Отбор случаев, ситуаций и групп

На той стадии работы, которая предшествует полевому наблюдению, исследо­ватель обычно определяет для себя ключевую проблему и соответствующую совокупность ключевых вопросов, на которые можно получить теоретически осмысленные, т. е. подлежащие и поддающиеся теоретическому осмыслению, ответы.

Социологи или этнологи (в отличие, например, от психологов или экономис­тов) довольно редко сталкиваются с ситуацией, когда их предварительные ги­потезы можно строго вывести из развернутой и логически согласованной тео­рии. Значительно типичнее ситуация, когда выбор проблемы определяется со­вокупностью более или менее отчетливых теоретических понятий и идей, совокупностью интересных и требующих объяснения фактов и, наконец, раз­личными политическими, практическими и этическими соображениями. Вклю­ченное наблюдение, как и другие типы социологического исследования, часто начинается в ситуации, где в той или иной мере присутствуют все перечислен­ные компоненты: идеи, факты, политика, этический и практический интерес. Однако в случае этнографического исследования (мы будем иногда использо­вать последний термин как синоним «включенного наблюдения») исследова­тель обычно ставит своей целью не столько проверку гипотез, выводимых из существующей теории, сколько развитие новых теоретических представлений. Хорошим примером поиска теоретического объяснения уникального факта мо­жет служить известная работа М. Фрейлиха, посвященная роли социокультурных факторов в объяснении такого необычного (хотя и достаточно известного) явления, как «сверхпредставленность» индейцев-мохавков среди нью-йоркских монтажников-высотников[24].

Личный опыт и интересы также нередко становятся предпосылками исследо­вания. Так например, А.Стросс и Б. Глезер, незадолго до начала своего знаме­нитого исследования процесса умирания в больничных условиях, пережили потерю близких. Обстоятельства смерти их близких были таковы, что уже на предварительной стадии полевого исследования их внимание было приковано к рутинным процедурам обращения медиков с неизлечимыми пациентами и влиянию знания о безнадежном прогнозе на социальное взаимодействие больных, их родственников и персонала[25]. В. Боггз, исследовавший мир латиноаме­риканского джаза и особенно той его разновидности, которую иногда называют «сальса» (своеобразный синтез латиноамериканского бита и негритянского джаза), смог постепенно перейти от многолетнего увлечения и непосредствен­ной включенности в это музыкальное движение к формулировке социологи­ческого проекта, направленного на анализ расовых и классовых аспектов музыки. Однако переход этот был нелегким и потребовал изрядных усилий: не существует легкого способа превращения личного интереса в профессиональную вовлеченность ученого[26].

Уже на ранних стадиях исследования — при изучении литературы, анализе до­ступных документальных источников, ознакомлении с ситуацией «в поле» со­циолог часто меняет или уточняет исходную формулировку проблемы, некото­рые теоретические предпосылки или рабочие понятия. Вполне может оказать­ся, что проблема в исходной своей формулировке пока — или в принципе — неразрешима, либо в исходных теоретических представлениях содержались су­щественные пробелы. В этой ситуации нет ничего необычного — ученому час­то приходится вспоминать старую истину: задать правильный вопрос труднее, чем найти на него ответ[27].

Особое значение неожиданностям, радикальным изменениям точки зрения ис­следователя и ощущению неадекватного понимания ситуации придает герме­невтическая традиция. Не вдаваясь здесь в обсуждение сложных философс­ких вопросов, мы лишь кратко опишем, как трактуется в этой традиции соб­ственно «этнографическое понимание»[28]. Здесь особое значение придается тому обстоятельству, что социолог или культурный антрополог по сути сталкивается с чуждым, иным жизненным миром. (Даже если это мир его собственной куль­турной традиции, ученый стремится сделать его понятным для мира рациональ­ного научного знания, как если бы это был чужой мир.) Задача ученого, веду­щего включенное наблюдение,— «показать, как социальное действие в одном мире может быть понято (осмыслено) с точки зрения другого мира»[29].

