, «на всякий случай», не пью. Отодвинули столы, начались танцы.

В самый разгар веселья, в третьем часу ночи, раздался телефонный звонок. Тихо спрашиваю: «В чем дело?» Говорят: «В больницу привезли мальчика и девочку, у обоих разбиты головы. Дети без сознания». Даю команду: «Вызывайте старшую операционную сестру, разворачивайте операционную». Маме поручаю развлекать гостей, Веру прошу прийти через полчаса, когда все будет готово к операции. Не попрощавшись с гостями, чтобы их «не спугнуть», незаметно вышел в морозную ночь.

Мороз 40° — захватывает дух, а разгоряченному лицу приятно. В голове тревожные мысли: застану ли в живых детей, и удастся ли их спасти? Ни тени сожаления, что оставил приятную компанию. Сколько раз в моей жизни прерывал я что-то приятное и бежал вот так же по вызову из больницы и никогда не жалел.

В больнице оказалось много народу. Те, что были трезвыми, поведали мне о трагедии, разыгравшейся в деревне Воронино.

От этой деревни до Киренска два километра. Вечером, под Новый год, пароходный масленщик Иван Воронин и его жена пошли к друзьям в город, а дома остались старик со старухой и двое детей: шестилетний мальчик и годом меньше девочка. Дед, сидя у печки, рассказывал внучатам сказки, а бабушка возилась на кухне. Вдруг дверь с треском распахнулась, и в избу вбежал пьяный человек.

— Где Ванька? — крикнул он, — я его сейчас убью!

Подбежал к печке, схватил железную кочергу и, угрожая, стал размахивать ею. Дети заплакали, а старик подскочил к бандиту, попытался вырвать у него из рук кочергу, но тут же получил страшный удар по темени и упал замертво. Озверев, убийца кинулся на бабушку, заслонившую собой детей, проломил ей кочергой череп, а потом нанес два удара по голове мальчику и один — девочке... Затем выбежал на улицу, ворвался в соседний дом, там были мужчины: в завязавшейся схватке его убили.

Позже, при выяснении этого происшествия, мне сказали в прокуратуре, что преступление совершенно человеком с приступами буйного помешательства. После длительного лечения в Иркутской психиатрической больнице он чувствовал себя хорошо и поэтому был отпущен домой. Но в последние дни снова стал заговариваться, к тому ж напился, убежал из дома — и вот непоправимая беда для семьи Ворониных...

Бабушка, как и старик, была без признаков жизни, а детей привезли к нам в больницу в тяжелом, бессознательном состоянии. Требовалось срочное хирургическое вмешательство. В три часа ночи они были доставлены, а в четыре я вошел в операционную. Вышел же из нее лишь в полдень.

Раны у мальчика и девочки оказались схожими, но положение мальчика было тяжелее. Рана проходила через всю теменную часть, шириной в пять, длиной в двенадцать сантиметров. Кости черепа были разбиты, мозг поврежден — кусочки мозгового вещества оказались на коже головы и на повязке. Обработав края раны, я уложил на место осколки черепной кости, сохранившие связь с надкостницей, промыл все дезинфицирующим раствором и попытался наложить швы на кожу. Однако сделать это полностью не удалось: кости черепа сильно раздались от удара, и, кроме того, уже начинался отек мозга. Рану закрыли повязками с вазелином, чтобы они не присыхали к мозговому веществу.

Подобная операция была осуществлена и у девочки — ее рану удалось ушить.

В ту пору не имелось тех могучих средств борьбы с инфекцией, что есть теперь, И мы с Верой Михайловной применяли все, что было в наших руках, лишь бы отстоять жизнь детей! Сразу же провели внутривенное вливание уротропина и риваноля, сделали спинномозговую пункцию, с помощью которой удалили спинномозговую жидкость с кровью, находящуюся под большим давлением. Эти пункции продолжали и в последующие дни. Однако, несмотря на принятые меры, внутричерепное давление у детей продолжало повышаться, отчего из раны стало выпирать мозговое вещество. И после, когда постепенно общее состояние детей улучшилось, они пришли в сознание, нагноения ран не было, мозговое вещество продолжало выбухать в виде шляпки гриба диаметром около восьми и высотой до четырех сантиметров.

