КНИГА? КАКАЯ КНИГА?
КНИГА? КАКАЯ КНИГА?
Я не хочу писать книгу и все-таки собираюсь это сделать, потому что мне поможет Питер Оккиогроссо. Он — писатель. Ему нравятся книги — он их даже читает. По-моему, совсем неплохо, что книги до сих пор существуют, но меня от них клонит ко сну.
Действовать мы намерены так: Питер приедет в Калифорнию, и несколько недель станет записывать ответы на «интереснейшие вопросы», а потом магнитофонные записи будут расшифрованы. Питер их отредактирует запишет на дискету, пришлет мне, я их снова отредактирую, и то, что получится, вышлю Энн Патти в «Посейдон-пресс», а уж она сделает так, чтобы все это вышло в виде «КНИГИ».
Одна из причин всей затеи — распространение (на нескольких языках) идиотских книг якобы про меня. Я подумал, что где-нибудь должна появиться хотя бы ОДНА книга, в которой будет что-то настоящее. Только учтите, пожалуйста, данная книга не претендует на то, чтобы стать какой-нибудь «полной» изустной историей. Ее надлежит потреблять только в качестве легкого чтива.
Итак, несколько предварительных замечаний: Автобиографию обычно пишут те, кто считает свою жизнь воистину необыкновенной. Я не считаю свою жизнь необыкновенной ни в каком отношении, однако возможность высказывать в печати всякую чушь о посторонних вещах весьма заманчива. Документы и/или копии будут помечены особо. Эпиграфы перед главами (издатели обожают подобные мелочи) отыскал и поставил Питер — я об этом упоминаю, чтобы никто не думал, будто я целыми днями сидел и читал Флобера, Твитчелла и Шекспира. Если ваше имя попало в книгу, а вы этого не хотели (или вам не нравятся мои комментарии) — приношу извинения. Если ваше имя не попало в книгу и вы чувствуете себя «обойденным» — приношу извинения.
ГЛАВА 1. И все-таки, насколько я чудаковат?
Я вовсе не хотел быть чудаком. Чудаком меня всегда считали другие. Фрэнк Заппа («Балтимор Сан», 12 октября 1986 г.)
Данная книга исходит из посылки, что кому-то где-то интересно, кто я, как меня угораздило дойти до жизни такой и что за чушь я несу.
Для ответа на Воображаемый Вопрос Номер Один позвольте сначала объяснить, КЕМ Я НЕ ЯВЛЯЮСЬ. Вот две широко распространенные «Легенды о Фрэнке Заппе»...
Поскольку в 1969 году на альбоме «Раскаленные крысы» я записал песню под названием «Сын мистера Зеленые Гены», народ долгие годы верит, что выведенный под этим именем персонаж телешоу «Капитан Кенгуру» (которого играет Лампи Браннум) — мой «настоящий» отец. Нет, это не так.
Другая выдумка состоит в том, что однажды я «употребил на сцене дерьмо». Ее муссируют во множестве вариантов, в том числе (хотя не только):
1) Я сожрал на сцене дерьмо.
2) Я затеял «хамский спор» (что это за поеботина такая — «хамский спор»?) с Капитаном Бифхартом, и мы оба сожрали на сцене дерьмо.
3) Я затеял «хамский спор» с Элисом Купером, он растоптал цыплят, а потом я сожрал на сцене дерьмо — и так далее.
В 1967 или 1968 году я был в лондонском клубе «Приятная беседа». Ко мне подошел член группы «Флок», которая писалась в то время на «Коламбии», и сказал:
«Ты — просто фантастика. Я как услыхал, что ты жрал на сцене дерьмо, сразу подумал: «Да этот чокнутый просто не от мира сего!»
Я ответил: «Я никогда не жрал на сцене дерьмо». Он так помрачнел, точно я разбил ему сердце.
Занесите в анналы, народ: я никогда не употреблял на сцене дерьмо, а если мне и приходилось когда-либо жрать нечто похожее на дерьмо, так разве что в 1973 году, в буфете гостиницы «Холидей Инн» в Фэйетвилле, Северная Каролина.
Существенная дополнительная информация для тех, кто желает знать, что я ем
Я был не слишком помешан на еде, которую готовила моя мать, — взять хотя бы макароны с чечевицей. Одно из самых ненавистных блюд моего детства. Готовила она его обычно сразу на всю неделю, в огромной кастрюле. После нескольких дней в леднике оно чернело.