Отсюда ясно, что недоумение, неясность, несоответствие теоретическим ожи­даниям, иными словами, разрывы и «неисправности» в знании и взаимопони­мании и являются исходным материалом для ученого. Задача этнографического понимания — обнаружить и зафиксировать разрыв, чтобы в дальнейшем дать объяснение, этот разрыв исключающее. Как только объяснение «странному обы­чаю» получено, разрыв перестанет восприниматься как таковой. И ученый, и читатели, к которым первый адресует свое изложение открывшегося ему смысла действия, перестанут воспринимать обычай как «странный», т. е., например, не будут больше расценивать как необычное то обстоятельство, что цыганки не гадают друг другу, что отец в традиционной кавказской семье никогда не берет ребенка на руки (хотя, по всей видимости, любит его) или что профессиональные ученые часто придают большее значение публикации результатов, чем собственно их получению.

Однако движение от разрыва и недоумения к пониманию — это не только кор­рекция исходной формулировки теоретической проблемы. Конечным результа­том этнографического понимания является слияние двух или более культурных традиций — этнографа, изучаемого им сообщества, аудитории [30]. Наблюдатель становится посредником между различными социальными мирами, расширяю­щим горизонты культурных традиций и способствующим их коммуникации[31].

Социолог в такой трактовке самым очевидным образом оказывается в одной из главных своих профессиональных ролей — посредника между социальными сообществами и культурами[32].

Возвращаясь к обсуждению выбора теоретической проблемы и предмета вклю­ченного наблюдения, заметим, что описанные различия между группами, куль­турами и системами значений делают особенно важной проблему сравнения, т. е. выбора групп, ситуаций, условий для проведения этнографического исследования.

Какие «случаи» считать релевантными, значимыми, существенными для дан­ной исследовательской проблемы? Прежде чем ответить на эти вопросы, отме­тим, что включенное наблюдение можно рассматривать как некую разновид­ность (возможно, самую распространенную) метода монографического «ана­лиза случая» (case-study). Под последним принято понимать детальное, целостное описание индивидуального случая, включенного в более широкий социальный и культурный контекст. В качестве «случая» может рассматривать­ся культура, сообщество, субкультура, организация, социальная группа, а так­же такие явления, как верования, практики, формы взаимодействия, иными сло­вами,— почти все аспекты человеческого существования[33]. Анализ случая мо­жет включать в себя интервьюирование, включенное наблюдение, анализ личных документов, литературных источников. Весь этот широкий круг методов объе­диняет идея максимально полного описания критически важного для проясне­ния данной исследовательской проблемы случая (или) нескольких случаев. В отличие от массовых опросов, ориентированных на сбор данных о больших популяциях, методология анализа случая не придает большого значения стати­стической репрезентативности полученных данных. Возможность обобщения и переноса выводов исследования в более широкий контекст здесь обосновывается через «типичность» случая, через возможность теоретического объясне­ния выбора данного объекта, места и времени его изучения.

Критики методологии «анализа случая» и соответственно включенного наблюдения часто (и справедливо) подчеркивают возможность систематических смещений и необоснованных обобщений, выводимых из исследования единично­го явления. Особую остроту, таким образом, приобретает проблема отбора — случаев, ситуаций, групп — и обоснования переносимости результатов вклю­ченного наблюдения в более широкий контекст.

Самой успешной попыткой справиться с проблемой отбора в этнографическом методе стала последовательная разработка понятия теоретической выборки, впервые предпринятая Б. Глезером и А. Стрессом (1967)[34]. Выбор исследуемо­го явления здесь обосновывается через логику проверяемой теории, определя­ющей, какие особенности данного явления (случая, группы и т. п.) существен­ны с точки зрения содержательных, теоретических соображений. Хотя осно­ванный на включенном наблюдении анализ случая обычно не подразумевает использования статистических процедур репрезентативного отбора, эти проце­дуры могут использоваться для селекции наблюдений «внутри» данного слу­чая, построения сравнительных групп и т. п.

Чтобы проиллюстрировать эти несколько абстрактные соображения, обратим­ся к уже упоминавшемуся исследованию социальных контекстов умирания, проведенному Глезером и Стрессом[35].