Это выпирание мозга, о котором я читал в книгах и с которым пришлось теперь столкнуться, доставило мне много тревожных дней и бессонных ночей. Что тут предпринять? Удалить эту часть мозга — значит лишить ребенка каких-то важных мозговых центров... В то же время мозговое вещество, не покрытое ничем, кроме как грануляционной тканью, не защищенное костями черепа, может быть легко травмировано. И даже случайное давление на мозг приведет к смерти...

Какая неизбывная мука была на лицах Ивана Воронина и его жены! У меня создалось впечатление, что на протяжении долгих недель ни на час не уходили они из больницы. Бросив взгляд в окно, видел их напряженные, скорбные фигуры в больничном дворике, и тогда невольное сострадание охватывало мое сердце. Иван говорил мне:

— Федор Григорьевич, из меня будто душу вынули, а без души какая жизнь... У вас свои есть дети, понимаете такое... поставьте моих детей на ноги!

Более двух месяцев, ежедневно перевязывая раны детей, мы делали все, чтобы предупредить возникновение инфекции и перенос ее в глубокие слои мозга. Кропотливые старания увенчались успехом: выпавшая часть мозга все же сократилась и ушла внутрь черепной коробки. Настал день, когда счастливые, будто бы сразу помолодевшие Воронины забрали сына и дочку из больницы. У детей не было никаких нарушений ни со стороны психики, ни со стороны рефлексов. Поступили они к нам такими, что, казалось, никакой надежды на спасение нет, выписались в хорошем состоянии, когда в палатах на тумбочках стояли первые подснежники. Волновало лишь то, что у мальчика мозг оставался прикрытым только рубцом: положив на него руку, можно было прощупать пульсацию сосудов... Много раз напоминал я родителям, чтобы они берегли голову сына, в солнечные дни не пускали его на улицу без головного убора. К сожалению, отец и мать, обманутые хорошим состоянием детей, забыли об этой предосторожности: накануне моего отъезда из Киренска мальчик внезапно умер. Как оказалось, от солнечного удара: он чуть ли не полдня сидел на солнцепеке с непокрытой годовой...

Все в больнице, и особенно мы с Верой Михайловной, горько переживали смерть этого мальчика. Столько душевных сил было отдано для его спасения два года назад! Утром мы приходили в больницу и первый вопрос был: «Как дети?» Ночью я вставал, одевался и шел в кромешной тьме на больничный огонек — из-за них, детей Ворониных... Чем больше потратишь на что-то труда и нервов, тем дороже оно тебе! Скромная по результатам победа, но стоившая громадных усилий, всегда оставляет более глубокий в сердце след, чем значительная, не рядовая, но доставшаяся легко.

Точно так же и с деньгами. «Сорит» деньгами, тратит их неразумно обычно тот, кому они легко достаются. Деньги, заработанные тяжелым трудом, каждым человеком ценятся высоко.

Есть в индийском эпосе такая притча. Отец говорит сыну: «Ты уже большой — иди и заработай себе рупию» [рупия — индийская монета, равная приблизительно 50 копейкам]. Сын вышел из дому. Его встречает мать и спрашивает: «Куда ты идешь?» — «Я иду зарабатывать рупию, как приказал мне отец». — «Ох, сынок, это очень трудное дело — заработать рупию. Ты все силы свои измотаешь. На тебе рупию, и вечером скажешь отцу, что сам заработал». Сын день прогулял по улицам, а вечером приходит и подает отцу рупию. «Вот, отец, я заработал за день». Отец взял монету и, не говоря ни слова, бросил ее в камин. Сын довольно спокойно смотрел на действия отца. «Нет, — говорит отец, — ты не заработал этих денег. Пойди завтра с утра и сам заработай их».

На следующий день вышел сын на улицу в поисках. работы. Встречает дядю. Тот же разговор, что и с матерью. Дядя пожалел племянника и дал ему рупию. Вечером отец спрашивает: «Ну что, сынок, заработал деньги?» — «Да, отец», — говорит сын и подает ему рупию, подаренную дядей. Отец взял монету и бросил ее в камин. Сын и на этот раз отнесся к действию отца довольно спокойно. «Нет, — говорит отец, — ты не заработал этих денег. Завтра встань рано утром и пойди на улицу. И принеси мне рупию, которую ты сам заработаешь». Сын на следующее утро пошел на улицу и целый день таскал мешки, чтобы заработать деньги. Вечером, усталый, подал отцу рупию и сказал: «Вот деньги, которые я заработал». Отец взял монету и молча кинул ее в камин. Сын бросился к горящему камину, стал руками разгребать огонь, чтобы достать деньги. Отец посмотрел на сына и сказал: «Вот теперь я вижу, что эти деньги ты действительно заработал сам»...