Любимой моей пищей в то время были пироги с черникой, жареные устрицы и жареный угорь, хотя нравились мне и кукурузные сэндвичи — белый хлеб с картофельным пюре, а сверху кукурузные консервированные зерна. (Раз уж, судя по всему, кое для кого из публики это так важно, мы еще нет-нет, да и будем возвращаться к этой увлекательной теме.) Скучная, примитивная чушь
Веди спокойную, размеренную жизнь, дабы в работе быть яростным и незаурядным. Гюстав Флобер
Какой эпиграф, а? Питер, я сейчас со смеху лопну. Ну ладно, поехали дальше... Мое настоящее имя — Фрэнк Винсент Заппа (не Фрэнсис — это я еще объясню). Родился я 21 декабря 1940 года в Балтиморе, штат Мэриленд. Я был весь черный, когда выскочил наружу, — все решили, что я мертвый. Теперь я чувствую себя вполне сносно.
Я веду свой род от сицилийцев, греков, арабов и французов. Мамина мама была полуфранцуженка, полусицилийка, а мамин папа — итальянец (из Неаполя). Мама была первое поколение. Греко-арабская линия — от папы. Он родился в сицилийской деревеньке Партинико и еще ребенком приплыл сюда на иммигрантском судне.
Он работал в парикмахерской своего отца близ Мэрилендского порта. За цент в день (или цент в неделю — не помню точно) он, стоя на ящике, намыливал морякам физиономии, чтобы отец смог их побрить. Работенка что надо!
В конце концов он поступил в колледж Чепл-хилл в Северной Каролине и стал играть на гитаре в составе некоего трио «странствующих певцов». (Я до сих пор на день рождения получаю открытки от страховой компании Джека Уордлоу, который играл на банджо.)
Они бродили под окнами общежитий и пели студенткам серенады типа «Красного крылышка». Кроме того, отец входил в борцовскую команду, а после учебы устроился преподавателем истории в колледж Лойола в штате Мэриленд.
Дома родители обычно говорили по-итальянски, чтобы дети не знали, о чем идет речь, — а речь шла, скорее всего, о деньгах, поскольку таковых у нас, кажется, никогда не бывало. Думаю, родителям удобно было иметь «секретный код», а детей они родному языку не учили, наверное, из желания ассимилироваться. (Во время Второй мировой войны в США немодно было происходить из «иностранцев».)
Жили мы в армейском бараке в Эджвуде, Мэриленд. Там была одна семья — Найты, — которую отец называл «эта самая деревенская шайка». Однажды Арчи Найт повздорил с моим отцом, и дальше я помню, как папа несется к дому и кричит: «Доставай пистолет, Рози! Пистолет доставай!»
Так я впервые узнал, что у него есть пистолет (хромированный револьвер тридцать восьмого калибра, хранился в ящике с носками). Мама умоляла его не убивать соседа. К счастью, отцу хватило ума ее послушаться.
После того случая я уже знал, где лежит пистолет. Однажды я взял его с собой на улицу и, как сейчас помню, решил: «Лучшего игрушечного пистолета я в жизни не видел!» И вот, когда никто не смотрел, я приноровился стрелять из него одноразовыми пистонами и «синими пульками» — отрезанными головками деревянных кухонных спичек.
Родители весьма расстроились, обнаружив, что я испортил боек.
Мамины родители владели рестораном — тоже близ Мэрилендского порта. Мама рассказывала историю о парне, который туда пришел и затеял драку. Кажется, мамин отец взял такую большую вилку, какими картофелины из кипящей воды вытаскивают, и вонзил ее парню в башку. Тот не умер — унесся прочь с вилкой в макушке, точно с антенной.
Папин отец редко мылся. Он любил сидеть на веранде, напялив на себя кучу одежды. Еще любил пить вино и каждый день начинал с двух стаканчиков «бромо зельцер».
Мамина мама не говорила по-английски и поэтому рассказывала нам сказки по-итальянски — к примеру, про «мано пелуса», волосатую руку. «Мано пелуса! Вене куа!» — говорила она страшным «бабушкиным голосом», что должно было означать: «Волосатая рука! Иди сюда!» — а потом пальцами проводила по моей руке. Вот чем занимались люди, когда не было телевидения.
Первые воспоминания детства — как я носил матросский костюмчик с деревянным свистком на шее, все время ходил в церковь и то и дело становился на колени.
Одно время, когда я был еще совсем маленький, мы жили в пансионе. Может, в Атлантик-Сити. У владелицы пансиона был шпиц, этот шпиц ел траву, а потом выблевывал что-то вроде белых фрикаделек.
Потом мы поселились в одном из тех домов, что впритык друг к другу стояли на Парк-Хайтс-авеню в Мэриленде. У нас были деревянные полы, до блеска натертые воском и покрытые видавшими виды половиками. В те времена было принято все натирать воском, пока на поверхности не появлялось ваше отражение (не забывайте, еще не было телевидения, и у людей находилось время заниматься подобной ерундой), а еще было принято вот что: когда папа приходил с работы домой, надо было бежать его встречать.