Исследование Глезера и Стросса проводилось в шести больницах, расположен­ных в прибрежном районе Сан-Франциско. В самой общей форме исследова­тельская проблема была следующей: какого рода события происходят вокруг пациентов, умирающих в американских больницах? На предварительной ста­дии исследования эта общая проблема сузилась до нескольких вопросов: «Ка­ковы устойчивые типы взаимодействия между умирающим пациентом и пер­соналом больницы? Какого рода тактики использует медицинский персонал в отношении пациента? В каких организационных условиях внутри больницы эти типы взаимодействия и тактики имеют место и как они влияют на пациен­та, его семью, медиков, больницу как целое, всех тех, кто вовлечен в ситуацию, окружающую процесс смерти?»[36]. В поиске ответов на эти вопросы, исследова­тели пришли к формулировке следующей теоретической гипотезы: все проис­ходящее может быть объяснено тем, как и в какой мере осознается судьба па­циента каждой из взаимодействующих сторон в ситуации умирания. Можно сформулировать эту гипотезу еще проще: важно «кто—в ситуации умирания — что знает о вероятности фатального исхода для умирающего пациента»[37]. Клю­чевой теоретической переменной в исследовании Глезера и Стросса стало, та­ким образом, понятие контекста осознания (или «контекста знания») о при­ближающейся смерти.

Чтобы сделать яснее теоретическую логику этого подхода, заметим, что он ос­нован на интерпретативной, интеракционистской традиции социологического мышления. Напомним, что с точки зрения этой традиции за любым социальным взаимодействием стоит постоянное осознание и осмысление людьми их повсед­невной жизни. Люди не просто пытаются осмыслить и осознать причины и последствия поступков и событий, они взаимодействуют и совершают поступ­ки, основываясь на тех смыслах, которые они приписывают событиям повсед­невной жизни[38].

Верно или неверно люди определяют ситуацию и толкуют события и намере­ния других людей, — что во многих случаях в принципе не поддается оценке, — они реально руководствуются своими мнениями и убеждениями в своих по­ступках. Если воспользоваться общеизвестной формулировкой: если люди оп­ределяют ситуацию как реальную, она реальна по своим последствиям[39].

Глезер и Стросс, основываясь на своих представлениях о возможных «контек­стах осознания» приближающейся смерти, осуществили теоретическую вы­борку мест, условий и ситуаций внутри больницы, относительно которых мож­но было предположить, что они представляют все типичные «контексты осоз­нания» смерти и все типы взаимодействия, происходящие в этих контекстах. Например: «Когда пациента доставляют в больницу в необратимой коме и ста­вят диагноз неизбежной смерти, никто не предполагает, что пациент может ког­да-нибудь узнать о своем диагнозе. Не исключена возможность того, что врачи и медсестры могут по-разному определить статус пациента, но такое расхожде­ние маловероятно. С другой стороны, когда пациент поступает в сознательном состоянии, и нельзя с полной определенностью сказать, умирает ли он, то, ко­нечно, его собственное определение (ситуации) может резко расходится с определением, даваемым медиками, которые, в свою очередь, тоже могут разойтись во мнениях. То, что каждый из участников взаимодействия знает о том, как было определено состояние пациента, наряду с признанием каждым участни­ком того, что другие участники знают о его собственном определении ситуа­ции,— всю картину, как ее увидел бы социолог, — мы будем называть контек­стом осознания. Это тот контекст, внутри которого люди взаимодействуют, в то же самое время осознавая его»[40].

Соответственно исследователи осуществили отбор мест и условий наблюде­ния — от реанимационной палаты и онкологического отделения, где смерть яв­ляется частым и в разной степени осознаваемым событием, до акушерского отделения, где неизбежность летального исхода обычно оказывается драмати­ческой неожиданностью не только для пациента и его близких, но и для меди­цинского персонала.

Еще раз повторим, что целью отбора (теоретической выборки) субъектов, групп, места, условий и времени наблюдения было нахождение всех теоретически скон­струированных возможных значений главной объяснительной переменной — «контекста осознания». Возможные значения этой переменной (типы «контекстов осознания») были получены в результате комбинирования знания/незна­ния о состоянии пациента для каждой из сторон (медперсонал, пациент, родные) и учета возможного «притворства» — стремления скрыть от другой сторо­ны свое осознание того, как эта другая сторона определяет ситуацию. Например, онкологический пациент может знать о том, что врачи считают его инкурабельным, однако вести себя так, чтобы не позволить врачам явным образом опреде­лить сложившуюся ситуацию; еще очевиднее случай, когда врач манипулирует «закрытым контекстом осознания» и скрывает от подозревающего правду па­циента не только то, что «ничего больше нельзя сделать», но и свое осознание наличия подозрений у пациента. Построение такой своеобразной теоретичес­кой выборки помогло Глезеру и Строссу не только отобрать случаи и условия наблюдения, но и провести анализ полученных таким образом «сравнительных групп»[41].