 

ОСЕНЬЮ 1935 ГОДА у меня заболели глаза, и поскольку в это время своего окулиста в Киренске не было, по настоянию Ивана Ивановича Исакова я на последнем гидросамолете, приводнившемся на вспененную гладь Лены, вылетел в Иркутск. Там заподозрили что-то неладное и порекомендовали поехать в Ленинград. Про себя я с улыбкой подумал: если все дороги, как известно, ведут в Рим, то лично мои — в город на Неве! Который раз уже судьбе было угодно, чтобы я очутился именно там...

Две недели провел я в глазной клинике, и так как начавшаяся в наших местах распутица не позволяла добраться до Киренска, еще на столько же задержался в Ленинграде. Ничего не забылось, ничего не выветрилось из сердца! Взволнованный ходил по знакомым улицам и площадям, по гранитным набережным, и словно бы даже боялся, что не все увижу, что-то останется скрытым от меня... В то же время понимал, что эта вынужденная задержка хоть и радостна, дает отдых для души и не занятых операциями рук, необходимо провести ее с пользой для своей больницы. Постарался обойти все нужные организации, все специальные магазины: приобрел богатый набор хирургических инструментов и большое количество резиновых перчаток. При бережном отношении их должно было хватить надолго.

А потом — восемь суток на поезде до Иркутска. Было время налюбоваться пейзажами, послушать, о чем говорят попутчики, а главное, поразмышлять о проделанной и будущей работе.

Люблю я, проезжая по родной земле, любоваться нашими просторами. Страна моя! Как дороги мне твои леса и рощи, луга и поля, деревни, села, города! Часто я задумываюсь над тем, что еще нам надо сделать, чтобы наш талантливый, добрый и трудолюбивый народ жил лучше, красивее. Сравниваю с тем, что видел в других странах, например, в Америке. Я не однажды бывал в этой стране, посетил и север, и юг, и восток, и запад. Всякое видел там, но как врач обращал внимание прежде всего на то, что относится к культуре быта. Мне понравилось, что по всей стране там разбросаны водонапорные башни. Отдельные фермы отстоят друг от друга на многие километры, а между ними — водонапорная башня. Значит, есть и водопровод, и канализация, и постоянно обилие воды.

Нет нужды говорить о преимуществах нашей социальной системы — они бесспорны; речь о частном, о том, чего у нас еще, к сожалению, не хватает. Редки в сельской местности водонапорные башни, а они при нашем жестком климате особенно нужны. Без них не может быть на селе обилия воды, теплых туалетов, одним словом, того, что мы зовем высокой культурой быта.

В Ленинграде я побывал в нескольких клиниках и понял; не так далеко шагнула хирургия по сравнению с тем, что я делал у себя в Киренске. А при моих попытках посмотреть или хотя бы узнать, как проводят операции при пептической язве (мне не давало покоя воспоминание о Степе Оконешникове), вовсе ничего поучительного для себя не получил. Лишь подтвердилось: такие операции исключительно редки, сопровождаются частыми осложнениями, смертность при них высокая.

...В Иркутске из теплого вагона выскочил на пятидесятиградусный мороз. Купил себе огромный овчинный тулуп и с ним уже не знал беды: не побоялся до Качуга ехать в кузове попутной машины, поверх груза. Лишь ветер свистел да поземка била в глаза! А от Качуга предстоял большой и утомительный, в восемьсот верст, санный путь. Порой мы ехали ночью, останавливаясь на отдых в крестьянских избах, в юртах у эвенков, на промежуточных станциях. Желанным при таких остановках был фыркающий самовар, хотелось посидеть у пылающего огня. Но не успеешь понежиться в тепле, снова в путь возница зовет. И опять зимняя дорога, скрипят завертки оглобель, покачиваются розвальни, как в лодке плывешь... Неторопливо бежит заиндевевшая лошадка, не из-за надобности, а от скуки покрикивает на нее крестьянин, нет конца и края сибирскому простору! На вознице собачья доха, которая теплее моего тулупа, и не валенки, как на мне, а оленьи унты, мягкие, способные выдержать любой мороз. Он невозмутим. А я, ощущая, как начинают покалывать ледяные иголки ступни ног и стужа незаметно пробирается под тулуп, соскакиваю с розвальней, бегу вслед за ними по накатанной дороге, а с огромных сосен тихо падает на меня колючий снег. «Не отстань, волки задерут!» — оглядываясь, смеется возница, и я, согревшись, снова бросаюсь в сани. Мечтай, дремли, думай...