Однажды, когда папа возвращался с работы домой, мой младший брат Бобби меня обогнал и добежал до двери первым. (Дверь была разделена на застекленные квадратики.) Он ее открыл, крепко обнял папу, а потом закрыл дверь. Подбегая, я поскользнулся на половике и левой рукой пробил стекло. Я слышал, как все говорят, что надо позвать доктора и наложить швы. Я так канючил, что зашивать ничего не стали, — попросту извели на руку целую пачку лейкопластыря, и у меня остался шрам. Терпеть не могу уколов.
У меня были ужасные зубы, родители водили меня к итальянцу-дантисту, у которого имелся удивительный аппарат — нечто среднее между цепной пилой и швейной машинкой. Эту штуковину он совал мне в рот, и она давай гудеть: «вуу-вуу-вуу-вуууу» — без новокаина. С тех пор при слове «дантист» я содрогаюсь в ужасе.
Родители считали, что должны ходить только к итальянскому дантисту, потому что не могут доверять никому из этих «белых» зубных врачей (неровен час окажется родичем какой-нибудь деревенщины), — так я и познакомился с гнусным доктором Рокка. В роли злого монаха в «Имени розы» он бы произвел фурор. Мой первый космический скафандр
Папа устроился метеорологом в Эджвудский арсенал. Во время Второй мировой войны там делали отравляющий газ, а метеоролог, насколько я понимаю, определял направление ветра, когда придет время выпускать эту дрянь.
Папа приносил мне из лаборатории поиграть всякое оборудование: мензурки, оплетенные бутыли с узким горлом, маленькие чашки Петри с ртутью — с шариками ртути. И я вечно со всем этим играл. Весь пол моей спальни был в этой «гадости» — ртуть пополам с катышками пыли.
Одна из моих непременных тогдашних забав — высыпать ртуть на пол и колотить по ней молотком, пока не заляпает всю комнату. Я жил в ртути.
Когда изобрели ДДТ, отец принес домой целый мешок — он в чулане стоял. Нет, я ДДТ не ел, ничего такого, хотя папа сказал, что можно! — предполагалось, что порошок безвреден и убивает только клопов.
Сицилийские родители все делают по-другому. Если я жаловался, что ухо болит, родители заливали мне туда подогретого оливкового масла, отчего ебучая боль становилась просто невыносимой, — однако уверяли, что непременно станет легче. Если ты ребенок, на подобные темы не споришь.
Первые пять-шесть лет я прожил с ватой в ушах — желтой от оливкового масла.
Наряду с болью в ушах и астмой, меня донимал гайморит. В округе на все лады обсуждался «новый способ» лечения этой хвори. Путем запихивания радия в ноздри. (Слыхали что-нибудь подобное?) Родители отвели меня к очередному врачу-итальянцу, и хотя их намерения мне были неведомы, я особого удовольствия не ждал. У доктора было нечто вроде длинной проволоки — фут, а то и больше, — с шариком радия на конце. Он запихнул проволоку мне в нос, а там — в обе пазухи. (Вероятно, следовало проверить, не светится ли в темноте мой носовой платок.)
Еще одним новейшим чудо-лекарством был сульфамид. Зимой в доме 15 по Декстер-стрит было чертовски холодно. Стены тонкие, прямо картонный домик. Мы надевали пижамы из шерстяной фланели с клапанами на заду. По утрам, чтобы согреться, мы стояли на кухне возле угольной печи.
Как-то раз у моего младшего брата загорелся клапан на пижаме. Прибежал отец и голыми руками сбил огонь. В результате обгорели и его руки, и братнина задница. Доктор помазал ожоги сульфамидом — и следа не осталось.
Часть квартирной платы папа покрывал за счет добровольного участия в испытаниях химического (а может, даже биологического) оружия. Называлось «кожная аллергическая проба».
Военные не говорили, что накладывают на кожу, а ты соглашался не расчесывать и не заглядывать под повязку, — но за каждую пробу платили десятку. Через пару недель все снимали.
Каждую неделю папа приходил домой с тремя-четырьмя такими штуковинами на руках и на разных частях тела. Не знаю, что это была за дрянь и как она могла повлиять на его здоровье (или на здоровье любого из детей, родившихся после того, как с ним это проделали).
Недалеко от дома стояли цистерны с ипритом, и поэтому все жители в округе обязаны были иметь в доме противогаз для каждого члена семьи.
От иприта лопаются сосуды легких, и человек тонет в собственной крови.