Идея теоретической выборки — или, выражаясь точнее, теоретического отбо­ра,— относится, как мы увидели на примере работы Глезера и Стросса, не только к отбору случаев для изучения, но и к отбору внутри случаев, т. е. к отбору времени, места и людей для наблюдения. В приведенном нами примере отбор места для полевой работы — это отбор палат, отделений и служб внутри меди­цинской организации. Отбор времени для наблюдения также предполагает вве­дение каких-то разумных ограничений: исследователь не может быть круглосу­точным наблюдателем «в поле», даже если он все время находится там. (Впро­чем, М. Агар вспоминает о своем опыте полевой работы: «После нескольких месяцев, проведенных в Индии, я как-то сидел в своей хижине, читая книгу при свете фонарика и расслабленно прислушиваясь к невнятным шумам сумерек в „танде". Внезапно дверь отворилась, и я услышал, — если перевести это очень приближенно, — следующее: „Где твоя записная книжка? У нас здесь как раз происходит важная церемония. Что случилось, ты не работаешь нынче вече­ром?"»[42]). Такие разумные ограничения обычно также связаны с содержатель_т ными представлениями о том, что и в каком порядке обычно происходит в на­блюдаемом сообществе, какие временные рутины и расписания определяют последовательность значимых и незначимых событий. Социолог, наблюдаю­щий школьный класс и взаимоотношения детей во время уроков, по всей веро­ятности, будет вести свои наблюдения в дообеденное время; если же он изучает, скажем, изменения стилей управления в производственном подразделении, он постарается понаблюдать попеременно и за утренними, и за вечерними сме­нами. То же относится к большим временным циклам: сезонам, годам, смене поколений. Отбор людей — это обычно отбор интервьюируемых или информантов. Мы вернемся к этой теме, ограничившись пока замечанием, что и здесь определяющую роль играет теоретический контекст исследования. Существен­ными параметрами отбора могут быть такие категории, как пол, возраст, ранг в групповой иерархии, уровень осведомленности и т. п. Принято различать «исследовательскую категоризацию», конструируемую наблюдателем на основа­нии признаков, существенных для принятой им теоретической перспективы, и «членскую категоризацию», т. е. ту классификацию, которую сами члены груп­пы считают существенной в повседневной жизни[43]. Однако польза этого разли­чения относительна: если считать, что преимуществом этнографического ме­тода действительно является гарантируемая им особая близость точки зрения исследователя тому, что сами члены группы считают существенным и опреде­ляющим в своей жизни, исследовательская и членская категоризации не долж­ны резко противостоять друг другу (не считая возможных терминологических и лексических расхождений).

Иногда говорят об отборе контекстов наблюдения. Контекст в данном случае представляет собой несколько абстрактное понятие, включающее в себя не толь­ко время, место и общую структуру взаимодействия, но и некую — обычно не­явную — совокупность норм (нормативную структуру), регулирующих поведе­ние людей в данных обстоятельствах места и времени. В этом смысле можно говорить о различных контекстах наблюдения во время рабочего совещания или в ходе неформального празднования какого-то события внутри одной и той же организации, или, скажем, о различии контекста семейного взаимодействия в присутствии гостей и на кухне. В еще более обобщенной форме различие кон­текстов социального взаимодействия может быть описано с помощью введен­ного И. Гоффманом противопоставления сценических и закулисных областей [44]. Именно «за кулисами» (хотя и не обязательно на кухне в физическом смысле) супруги выясняют отношения, не руководствуясь более нормативной структу­рой публичного поведения, и там же — не обязательно в географически определенном месте — выясняется, скажем, ранг ученого среди коллег. Разнообра­зие контекстов, которое следует принимать во внимание, — подчеркнем это еще раз — это разнообразие социально сконструированных[45], а не физически задан­ных мест взаимодействия.