Не отпускала мысль, что пора заканчивать работу в Киренске и возвращаться в Ленинград, именно туда! Надо пополнять знания, совершенствоваться в профессии, учиться. В Ленинграде убедился, что лучшая школа хирургии — в клинике Н. Н. Петрова. Попасть бы к нему!.. С какой ненасытной жадностью, как никогда, осваивал бы под руководством известного профессора тонкости хирургического искусства!

Думал так и уже знал, что придет срок — уеду, и было жаль порывать с Киренском, с больницей, в которую вложено много сил. Будет ли она столь же дорога, как мне другому, кто займет мое место? Вот и сейчас я спешу туда, меня ждут: уже телеграфировали в Иркутск, спрашивали, скоро ли вернусь. Многие больные с нетерпением ждут операции. Странное дело... ждут операции... ждут, чтобы лечь под нож... Как же надо страдать, чтобы ждать этого! Бедные люди... И среди них — Степа Оконешников. Тянуть больше нельзя. А риск огромный.

Восемьсот километров санного пути заняли десять дней.

Наутро пришел в больницу, будто не отлучался. Снова операции, амбулаторный прием, обходы, телефонные звонки с вызовами. Больных, ждущих операции, оказалось больше, чем я думал. В Иркутск ехать не хотят, говорят, там ничем не лучше, а дорога дальняя и дорогая. Помню, на первых порах еще ездили туда. Теперь перестали — значит, доверяют нашей больнице, ее авторитет поднялся.

В эту же пору, по-прежнему много оперируя, я получил для себя серьезный урок. Сколько их было в практике, и утешает лишь то, что все они в конечном итоге шли на пользу, оберегали от ошибок в дальнейшем!

В апреле в экстренном порядке я оперировал одного молодого, крепкого сложения рабочего по поводу острого аппендицита. Операция прошла без осложнений, и больной настолько хорошо себя чувствовал, что на другой день, увидев, что санитарка оставила посреди комнаты большую тяжелую лестницу-стремянку, соскочил, не долго думая, с кровати и вынес эту лестницу в коридор. Медсестра, заметив, что больной только вчера прооперированный несет лестницу, чуть дара речи не лишилась. Я сделал строгое внушение больному и, посмотрев, убедился: швы держат хорошо. А на восьмой день уже снял их. Обычно после этого выписка назначается на второй или на третий день, но тут больной так настойчиво просился домой, что я согласился его отпустить. Рана зажила гладким рубцом, беспокойства не вызывала.

Больной, как только я вышел из палаты, громко закричал: «Эх, а меня Федор Григорьевич выписал, выписал!» — и на радостях пошел плясать вприсядку... Тут же с ужасом почувствовал, что брюшная стенка у него лопнула и оттуда полезли внутренности. Он схватился рукой за рану и стал звать меня. Прибежав, я увидел, что из-под марлевой наклейки, поддерживаемой трясущимися пальцами больного, вываливаются петли кишок... Весельчака уложили на каталку и повезли в операционную, где я обмыл петли, обработал рану, иссек ее края и наложил новые швы. Сняли мы их ему с большим опасением лишь на десятый день. На этот раз все обошлось благополучно.

Этот случай, чуть не окончившийся гибелью человека, меня, однако, не насторожил. Я не задумался над истинной причиной расхождения швов, приписав все глупому поведению больного. Но через несколько дней произошло другое событие, которое уже заставило все понять...

Этот больной был с язвой желудка, и операция тоже прошла как нельзя лучше, на десятый день я уже снял швы. На месте раны остался не внушающий подозрения гладкий рубец.

Утром, при обходе, больной, лежа на кровати, спокойным голосом сказал мне: «Федор Григорьевич, наклейка что-то кровью пропиталась...» Я подошел и увидел большое кровянистое пятно, а сорвав наклейку, почувствовал дрожь в собственном теле: во всю длину разреза зияла рана шириной четыре-пять сантиметров, совершенно ясно проглядывалась печень, желудок, петли кишок... И сама рана была без нагноения и даже без воспаления, но с синюшными, слегка отечными краями.

