Чтобы покончить с этим, Мрак решил жениться.

 

Его молодая жена была кротка, начитанна, непритязательна и влюблена в него. Он же в нее не был влюблен нисколько, но по его выходило, что это и к лучшему.

Оба усердно трудились в приходе, который кормился овсянкой и рыбой. Мрак торил свой путь, и если его руки кровили, то и славно.

Они обвенчались в Сольте без пышной церемонии, и Мрак сразу же слег. Медовый месяц пришлось отложить, но молодая жена, сама забота и нежность, каждый день готовила ему завтрак своими собственными руками, хотя для этого имелась служанка.

Мрак начал страшиться неуверенных шагов по лестнице, что вела в его комнату с видом на море. Жена несла поднос так медленно, что пока доходила до двери, чай остывал, и она всякий раз извинялась, и всякий раз он отвечал, что это пустяки, и отпивал пару глотков бледной жидкости. Она старалась экономить заварку.

В то утро он лежал в постели и слушал перезвон чашек на подносе, который она медленно поднимала наверх. Опять овсянка, подумал он, вязкая, как заблуждение, и оладьи с изюмом, что бросали ему обвинения, пока он их ел. Новая кухарка – выбор жены – пекла простой хлеб, ибо не одобряла «причуд», как она это называла, хотя что причудливого в изюме, он не знал.

Он бы не отказался от кофе, но кофе был вчетверо дороже чая.

– Мы же не бедные, – говорил он жене, а та напоминала, что деньги можно пустить на более достойное дело, нежели утренний кофе.

Разве? В этом он не был уверен, и всякий раз, когда он видел достойную даму в новой шляпке, ему казалось – та источает густой аромат.

Дверь открылась, она улыбнулась – не ему, подносу, так она сосредоточилась. Мрак раздраженно подумал, что канатоходец, которого он видел на пристани, нес бы его с большей грацией и сноровкой даже по линю, натянутому между мачт.

Она поставила поднос с привычным видом качественно принесенной жертвы.

– Я надеюсь, тебе понравится, Вавилон, – сказала она, как говорила всегда.

Он улыбнулся и взял холодный чай.

 

* * *

 

Всегда. Он были женаты не так давно, чтобы у них появилось всегда.

Они были молоды, невинны, свежи, без привычек. Так ничему он чувствовал, будто вечно лежал в этой постели, медленно наливаясь холодным чаем?

Пока смерть нас не разлучит.

Он поежился.

– Ты замерз, Вавилон, – сказала она.

– Нет, только чай.

Она обиделась от такого укора.

– Я сперва делаю чай, а потом оладьи.

– Наверное, нужно бы наоборот.

– Тогда остынут оладьи.

– Они и так остыли.

Она забрала поднос.

– Я приготовлю нам второй завтрак.

Тот был не теплее первого. Мрак больше не заговаривал об этом.

 

* * *

 

У него не было причин ненавидеть жену. Женщина без изъянов и без воображения. Никогда не жаловалась и никогда не бывала довольна. Никогда не просила и никогда не давала – кроме милостыни. Скромна, сдержанна, покорна и старательна. Тусклая, словно день у безветренного моря.

От такой заштиленной жизни Мрак начал мучить жену – поначалу не из жестокости, а чтобы испытать ее, возможно – обрести ее. Он хотел ее секретов, ее грез. «Доброго утра» и «спокойной ночи» ему было мало.

Когда они отправлялись на прогулку верхом, он, бывало, со свистом ожигал ее пони хлыстом, и зверь пускался галопом, а жена хваталась за гриву, поскольку была неуверенной наездницей. Ему нравился чистый ужас на ее лице – все же чувство, думал он.

В те дни, когда Пью осмеливался выводить в море свою спасательную шлюпку, Мрак брал жену на прогулки под парусом. Ему нравилось, когда ее, промокшую насквозь, тошнило, и она умоляла его править домой, а когда полузатопленная лодка швартовалась у берега, он заявлял, что это было прекрасное плавание, и заставлял жену идти домой пешком, держа его за руку.

В спальне он клал ее лицом вниз, одной рукой держал за шею, a другой возбуждал себя и одним быстрым движением вбивался в нее, как вгоняют в бочку деревянную пробку. На ее шее, когда он кончал, оставались следы его пальцев. Он никогда ее не целовал.