В конце коридора у нас была вешалка с противогазами на всю семью. В своем я все время гулял во дворе за домом — это был мой космический скафандр. В один прекрасный день я решил выяснить, как он устроен, взял консервный нож и открыл фильтр (попутно его испортив). Как бы там ни было, я узнал, что внутри, — древесный уголь, бумажные фильтры и разные слои кристаллов, в том числе, кажется, перманганат калия.
Прежде чем пустить в ход иприт, они намеревались на поле сражения использовать другую дрянь под названием хлорпикрин, пыль, которая вызывает рвоту, — ее называли «блевантин». Пыль проникает под солдатский противогаз, и солдата рвет. Если он не снимет маску, то захлебнется в собственной блевотине, а если снимет вытряхнуть большие куски — тут-то его иприт и накроет.
Меня всегда поражало, как это людям платят за то, что они такую дрянь делают. Вторая часть моего детства
Вторая часть моего детства (вы уверены, что хотите все это знать?) проходила главным образом в Калифорнии, и было мне тогда лет десять-двенадцать. Сначала расскажу, как мы туда попали.
В Мэриленде я так часто болел, что мама с папой решили переехать. Впервые мне удалось улизнуть из штата, когда папа нашел работу во Флориде — тоже на государственной службе, на сей раз в сфере баллистики, что-то насчет траектории полета снаряда. Еще шла Вторая мировая война. Мои воспоминания о Флориде таковы: В Опа-Локе было полно москитов, а если не убирать хлеб на ночь, на нем вырастают зеленые волосики. Мы то и дело прятались под кроватью и выключали свет, потому что кому-то казалось, будто уже идут немцы. Папа «делал маргарин»: давил на красную точку, запечатанную в пластиковый мешок с белым веществом, и когда она расплющивалась, белое вещество делалось желтым — иллюзия «масла». У брата на заднице вскочил фурункул, и папе пришлось его выдавливать (вероятно, помогли маргариновые тренировки). Крик стоял невообразимый. Мне велели остерегаться аллигаторов, потому что они иногда едят детей. По сравнению с Балтимором все было как цветное кино. Я часто играл на улице и лазал по деревьям, отчего в конце концов заработал грибок на локте. В остальном мое здоровье поправилось, и я вырос примерно на фут. Мама истосковалась по дому, а поскольку я подрос, решила, что пора возвращаться в Балтимор. Мы вернулись в Балтимор, и я опять заболел.
Эджвуд, штат Мэриленд, находился как бы за городом. В самом конце Декстер-стрит была рощица и еще речка с большими раками. Я ходил туда играть с Леонардом Алленом.
Хотя я все время болел, в Эджвуде было довольно весело, но, вернувшись в Мэриленд, в Эджвуд мы уже не поехали — мы поселились в одноквартирном доме, в городе, и я его возненавидел.
Думаю, он и моим старикам не слишком полюбился, потому что не успел я и глазом моргнуть, как они заговорили о переезде в Калифорнию. Папа получил очередное предложение, на сей раз от «Испытательного полигона Дануэй» в Юте (там делали нервно-паралитический газ), однако мы счастливо отделались — он это предложение не принял. Взамен он в Военно-морской адъюнктуре в Монтерее получил место преподавателя металлургии. Я понятия не имел, что это за поебень.
Итак, глухой зимней порой мы сели в наш «Генри-джей» (ныне вымерший, страшно неудобный дешевый автомобильчик, который в то время выпускала компания «Кайзер») и по Южной трассе направились в Калифорнию. Заднее сиденье «Генри-джея» — кусок клееной фанеры, покрытый почти дюймовым слоем ваты и какой-то жесткой обивкой, напоминавшей твид. На этой Адской Гладильной Доске я провел две бодрящие недельки.
Папа полагал (как, впрочем, и все жители Восточного побережья, насколько я понимаю), что Калифорния — это сплошь яркое солнце и теплая погода. По этой причине где-то в одной из Каролин он остановил машину и подарил стоявшему у обочины слегка ошарашенному семейству чернокожих всю нашу теплую одежду, будучи абсолютно уверен, что это дерьмо нам больше никогда не понадобится.
В Монтерее (прибрежном городке в северной Калифорнии) стояли лютые холода, а потом зарядили дожди, и все заволокло туманом. Опа. Химия в Северной Калифорнии
Из-за папиной работы я довольно часто переходил из школы в школу. Мне это не нравилось, но, с другой стороны, мне в те времена вообще мало что нравилось. Тогдашние воскресные «загородные прогулки» иногда выглядели так: мы набивались в «Генри-джей», ехали в сторону Салинаса, местечка неподалеку, где выращивают салат-латук, и тащились за грузовиками в ожидании, когда из них вывалятся листья. Листья вываливались, папа останавливал машину, подбирал их, смахивал куски асфальта, бросал находку ко мне на заднее сиденье, вез домой и варил.