Вот тут-то и осенила догадка. Авитаминоз! Цинга! Как я раньше-то не догадался, ведь сейчас на Крайнем Севере весна! Самое время авитаминозных заболеваний. Повезло, что этот человек был спокойный, после снятия швов не ходил, иначе бы выпадение внутренностей у него было б сильнее, чем у предыдущего больного, у того, что с аппендицитом этот тоже был на волоске от гибели! Костлявая уже в затылок ему дышала... Немедленно взяли на операцию, и новые швы со всеми предосторожностями были сняты у него только на пятнадцатый день. Все это время, чтобы рана зажила гладко и надежно, пичкали больного витаминами.

Впредь, когда дело приближалось к весне, мы не забывали о возможности авитаминоза у больного, — это спасало от повторения описанных выше случаев. Меня они научили на всю жизнь. Как несколько раньше, навсегда усвоен другой урок: никогда не ограничиваться осмотром только места болезни! Обязательно осмотреть всего больного! Этот урок был оплачен самой высокой ценой.

Меня пригласили в городскую больницу на консультацию: у больного «острый живот» [«острый живот» — заболевание, дающее картину остро-наступившей катастрофы в брюшной полости], состояние тяжелое, а хирурга нет. Картина «острого живота» при осмотре действительно была налицо, типичная, можно сказать, и я решил, что это заворот кишечника, а может быть, перитонит неизвестной этиологии. Как затмение нашло в тот момент: не стал обследовать сердце и легкие и, ничуть не сомневаясь в диагнозе, решил немедленно оперировать. А когда вскрыл брюшную полость, увидел: перитонита нет. Его симулировало вздутие кишечника, имевшее причину, находящуюся вне брюшной полости. Срочно зашили рану, стали принимать меры, чтобы как-то поднять потерянные больным во время операции силы, но... ничего уже не помогало — он умер. Вскрытие же показало: была тяжелая левосторонняя пневмония с геморрагическим плевритом. Процесс в легком и плевре через диафрагму передавался на брюшину, создавая видимость грозного воспаления в ней. Прослушай я грудную клетку больного, было бы все по-другому. Конечно, этот человек, учитывая его пожилой возраст, крайнюю ослабленность организма, умер бы, возможно, и от пневмонии. Но операция ускорила печальный исход.

Долгое время не находил я себе места. Как мог забыть, что вся картина «острого живота» часто вызывается изменениями в легких, плевре, даже — в сердце?! Об этом говорится в учебниках, предупреждали нас и на лекциях... Поистине: сам не обожжешься — не будешь знать, что такое боль! Это лишний раз подчеркивает, какая громадная ответственность лежит на хирурге: люди доверяют ему самое ценное, что есть у них, — свою жизнь. Даже в спешных усилиях, направленных на спасение больного, мы не должны быть торопливыми. Ошибки при операции ведут к непоправимым последствиям.

 

ПОРОЙ ХИРУРГ, чтобы спасти жизнь больного, советует ему ампутировать конечность. Можно представить, каких мук стоит человеку согласиться, чтобы у него отняли руку, ногу, а то и обе руки, обе ноги... Не всегда больной соглашается и — гибнет. Или соглашается после тягостных для него многодневных раздумий, доведя болезнь до критической точки — и тут тоже печальный исход. Но бывает, что больной, наотрез отказавшись от операции, все же остается в живых. Это можно объяснить тем, что врач, боясь опоздать с операцией, предлагает человеку пойти на ампутацию, когда не все шансы на спасение конечности исчерпаны. Грань между «рано» и «поздно» почти незаметна, и так легко погубить больного, что хирург спешит отнять часть, чтобы не потерять все!

Человек, сохранивший, таким образом, ногу или руку, оставшийся в живых, всюду рассказывает о том, что врач ошибся, и он, отказавшись от операции, только благодаря этому цел и невредим. И многие больные, слышавшие от кого-то, что так бывало, упорствуют, когда хирург настаивает на ампутации. Они не знают того, что о своей «победе» над врачом говорит один из ста упорствовавших, а те девяносто девять, что умерли, не послушавшись хирурга, — молчат, они не могут предупредить, что необходимо следовать совету специалиста-медика...

Когда я приехал из Иркутска, мама, едва дав мне с дороги переодеться и попить чаю, начала, как всегда, издалека:

— Ты, Феденька, знаешь учителя С, что живет на набережной?

— Конечно.