Выбор исследовательской проблемы и ситуации наблюдения — это результат предварительной стадии исследования. Завершение этой стадии ставит социо­лога перед другой совокупностью теоретических и практических вопросов, свя­занных с получением доступа в полевую ситуацию и непосредственным вовле­чением во взаимоотношения с интересующими его группами.

Вхождение в ситуацию наблюдения, роли наблюдателя,

взаимоотношения «в поле»

Проблема получения доступа к полевым данным, — на первый взгляд, сугубо практическая, — играет ключевую роль в этнографическом методе.

Постольку, поскольку эта проблема может быть разрешена за счет личных пси­хологических и социальных ресурсов и практических стратегий, которыми располагает социолог-наблюдатель, можно говорить о значении здравого смысла и знания повседневной жизни в использовании этнографического метода. С дру­гой стороны, более или менее эффективные попытки включиться в ситуацию наблюдения, в том числе трудности, с которыми социолог сталкивается на этом пути, часто оказывают существенное влияние на теоретическую логику и сте­пень понимания ученым того, что он наблюдает. Некоторые примеры позволяют прояснить эти соображениями.

Один из этих примеров относится не столько к социологии или этнографии, сколько к тому, что часто называют документальной журналистикой. Журнали­стское расследование ситуации нередко принимает форму включенного наблю­дения, и неудивительно, что у истоков использования методов «анализа слу­чая» в американской социологии стояла, помимо культурно-антропологичес­кой (этнографической) традиции, так называемая журналистика факта. Наш пример относится к 1960-м годам, когда молодой и честолюбивый журналист Том Вулф предпринял квазиэтнографическое исследование сообщества хиппи, называвших себя «веселыми шалунами». Ядро этой коммуны составляли Кен Кизи (автор знаменитого романа «Кто-то пролетел над гнездом кукушки») и его друзья-хиппи.

Позднее Вулф написал книгу о своем опыте общения с хиппи[46]. Однако в нача­ле своего исследования Вулф демонстрировал определенную дистанцию по отношению к мало озабоченным благопристойностью, карьерой и «традицион­ными американскими ценностями» хиппи. Как-то раз он беседовал со своими новыми знакомыми в комнате, где Кизи красил потолок. На безукоризненный белый льняной костюм журналиста упала изрядная капля желтой краски, и, хотя последний вытер пятно, сохраняя невозмутимость истинного джентльме­на, он не смог скрыть некоторого раздражения. Кизи философски изрек: «Уж так это устроено, Том. Если ты хочешь войти в это дело, тебе приходится немного в него вляпаться».

Иногда для того, чтобы получить доступ в ситуацию включенного наблюдения, достаточно просто «слоняться поблизости». Эллиот Лайбоу, участвовавший в большом исследовательском проекте по изучению практики воспитания детей в семьях с низким доходом, проводил включенное наблюдение за мужчинами из этих семей, чтобы дополнить данные семейного интервьюирования[47]. Пер­вый день исследования оказался не очень продуктивным. Хотя Лайбоу и позна­комился с одним из зевак, наблюдавших сцену препровождения шумно сопро­тивлявшейся женщины в полицейский участок, он не выполнил разработанно­го им заранее плана — приступить к сбору материала для выполнения трех или четырех исследовательских задач со сравнительно четкими границами между ними: «Завтра, — решил я, — я вернусь к моему исходному плану, еще ничего не потеряно. Но завтра никогда не наступило...»[48]. На следующий день, беседуя с тремя пьянчужками об уходе за щенком, которого один из них держал за пазу­хой, Лайбоу опять оказался у угловой «точки», торговавшей навынос. В этом угловом магазинчике, ближайшие окрестности которого стали неизбежным стратегическим центром всех его этнографических изысканий, Лайбоу познакомился с хорошо одетым чернокожим молодым человеком Толли Джексоном, ставшим его попечителем, доверенным лицом и другом и открывшим ему доступ в отно­сительно закрытые области своего социального окружения. Книга, написанная Лайбоу на полученном материале, стала одной из ключевых работ по этногра­фии города.

Другой пример значимости неформального «попечительства» — взаимоотноше­ния Уильяма Ф. Уайта с его ключевым информатором—лидером местной «брат­вы» Доком, сыгравшие решающую роль в проведенном Уайтом исследовании, упоминавшемся нами ранее[49].