Мне не нравилось быть бедным. Казалось, все, что я хочу делать, все, что весело, стоит слишком дорого, а если в детстве не удается веселиться, ты либо скучаешь, либо недоволен, либо и то и другое.
К примеру, мне страшно хотелось иметь набор химика. В те времена к большому «Гилбертову набору химика» прилагался буклет, где объяснялось, как делать слезоточивый газ.
К шести годам я уже знал, как делается порох, — знал все ингредиенты и с нетерпением ждал, когда наконец соберу их вместе и изготовлю порох. В доме у нас были всякие химические принадлежности, и я смешивал компоненты понарошку — мечтая о том дне, когда какое-нибудь мое варево по правде взорвется.
Однажды я решил, что вывел формулу нового ядовитого газа, — эта настойка, над которой я трудился (на основе жидкости для протирки окон «Уиндекс»), соединилась с некоторым количеством цинка.
Папа хотел, чтобы я стал инженером. По-моему, он был разочарован, что у меня нет склонности к арифметике и прочим необходимым вещам.
В шестом классе дети проходили так называемый «Кудеров тест на предпочтение». Надо было тыкать булавками в лист бумаги — в выбранные квадратики. Тест якобы выявлял, на что вы годны в смысле профессии — до конца дней своих. Результаты показали, что мне суждено стать секретарем. Я набрал максимальное количество очков как будущий «канцелярский работник».
В школе мне больше всего претило, что меня пытаются учить совсем не тому, что меня интересует. Я рос среди отравляющих и взрывчатых веществ — с детьми, чьи родители зарабатывали на жизнь, делая все эти вещи. Конечно, мне было насрать на алгебру! Хлам из старого гаража
Из Монтерея мы переехали в Пасифик-Гроув, тихий городок по соседству. В свободное время я мастерил марионеток и авиамодели, а также изготавливал самодельную взрывчатку из всего, что оказывалось под рукой.
Как-то приятель сказал: «Видишь гараж через дорогу? Он заперт уже много лет. Интересно, что там внутри».
Мы прорыли лаз под боковой стеной. Внутри оказалась груда упаковочных корзин с боеприпасами для станкового пулемета пятидесятого калибра. Одну связку мы стащили, отодрали клещами головки и извлекли «порох». Только на порох это было не похоже — скорее напоминало зеленовато-черные мелкие блестки (по-моему, называется баллистит). Один из видов бездымного пороха (пироксилиновый) — я такого еще не видел.
Мы его запихнули в трубку от туалетной бумаги, воткнули ее в кучу грязи посреди пустыря и подожгли, а вместо запала вставили позумент (такой блестящий плоский пластмассовый шнурок, из них в летнем лагере делают брелоки для ключей).
Если баллистит как следует не уплотнить, получается настоящий ливень маленьких желто-оранжевых метеоритов.
Весьма стоящей взрывчаткой оказались измельченные пинг-понговые шарики. Мы их часами превращали в пыль тонким напильником. Эта идея пришла мне в голову, когда я прочел о парне, который сбежал из тюрьмы, сделав бомбу из игральных карт. В статье говорилось, что карты были покрыты каким-то сортом целлюлозы, а заключенный всю ее соскоблил и набрал пластифицированной пыли.
Оболочкой для бомбы послужил рулон туалетной бумаги, обмотанный изолентой. Взорвав ее, он удрал из тюрьмы, вот я и подумал: «Надо бы узнать, где тут собака зарыта». Как я едва не разнес себе черепушку
В «Сделай сам» продавались одноразовые пистоны. Они лучше тех, что продавались в рулончиках: больше пороху и громче бабахают. Я по многу часов избавлялся от лишней бумаги и складывал очищенные заряды в банку. Еще у меня была банка с полусмертоносной пинг-понговой пылью.
Как-то днем я сидел в нашем гараже — ветхом и покосившемся, с земляным полом, как и тот, с пулеметными патронами. Дело было после Четвертого июля, и в сточных канавах валялось полным-полно использованных патронов от ракетниц. Я набрал несколько штук и принялся один перезаряжать по собственному тайному рецепту.
Зажав патрон между ног, я слой за слоем его заполнял разными веществами, уплотняя каждый слой толстым концом барабанной палочки.
Дойдя до слоя одноразовых пистонов, я, должно быть, надавил слишком сильно, и заряд сработал. От взрыва в земляном полу образовалась большая воронка, двери распахнулись настежь, а меня отбросило вперед яйцами на несколько футов. Эх, да с такой бомбой я мог бы почти сбежать из тюрьмы! Конец моей научной карьеры
Несмотря на этот случай, мой интерес к штуковинам, которые делают «бум!», не угас. В Сан-Диего, году в пятьдесят шестом, у меня был друг, который тоже интересовался взрывчаткой. Мы с ним экспериментировали около месяца и в конце концов в майонезную банку собрали полную кварту вещества, представлявшего собой сочетание твердого ракетного топлива (50% цинкового порошка, 50% серы) и заряда химической гранаты.