— Дочка у него...

— Дочку не помню. Скажи прямо: в чем дело?

Мама рассказала, что у восемнадцатилетней дочери учителя хотят ампутировать ногу, она лежит не в нашей больнице, а в городской. Ее отец ждет не дождется, когда я появлюсь в Киренске, надеется на мою хирургическую опытность.

Не успели мы закончить разговор, как в дверь постучали, и вошел учитель С, до крайности расстроенный, с ввалившимися от горя глазами. От него я узнал, что произошло с его дочерью...

Нина только что закончила среднюю школу. Перед тем как ехать в Иркутск, сдавать экзамены в университет, родители послали ее на месяц в деревню. Пусть отдохнет, попьет вдоволь молока, наберется силенок!

В деревне Нину обрадовало, что тут много парней и девчат, приехавших на лето к родителям и родственникам. Сколотилась веселая, дружная компания: ходили в лес по ягоды, помогали копнить сено, устраивали вечеринки с играми, песнями, танцами. Навестил ее отец и тоже остался доволен: когда-то теперь будет у дочки беззаботная жизнь!

Отец уехал, а на следующий день, перед вечером, во время игры в горелки, Нина, убегая от ведущего, споткнулась, упала, сильно, до крови, содрав кожу на коленной чашечке. Ее подняли, стряхнули пыль с платья, посмеялись, как это у нее так получилось, и она со всеми вместе посмеялась. Хотела было сбегать домой, смазать рану йодом, смыть теплой водой грязь, но тут начались танцы — и она осталась. Нога ныла, но все же когда Нину приглашали танцевать, она не отказывалась. А потом вдруг в распухшем колене появилась такая боль, что пришлось просить подруг, чтобы проводили до дома... Ночью не знала, как удобнее положить ногу, нестерпимо болевшую, почти не сомкнула глаз. Наутро пришли товарищи и подруги, и Нина, чтобы не подумали, что она неженка, раскисла из-за пустяков, превозмогая усиливающуюся боль в коленном суставе, сходила с ними на реку, искупалась там, целых полдня провела на ногах, а вернувшись в дом — со слезами на глазах, ничком бросилась на кровать...

Проснулась она с температурой 39° и с такими болями в распухшей ноге, что у нее не было сил без стона терпеть их. Причем, если до сих пор боли ощущались главным образом при ходьбе, то теперь не отпускали и при покое. Малейшее движение ногой — и приходилось сдерживать невольный крик... Родные стали уговаривать Нину срочно поехать в город. Но ей, с одной стороны, не хотелось так рано, до срока, покидать деревню и новых товарищей: отпустят ли ее снова сюда из Киренска — не известно. А во-вторых, при одной мысли о предстоящей тряской дороге ей становилось плохо. Можно ведь попарить ногу в горячей воде, отлежаться, с кем не бывает!

Но на другой день Нина уже металась в жару, часто теряла сознание. Вконец перепуганные родственники уложили Девушку на носилки, донесли до реки, а там носилки установили на большой лодке, вверх по течению ее потянула лошадь. Сорок километров проделали за двенадцать часов, и стоит ли объяснять, как мучительны они оказались для Нины...

В Киренской городской больнице Нину осмотрел молодой, только что присланный сюда после окончания университета врач. И хотя был он неопытен, никогда не видел подобных заболеваний, все же сумел разобраться, что за болезнь у девушки... В рану на ноге у Нины попала инфекция и развилось гнойное воспаление коленного сустава. Наполненный гноем, он не только причинял тяжкие страдания больной, но стал еще причиной и источником общего заражения крови. В подобных случаях легче предупредить болезнь. Отнесись Нина к своей ранке более серьезно: тщательно промой ее, смажь йодом и положи спиртовую или просто стерильную салфетку (например, проглаженную горячим утюгом) и дай покой ноге — всё бы обошлось благополучно, Бороться же с воспалением в суставе трудно даже в условиях лучших клиник, где способны сразу же оказать специализированную и высококвалифицированную помощь. Что уж тут говорить о небольшой больнице, где обязанности хирурга были доверены вчерашнему выпускнику вуза! Но парень, повторяю, оказался смышленым, все сделал, как надо: проколол коленный сустав тонкой иглой и после откачивания гноя промыл антисептическим раствором. Нине стало легче, боли поулеглись, но высокая температура держалась.