Иногда доступ к «попечителям» и ключевым информаторам открывается не в результате каких-то полевых импровизаций, а в ходе использования уже суще­ствующих социальных связей — профессиональных, дружеских, родствен­ных и т. п., — а также через использование собственной идентичности исследо­вателя[50]. Если вернуться к уже анализировавшимся нами примерам, то можно отметить, что Э. Моралес, изучавший «кокаиновую экономику» в Перу, прово­дил свое исследование в местах, где когда-то родился и рос, что — наряду со знанием местного диалекта и обычаев — обеспечило его проникновение в мир спрятанных в горах кокаиновых лабораторий и тайных троп, по которым мест­ные крестьяне перевозили готовый продукт. Однако даже в этом случае лично­стная идентичность исследователя всегда недостаточна для того, чтобы полу­чить автоматический доступ ко всем аспектам изучаемой ситуации. В частно­сти, Моралес пишет: «Во время моего приезда в родной городок, весной 1980 года, я решил выполнить совет, данный мне профессором в колледже: „Ез­жай домой и посмотри, какие изменения произошли в общине". Ни в детстве, ни позднее, в ходе многочисленных приездов домой, я не отваживался выез­жать за границы моей родной общины, Лламеллик. В юности я принадлежал к коренной культуре, но как взрослый визитер уже не располагал необходимыми навыками, чтобы понимать очевидное. Хотя я и был местным уроженцем, мое превращение в исследователя этнографии Анд было долгим. Я обнаружил, что очень трудно наблюдать за людьми, культура и общество которых представля­ют и твои собственные корни, трудно учиться у этих людей. Это оказалось возможным только тогда, когда я включил в свою повседневную жизнь более дис­циплинированный подход»[51].

Двойственность позиции исследователя, чья личностная идентичность в суще­ственных чертах совпадает с идентичностью тех, кого он изучает, подчеркивает и Б. Майерхоф, проводившая исследование в еврейском доме для престаре­лых в Калифорнии. С одной стороны, ее собственные еврейские корни и пред­шествовавший научной карьере некоторый опыт социальной работы с пожилы­ми людьми облегчали ей доступ «в поле». С другой стороны, эти же факторы создавали определенные трудности в сохранении объективности и в построе­нии роли исследователя, отличной от роли члена изучаемой общности. К тому же, как уже отмечалось, частичное совпадение личностной идентичности ис­следователя и исследуемых по определению не может быть полным: в случае Майерхоф эта неполнота проявляется в том, что она была молодой, имевшей мужа и детей, сравнительно здоровой и сделавшей довольно успешную науч­ную карьеру американкой во втором поколении. При этом она изучала процесс старения и способы преодоления возрастных проблем среди одиноких стари­ков, перебравшихся в Америку, спасаясь от нацизма, часто говоривших между собой на идише, воспитанных в иудейской традиции и сохранивших специфи­ческое мировоззрение восточно-европейского «галута»[52]. Майерхоф так опи­сывает исходную ситуацию: «Я не принимала никаких сознательных решений исследовать свои корни или сделать яснее смысл моего происхождения. Я была одним из нескольких антропологов из университета Южной Калифорнии, вовлеченных в анализ „Этничности и старения". Сначала я планировала.изучать пожилых „чиканос"[53], поскольку прежде я уже занималась полевой работой в Мексике. Однако в начале 1970-х в городской Америке этнические группы не очень приветствовали любознательных посторонних, и люди, к которым я об­ращалась, постоянно спрашивали меня: „Зачем вам работать с нами? Почему бы вам не изучать своих?" Эта идея была для меня новой. Я не была подготов­лена к такому проекту. Антропологи обычно исследуют экзотические, отдален­ные, дописьменные общества. Но такого рода группы становятся во все боль­шей степени недоступны и часто — негостеприимны. В результате все больше антропологов вынуждены нынче работать у себя дома. Это неизбежно создает проблемы с объективностью и идентификацией, и я предвидела, что тоже полу­чу причитающуюся мне долю этих проблем, работая с людьми, населявшими Центр. Но, возможно, будут и какие-то преимущества...»[54].