В День открытых дверей мы, прихватив банку, доехали автостопом до школы, позаимствовали в кафетерии несколько бумажных стаканчиков, насыпали в них свой порошок, раздали стаканчики друзьям и разожгли по всей школе маленькие пожарики (а родители в это время сидели по классам и в который раз составляли отпрыскам распорядок дня).
ГЛАВА 2. ВСЯ НАША ОКРУГА
Лет в двенадцать (в пятьдесят первом или пятьдесят втором году) я заинтересовался барабанами. Сдается мне, барабанами многие мальчишки увлекаются, но что до меня, то никаким рок-н-ролльным барабанщиком я себя не мыслил, поскольку рок-н-ролла тогда еще не придумали. Меня попросту интересовало, как звучат предметы, по которым можно стучать.
Начал я с оркестровых ударных, изучив все основы: дробь, форшлаги, аппликатуру и парадидлы. В Монтерее я ходил на летние курсы, где преподавал Кит Маккиллоп. Вместо барабанов он заставлял нас упражняться на деревянных досках. Мы стояли у досок и разучивали основы, используемые в шотландской школе игры на ударных.
После этого я упросил родителей достать мне малый барабан, на котором я упражнялся в гараже. Когда им стало не по средствам платить за прокат барабана, я принялся играть на мебели — отбивать краску от комодов и все такое.
В 1956 году я играл в школьной ритм-энд-блюзовой группе «Бродяги». Репетировали мы в гостиной у пианиста Стюарта Конгдона — отец его был проповедником. Я упражнялся на горшках и кастрюлях, зажимая их коленями, точно бонго. В конце концов я уговорил своих стариков купить настоящую ударную установку (подержанную, у парня с нашей улицы, долларов за пятьдесят). Получил я ее лишь за неделю до нашего первого выступления. Поскольку я никогда не учился координировать движения рук и ног, мне трудновато было выдерживать такт педалью большого барабана.
Лидер группы Элвуд Мадео Младший нашел нам работу в заведении под названием «Городской зал», на углу Сороковой и Мид, в округе Хиллкрест Сан-Диего. Наш гонорар: семь долларов — на всех.
По дороге на концерт до меня дошло, что я забыл барабанные палочки (свою единственную пару), и нам пришлось через весь город за ними возвращаться. В конце концов меня уволили, потому что, как мне сказали, я слишком увлекался игрой на тарелках.
Учиться играть на барабанах очень трудно: почти не бывает звуконепроницаемых квартир, подходящих для занятий. (Интересно, откуда на самом деле берутся хорошие барабанщики?)
Рок-н-ролльные альбомы появились в продаже лишь через несколько лет после изобретения самого рок-н-ролла. В начале пятидесятых подростки покупали пластинки на 78 и 45 оборотов.
Первый рок-н-ролльный альбом я увидел году в пятьдесят седьмом — он назывался «Молодежный танцевальный вечер». На обложке была изображена компания ОЧЕНЬ БЕЛЫХ ПОДРОСТКОВ, они танцевали, повсюду болталось конфетти, а неподалеку — несколько бутылок содовой. Внутри был сборник песен негритянских «ду-уоп»-групп.
В то время моя коллекция состояла из пяти-шести маленьких ритм-энд-блюзовых пластинок на 78 оборотов. Я был подростком из низов среднего класса, розничная цена на любой медленно вращающийся высококлассный винил казалась мне несусветной.
Однажды в журнале «Лук» я наткнулся на статью о магазине грампластинок Сэма Гуди, где этот Сэм Гуди превозносился до небес. Автор статьи утверждал, что мистер Гуди может продать что угодно, и в качестве примера упомянул, что тот умудрился сбыть с рук даже альбом под названием «Ионизация».
Далее в статье говорилось примерно следующее: «В этом альбоме одни барабаны — сплошь жуткий диссонанс; худшая музыка на свете». Aгa! Вот оно! Это мне и нужно! Я понятия не имел, где раздобыть такую пластинку, я ведь жил в Эл-Кахоуне, Калифорния, — маленьком городишке ковбойского типа неподалеку от Сан-Диего.
Прямо за холмом располагался другой городок Ла-Мейса — немного более цивилизованный (там был «магазин хай-фай»). Через некоторое время я остался ночевать у приятеля из Ла-Мейсы Дейва Фрэнкена, и утром мы направились в этот магазин — там продавались ритм-энд-блюзовые пластинки.