Несколько дней откачивали гной, промывая затем коленный сустав, однако это уже не давало прежнего эффекта. Следовало бы наложить гипсовую повязку от лопаток до кончиков пальцев ноги, чтобы создать ей полный покой, но врач не умел этого делать, да, кажется, и не понимал, что такое необходимо, У девушки все чаще температура поднималась до 41°, а потом резко падала до 35°. Эти резкие перепады температуры сопровождались проливным потом. Врач рискнул сделать два разреза, чтобы выпустить гной, но при разлитом гнойном процессе в суставе они пользы не принесли.

Когда я после разговора с отцом Нины немедленно пошел в больницу, молодой врач, встретив меня, сказал с растерянным лицом:

— Тут, коллега, случай для профессора, а я что могу? В жизни всего лишь два аппендикса вырезал...

Нина лежала на кровати в полузабытьи: она только что перенесла сильнейший озноб и сейчас была вся в испарине. На красивом лице дрожал нездоровый румянец, свойственный септическому процессу, а руки цвета белого мрамора были неподвижно вытянуты вдоль тела. Левая нога, закутанная в повязку, через которую проступало большое желто-красное пятно, покоилась на деревянной шине. Я взял руку Нины, проверил пульс. Девушка на секунду приподняла веки, взглянула на меня воспаленными глазами и тут же снова обессиленно закрыла их. Пульс был частый и малый, язык — сухой, дыхание учащенное. Рана, которую я осторожно раскрыл, тоже была сухая. Сомнений не оставалось: тяжелый сепсис — общее заражение крови!

Стало невыносимо жаль эту красивую, не успевшую познать радостей жизни девушку. Единственное, что могло дать некоторую надежду на спасение — немедленная высокая ампутация, отсечение ноги выше коленного сустава. Об этом я и сказал родителям Нины, когда вышел из палаты. Матери стало плохо, пришлось приводить ее в чувство. Подавленно, со слезами на глазах стоял отец. Я опять, как можно мягче, старался разъяснить им безнадежность положения: ни при каких обстоятельствах ногу сохранить не удастся. А если все же сделать попытку сохранить ногу, нужно будет идти на иссечение всего коленного сустава. После этого девушке придется лежать в гипсе много месяцев, но нога все равно станет короче, не будет сгибаться. Самое же главное — операция тяжелая, сложная. Нине, до предела измученной, ослабленной септическим процессом, она не под силу, не перенесет ее. Даже ампутация очень опасна. Но она еще дает какие-то шансы на спасение жизни, а пройдет немного времени — этих шансов тоже не будет...

Кстати замечу, так тяжела, при всей ее неизбежности, обязанность врача: говорить близким суровую, подчас крайне жестокую правду! Долго и терпеливо разговаривал я с родителями Нины. Отец стал уже соглашаться со мной, но мать, рыдая, твердила: «Нет, нет!..» Настаивала на попытке сохранить ногу, пусть даже укороченную. И все втроем мы решили, что нужно прямо, ничего не скрывая, рассказать Нине. Пошли к ней в палату. Нина выслушала мои разъяснения удивительно спокойно, но сразу же заявила, что отнимать ногу не позволит — лучше умереть. Как мы ее ни убеждали, и мать в конце концов присоединилась к нам, девушка стояла на своем. Отец глухо сказал мне: «Что же, Федор Григорьевич, придется испытать судьбу. Тут такое дело, что против желания дочери не пойдешь, не простит она нам...» — и, тоже зарыдав, выбежал в коридор. Я понял, что выхода не остается, предстоит резекция сустава, хотя и видел всю опасность и даже безнадежность этой большой и травматичной операции. Нужно будет спилить все суставные концы костей, а делать это придется в гнойной ране. Для стока гноя необходимо произвести дополнительные разрезы сзади — со вставлением дренажей, и закончить операцию наложением огромной гипсовой повязки «от пятки до лопатки».

Как я и предполагал, операцию Нина еле перенесла. Чтобы вывести ее из глубокого послеоперационного шока, потребовалось повторное переливание больших доз крови. И, что самое обидное, усилия хирурга и страдания Нины на операционном столе оказались напрасными: общее септическое состояние продолжалось, все было по-старому — сухие раны не имели ни малейшей тенденции к заживлению, высокая температура сменялась критическим падением... Чего только мы ни предпринимали, какие антисептические вещества не вводили, как ни старались поднять силы больной почти ежедневными переливаниями крови, Нина таяла на глазах.