Проблемы, с которыми столкнулась Майерхоф, были связаны с необходимос­тью соблюдения баланса между исследовательскими интересами, интересам» тех, кого изучает исследователь, этическими проблемами (зачем, например, изу­чать людей, нуждающихся в поддержке и участии, вместо того, чтобы просто, помочь им?) и задачей сконструировать свою личностную тождественность собственно исследовательской роли. Однако прежде чем осознать и отчасти решить эти проблемы, исследовательница прошла через ряд довольно драмати­ческих событий и изменений: «В начальных фазах моей работы с пожилыми я испытывала острое чувство вины. Оно периодически всплывало наружу, при­нимая самые разные формы в разное время. Поначалу оно фокусировалось на моей компетентности в решении задачи, за которую я взялась. Достаточно ли я знаю иудаику? Достаточно ли я знаю идиш? Не слишком ли я молода? Не слиш­ком ли я эмоционально вовлечена в ситуацию? Не следует ли мне работать ради благополучия стариков, вместо того чтобы изучать их? И так далее. В ходе разговора с Шмуэлем — очень ученым человеком; ставшим в дальнейшем одним из главных моих информантов, — я призналась, что испытываю страх не разобраться должным образом с теми материалами, которые он мне дает. Было так много вещей, которых я не понимала. Как всегда, он ответил сурово, но справедливо: „Ты не понимаешь. Как ты могла ожидать, что поймешь? Ты спраши­ваешь меня обо всех этих вещах, но сама ты ничего не знаешь. Ты не знаешь идиша. Ты не знаешь иврита. Ты не знаешь арамейского. Ты не знаешь ни рус­ского, ни польского. Ты не присмотрелась внимательно ни к какой части того места, где мы живем. Как ты можешь ожидать, что поймешь?" Я согласилась с ним и чувствовала себя чудовищно растерянной… Я подумывала о том, чтобы бросить все. Казалось невыносимым безропотно принимать все те бесчислен­ные способы использования чувства вины, к которым прибегали обитатели Центра — часто несознательно, намереваясь не причинить вред, а лишь создать у себя ощущение могущества. Но после некоторого времени я приняла как факт, что никого нельзя „сделать" виновным, заставить испытывать чувство вины. Каждый соглашается на это добровольно. Пробуждение вины — это то, что я называю „стратегией интимности", одной из многих, используемых стариками из Центра. Бесполезная по отношению к чужаку, эта стратегия основывается на взаимосвязанности и взаимозависимости. Светлая сторона вины заключается в том, что она выражает чувство ответственности за благополучие другого чело­века. Когда я осознала это, я стала более отстраненно и даже с благодарностью воспринимать эти свои чувства»[55].

В ситуации, когда исследователю требуется доступ в формальную организа­цию, ключевую роль начинают играть не столько добровольные «спонсоры», сколько обладающие высоким статусом и контролирующие «входы» в эту орга­низацию влиятельные фигуры. Иногда таких лиц называют «стражниками»: именно от них зависит удачный исход переговоров о формальном доступе в организацию.

Иногда довольно трудно решить, кто в данной ситуации является «стражни­ком» — например, оперирующий главный врач в больнице может в действи­тельности меньше участвовать в принятии административных решений, чем контролирующая все перемещения персонала, больных и оборудования глав­ная медсестра.

Получение разрешения со стороны «стражников» и поддержки «попечителей» создает лишь минимальные предпосылки доступа к полевым данным. Однако цена, которую «платит» исследователь за получение исходного доступа, — это стремление ключевых фигур оказывать влияние на ход и результаты исследова­ния. Первая возникающая здесь проблема носит скорее этический характер: насколько позволителен прямой обман или манипулирование собственным «имиджем» со стороны исследователя? Как правило, социологи легче идут на обман и полное или частичное сокрытие целей исследования в том случае, ког­да доступ жестко контролируется, и «стражники» по каким-либо причинам не заинтересованы в том, чтобы открыть посторонним какие-то, обычно скрывае­мые, сферы. Еще одним оправданием для полного или частичного сокрытия целей исследования в процессе ведения переговоров о доступе может служить уверенность исследователя в том, что на более поздней стадии, когда между социологом и ключевыми фигурами установится межличностное доверие, можно будет обсудить все открыто. В этом случае заверения в соблюдении анонимности и в исключении из публикации потенциально опасных для информантов материалов попадут на более благоприятную почву и будут встречены с большим доверием.