Порывшись на полке и отыскав парочку пластинок Джо Хастона, я двинулся в сторону кассы и случайно бросил взгляд на отдел долгоиграющих пластинок. Я заметил странный черно-белый конверт, на котором был изображен человек с курчавыми седыми волосами, похожий на безумного ученого. Я подумал: вот здорово, что безумный ученый записал наконец пластинку, — поэтому я ее и взял. И это оказалась она — пластинка с «Ионизацией».
Автор статьи в «Луке» слегка ошибся — на самом деле пластинка называлась «Полное собрание произведений Эдгара Вареза, часть 1», и наряду с прочими вещами там была «Ионизация». Записала ее скромная фирма «ММИ» (Музыкальный магазин «Илэйн»). Пластинка числилась под номером 401.
Я вернул на место пластинки Джо Хастона и пошарил в карманах, чтобы узнать, сколько у меня денег, — набралось, кажется, что-то около трех долларов семидесяти пяти центов. Я раньше ни разу не покупал альбомов, но знал, что они наверняка стоят дорого — их ведь покупали в основном старики. Я спросил кассира, сколько стоит «ММИ 401».
«Та серая, в коробке? — сказал он. — Пять девяносто пять».
Эту пластинку я разыскивал больше года и так просто отказываться от нее не собирался. Я заявил, что у меня всего три семьдесят пять. Минуту подумав, кассир сказал: «Мы ее используем для демонстрации высококлассной аппаратуры — но тогда никто ничего не берет. Ладно, если тебе ее так сильно хочется, можешь взять ее за три семьдесят пять».
Мне не терпелось ее послушать. У нас был проигрыватель по-настоящему низкого класса: «Декка». Маленький ящичек дюйма в четыре высотой, на коротких металлических ножках (потому что динамик снизу) и с таким глуховатым звукоснимателем, на который для пущего веса приходилось класть четвертак. Работал он на всех трех скоростях, но еще ни разу не ставился на 33 1/3.
Проигрыватель стоял в углу гостиной, где мама гладила белье. Когда она его покупала, ей бесплатно вручили пластинку студии «Меркури» «Маленький сапожник» в исполнении какой-то вокальной группы из белых певцов средних лет. «Маленького сапожника» мама имела обыкновение слушать, утюжа белье, поэтому только в гостиной я и мог послушать новенький альбом Вареза.
Я поставил проигрыватель на полную громкость (чтобы насладиться «классом» максимально) и осторожно опустил универсальную иглу с осмиевым наконечником на вводную бороздку «Ионизации». Моя мама — скромная католичка, она любит смотреть гонки на роликовых коньках. Услышав то, что раздалось из маленького динамика на дне «Декки», она посмотрела на меня так, будто я окончательно на хуй спятил.
Сирены, и малые барабаны, и большие барабаны, и львиный рык, и всевозможные непонятные шумы. Мама навсегда запретила мне ставить эту пластинку в большой комнате. Я заявил, что, по-моему, пластинка великолепна и я желаю прослушать ее целиком. Мама велела мне забрать проигрыватель в спальню.
Больше она «Маленького сапожника» не слышала.
Проигрыватель так и остался у меня в комнате, и я снова и снова слушал «ММИ 401», сосредоточенно черпая обрывки информации из примечаний на конверте. Музыкальные термины я не понимал, но все равно запомнил.
Пока я учился в школе, всех, кто ко мне приходил, я заставлял слушать Вареза — потому что считал это лучшей проверкой интеллекта. Все они тоже считали, что я окончательно на хуй спятил.
В день моего пятнадцатилетия мама сказала, что истратит на меня пять долларов (в то время большие деньги для нас), и спросила меня, чего я хочу. Я ответил: «Покупать ничего не надо, разреши лучше позвонить по межгороду». (В нашем доме никто никогда не звонил по межгороду.)
Я решил позвонить Эдгару Варезу. По моему глубокому убеждению, человек, похожий на безумного ученого, мог жить только в месте под названием Гринич-Виллидж. Я позвонил в нью-йоркское справочное бюро и спросил, не числится ли у них Эдгар Варез. Он, естественно, числился. Мне даже дали адрес: Салливан-стрит, 188.
К телефону подошла его жена Луиза. Она была очень мила, сообщила мне, что мужа нет дома — уехал в Брюссель работать над сочинением к Всемирной ярмарке («Роете electronique»), — и посоветовала перезвонить через пару недель. Точно не помню, что я сказал, когда наконец дозвонился, — вероятно, что-нибудь членораздельное, вроде: «Ого! Я торчу от вашей музыки!»