Через две недели родители сами стали уговаривать меня произвести ампутацию, и чтобы я не спрашивал мнения Нины, они берут всю ответственность на себя... Я вынужден был им сказать, что слишком поздно: все резервы истощены, общее заражение крови ампутацией уже не остановить. Какое-то время до этого у нас была надежда — теперь она потеряна навсегда. Родители продолжали настаивать, и мне пришлось согласиться.

Ампутацию ноги Нина, конечно, перенесла еще тяжелее, чем первую операцию: на операционном столе у нее резко упало кровяное давление, которое нам удалось выровнять с неимоверным трудом. Долго не просыпалась она от наркоза. Когда же очнулась, слабым голосом позвала мать, долго держала ее руку в своей. Затем впервые за много дней попросила есть, но, съев две-три чайные ложки творога со сметаной, почувствовала такую усталость, что снова впала в забытье. У нас вспыхнула надежда на перелом... Однако к вечеру у Нины начался сильнейший многочасовой озноб с высокой температурой, пульс частил, доходя до ста пятидесяти — ста шестидесяти ударов в минуту, и сердечные, которые мы вводили, не действовали. Лишь к утру температура снизилась, но это сопровождалось резким падением кровяного давления. Его сумели поднять переливанием крови, но давление вскоре снова упало, и с каждым разом все сложнее было его восстанавливать. В сознание Нина не приходила. Очнулась лишь на третьи сутки, обвела всех нас, стоявших возле кровати, ясными глазами, и снова позвала мать. Тихо сказала ей:

— Мама, мне совсем хорошо. И ничего не болит.

Я взял ее руку: пульс не прощупывался. Немедленно велел ввести сердечные, а сам попытался прослушать ее сердце: еле-еле ощущалось очень слабое биение такой частоты, что невозможно было сосчитать... Нет, ничего уже не могло помочь. Дыхание становилось все более поверхностным — реже, реже... Нина умерла.

Ее смерть поразила меня, уже тогда немало повидавшего за свою врачебную практику, какой-то своей особенно дикой несправедливостью. Она была так несовместима с этим милым, нежным существом, рожденным, казалось бы, для одних только радостей, для долгой жизни. И отчего все? Вначале глупая случайность, легкомысленное отношение к ране («И так заживет!..»), затем категорический отказ от ампутации, когда еще можно было на что-то надеяться. И вот трагический итог. Несколько дней ходил я под гнетущим впечатлением этой смерти — мне не хотелось никого лечить, ни на кого не хотелось смотреть...

Вообще-то поражение коленного сустава гнойным процессом по сей день составляет одну из самых трудных глав в хирургии. Тот из врачей, кому в военное время или в мирных условиях приходилось иметь дело с гнойным воспалением сустава, знает, какая непосильная задача — излечить такого больного хирургическими методами. И не менее ответственная, иногда со многими неизвестными задача — лечение туберкулезного гонита [гонит — воспаление коленного сустава], особенно в стадии обострения процесса. А мне в Киренске — задолго до описанного выше печального происшествия с Ниной С. — пришлось заняться такой больной. Тут я, оказывая хирургическую помощь, исправлял одно из многих преступных деяний Кемферта. Впрочем, расскажу подробнее...

Приблизительно за полгода до моего приезда в Киренск к Кемферту с просьбой выправить ногу обратилась женщина лет тридцати шести по фамилии Аникина. У нее был неподвижный коленный сустав, согнутый под углом. Из-за этого при ходьбе ей приходилось сильно наклоняться, припадая на уродливую ногу. Никаких болей в этой ноге она не чувствовала, все жалобы были лишь на то, что «..не гнется, проклятая, идешь, будто пляшешь иль поклоны на сторону отвешиваешь!» Кемферт, не понимая сущности происходящего в коленном суставе процесса, решил распрямить ногу насильственно. Дал Аникиной наркоз, стал давить на ногу и в какой-то миг, поднатужившись... распрямил ее! Произошел разрыв сустава, а поскольку он уже был разрушен туберкулезом, голень при разгибании сдвинулась по отношению к бедру, и на смену прежнему пришло искривление ноги уже вбок. Дремавшая в суставе туберкулезная инфекция вызвала тяжелое обострение туберкулезного процесса с повышенной температурой и нестерпимыми болями.

Аникина после дичайшей «операции» Кемферта не могла ни есть, ни спать и, тяжко страда