Вообще же, как справедливо замечают М. Хаммерсли и П. Аткинсон: «...даже если сообщение „всей правды" в ходе переговоров о доступе — как и в большинстве прочих социальных ситуаций — может оказаться не самой умной и даже не самой окупающей себя стратегией, обмана следует по возможности избегать. И дело здесь не только в сугубо этических причинах, но и в том, что обман может иметь неблагоприятные последствия позднее, в ходе полевой ра­боты»[56].

Наблюдатель, успешно включившийся в полевую работу, оказывается в опре­деленный момент в положении «новичка» («салаги» в армейском жаргоне). Он точно так же располагает статусно-детерминированным правом проявлять не­вежество, задавать вопросы, обнаруживать некомпетентность в простых, по­вседневных вещах. Однако социолог, в отличие от традиционного этнографа, редко может использовать до конца все преимущества роли «новичка». Если его профессиональная идентичность известна, его «попечители», информанты и прочие могут успешно навязывать ему роль знатока, эксперта, беспристраст­ного судьи и т. п.

Еще более важное разграничение исследовательских ролей во включенном наблюдении предложил Р. Гоулд[57]. Это разграничение основано на степени вовле­ченности-отстраненности исследователя в ситуации наблюдения и соответ­ственно на степени закрытости-открытости его собственно этнографичес­кой, научной деятельности. В этом случае принято выделять следующие роли:

1) полный участник;

2) участник как наблюдатель;

3) наблюдатель как участник;

4) полный наблюдатель.

В роли «полного участника» цели и статус исследователя остаются тайной для и всех остальных, поэтому эту ситуацию нередко называют ситуацией скрытого наблюдения. Выше мы уже приводили пример исследования Л. Фестингера и его соавторов. В отечественной социологии одним из самых известных приме­ров скрытого наблюдения является исследование В. Б. Ольшанского[58]. Этот под­ход, наряду с очевидными достоинствами, имеет и существенные недостатки: дело здесь не только в неразрешимости некоторых этических проблем, но и в невозможности гарантированного контроля над использованием наблюдателем своих актерских способностей, что, наряду с риском утраты профессиональной идентичности и необходимой исследователю дистанции, может вести к самым неожиданным результатам.

Находящаяся на противоположном полюсе роль «полного наблюдателя» подра­зумевает полное исключение реакций изучаемых людей на исследователя. Последний, как это бывает в некоторых психологических экспериментах, смотрит на обследуемых через одностороннее зеркало, ведет наблюдение скрытой камерой либо использует иные приемы оперативной разведработы. Как отмеча­ют М. Хаммерсли и П. Аткинсон: «Парадоксальным образом полное наблюде­ние разделяет многие преимущества и недостатки полного участия. В их пользу говорит то, что оба метода минимизируют проблемы реактивности: ни в одном из случаев этнограф не будет взаимодействовать с теми, кого он изучает, как исследователь. С другой стороны, исследователь может столкнуться с сильными ограничениями на то, что подлежит или не подлежит наблюдению, при том, что расспросить участников будет невозможно. Принятие какой-либо одной из этих ролей может вести к большим сложностям в построении и строгой про­верке теории, хотя обе могут оказаться полезными и приемлемыми стратегия­ми на отдельных стадиях полевой работы, а в некоторых ситуациях эти роли оказываются неизбежными»[59].

Чаще же всего наблюдатель принимает роль, находящуюся между описанными крайними позициями. При этом, заметим, ситуация скрытого наблюдения чаще всего ведет к принятию уже существующей в наблюдаемой группе роли — на­пример, рабочего или пациента психиатрической клиники. В случае откры­того наблюдения часто — хотя и необязательно — исследователь участвует в конструировании своей роли в процессе явных и неявных переговоров с участниками.

Степень вовлеченности социолога в наблюдаемую ситуацию, играющая клю­чевую роль в описанной нами типологии ролей, тесно связана с другим проти­вопоставлением: описание с точки зрения наблюдающего «чужака» — описа­ние с точки зрения участвующего в событиях «своего» члена группы. Мы уже затрагивали этот вопрос раньше, отмечая, что чрезмерная включенность в про­исходящее может не только стимулировать, но и, напротив, сильно ограничи­вать возможности исследователя. Необходимость постоянно балансировать между доверительными отноше