Когда Мрак хотел ее – хотя ни разу не ее лично, однако он был молод, и желание иногда возникало, – он медленно поднимался к ней в комнату, представляя, что несет поднос с жирными оладьями и чайником холодного чая. Он открывал дверь, улыбаясь, – но не ей.

Закончив с ней, он садился сверху, придерживая ее, будто своего пса на охоте. Там, в промозглой спальне – его жена не имела привычки зажигать огонь – он ждал, пока его сперма не остынет на ней, и лишь потом позволял ей встать.

Затем уходил в свой кабинет, закидывал ноги на стол и ни о чем не думал. Он приучил себя не думать абсолютно ни о чем.

Днем по средам они посещали бедняков. Он не любил этого; приземистые дома, зачиненная мебель, женщины, латающие одежду и сети одной иглой, одной нитью. Эти дома провоняли селедкой и гарью. Он не понимал, как вообще можно жить в такой мерзости. Он бы предпочел покончить с собой.

Его жена сочувственно слушала истории о том, что нет дров и яиц, о больных деснах, мертвых овцах и недужных детях, всегда поворачивалась к нему, мрачно глядящему в окно, и говорила:

– Пастор предложит вам слова утешения.

Но он никогда не оборачивался. Бормотал несколько слов о Христовой любви и оставлял на столе шиллинг.

– Ты безжалостен, Вавилон, – говорила ему жена по пути домой.

– Я должен лицемерить, как ты?

В тот раз он впервые ударил ее. Не один раз; он бил ее снова, снова и снова, и орал:

– Безмозглая потаскуха! Безмозглая потаскуха! Безмозглая потаскуха!

Бросив ее, опухшую и окровавленную, на обрыве, он кинулся по тропе домой, и вбежав в кухню, сбросил крышку с котла и запустил руки по локти в кипящую воду.

Надрываясь от крика, он держал их в котле, пока не покраснела и не начала слезать кожа, а затем, когда она побелела, а пальцы и ладони покрылись волдырями, он вышел во двор и рубил дрова до кровавых ран.

Несколько недель он избегал жену. Хотел сказать ей, что сожалеет – и он сожалел, но знал, что сделает это снова. Не сегодня завтра из него прорвалось бы, как он ненавидит ее, как ненавидит он самого себя.

 

* * *

 

По вечерам она ему читала вслух из Библии. Особенно ей нравились чудеса, и Мрак удивлялся такой склонности в человеке, чья натура не загадочнее ведра. Она была простым немощным сосудом, в котором удобно переносить вещи: чайные подносы, детей, корзину яблок для бедных.

– Каких яблок? – спросил он.

Она перестала читать и говорила о яблоках.

– Те, что ты принес в газетном кульке. Пора бы их доесть. А то я сварю их и отдам беднякам.

– Нет.

– В чем же дело?

– Они с яблони моего отца.

– Дерево снова даст плоды.

– Нет. Не даст никогда.

Жена помедлила. Она заметила его волнение, но не понимала его. Заговорила, но осеклась, взяла увеличительное стекло и стала читать историю о Лазаре.

Мрак попытался представить себе, каково это – лежать в гробнице, без воздуха и света, в полнейшей тишине, и слышать далекие голоса.

«Как здесь», – подумал он.

Как может человек стать собственной смертью, выбрать ее, принять ее и не винить никого, кроме себя? Он отверг жизнь. Ну что ж, тогда нужно извлечь из этой смерти все, что можно.

На следующий день он начал все записывать. Он вел два дневника: первый – мягкое ученое описание жизни священника в Шотландии. Второй – растрепанная и драная папка с разрозненными страницами, перемешанными в беспорядке, не пронумерованными, проколотыми насквозь там, где перо кусало бумагу.

Он приучил себя ждать, пока не закончит службу, а затем доставал кожаную папку с испачканными страницами и писал свою жизнь. Совсем не ту, которую признали бы окружающие. Шло время, и он сам уже не узнавал себя.

Освободи меня, написал он однажды ночью, но кому?

 

* * *

 

Затем, с трудом понимая, что делает, он решил свозить жену в Лондон, на Великую выставку. У нее желания ехать не были, но она решила, что мужу лучше не перечить.