Варез сообщил мне, что работает над новым произведением «Пустыни», и это растрогало меня до глубины души, ведь Ланкастер, Калифорния, находился в пустыне. Если вам пятнадцать лет, вы живете в пустыне Мохаве и вдруг узнаете, что Величайший Композитор Современности (да еще похожий на безумного ученого) в секретной лаборатории Гринич-Виллиджа трудится над «песней о вашем родном городе» (так сказать), вы можете прийти в неописуемое волнение.
Я и до сих пор считаю, что «Пустыни» написаны о Ланкастере, хотя на конверте альбома фирмы «Коламбия» утверждается, что произведение более философское.
Все школьные годы я разыскивал сведения о Варезе и его музыке. Нашел одну книгу с его фотографией, сделанной в молодости, и цитатой, где он говорит, что был бы столь же счастлив, выращивая виноград, как и сочиняя музыку. Мне понравилось. Стравинский и Веберн
Вторым моим альбомом на 33 1/3 оборота была пластинка Стравинского. Я отыскал уцененную запись («Камдена») «Весны священной» в исполнении какого-то «Всемирного симфонического оркестра». (Звучит весьма казенно, да?) Обложка — черно-зеленая абстрактная чертовщина с черными буквами на ярко-красной этикетке. Стравинского я полюбил почти так же, как Вареза.
Еще один композитор, переполнивший меня благоговейным трепетом, — я поверить не мог, что кто-нибудь пишет подобную музыку, — Антон Веберн. Я слушал раннюю запись на фирме «Дайал» — конверт оформлял художник Дэвид Стоун Мартин — с одним или двумя струнными квартетами Веберна, а на другой стороне — симфония соч. 21. Я полюбил эту пластинку, однако она разительно отличалась от Вареза и Стравинского.
Я тогда еще ничего не знал о двенадцатитональной музыке, но слушал ее с удовольствием. Без формального образования мне было абсолютно все равно, слушал ли я Молнию-Слима, вокальную группу «Драгоценности» (которая в то время выпустила песню «Ангел в моей жизни»), Веберна, Вареза или Стравинского. Все это было для меня хорошей музыкой. Мое чисто американское образование
В школе были несколько учителей, которые здорово меня выручали. Мистер Кейвелман, руководитель школьного оркестра в Мишн-Бэй, дал мне ответ на один из самых животрепещущих музыкальных вопросов моей юности. В один прекрасный день я явился к нему с экземпляром «Ангела в моей жизни» — моей любимой в то время ритм-энд-блюзовой мелодии. Я не мог понять, почему мне так нравится эта пластинка, однако считал, что, раз Кейвелман учитель музыки, он-то вполне может знать.
«Послушайте эту вещь, — сказал я, — и скажите, почему она мне так нравится».
«Параллельные кварты», — заключил он.
Он первым рассказал мне о двенадцатитональной музыке. Нельзя сказать, что он был ее страстным поклонником, однако сам факт ее существования признавал, и за это я ему благодарен. Если бы не он, я бы никогда не услышал Веберна.
Мистер Баллард был преподавателем музыки в средней школе Энтелоуп-Вэлли. Несколько раз он доверял мне дирижировать оркестром, разрешал писать на доске ноты и заставлял оркестр по ним играть.
Кроме того, мистер Баллард, сам того не зная, оказал мне большую услугу. Как барабанщик, я был вынужден выполнять ужасное задание — играть в духовом оркестре. Принимая во внимание полное отсутствие у меня интереса к футболу, для меня было настоящей пыткой в конце недели сидеть, напялив на себя идиотскую униформу, и всякий раз, когда кто-нибудь пинал ебучий мяч, выстукивать «Да-та-да-та-та-та-таааа. ВПЕРЕД!», рискуя при этом отморозить себе яйца. Мистер Баллард выгнал меня из духового оркестра за курение в униформе — и за это я ему буду вечно благодарен.
Английский в Энтелоуп-Вэлли преподавал Дон Серверис. Он тоже оказался настоящим другом. Дону надоело быть учителем, и он уволился — хотел стать киносценаристом. В 1959 году он написал сценарий сверхдешевого ковбойского фильма «Беги домой не торопясь» и помог мне получить в нем мою первую работу по озвучиванию. Еще одна моя мания
Все мои однокашники тратили деньги на автомобили, а я тратился только на пластинки (автомобиля у меня не было). Я ходил в магазины подержанных пластинок и покупал ритм-энд-блюзовые пластинки для музыкальных автоматов.
В Сан-Диего, на первом этаже гостиницы «Мэриленд», был магазинчик, где продавались ритм-энд-блюзовые сорока-пятки, каких больше нигде нельзя было достать, — все эти записи Молнии-Слима и Слима Харпо на фирме «Экселло». (В «магазинах грампластинок для белых» заказать их было невозможно, потому что, согласно политике «Экселло», если магазин намеревался придерживаться ритм-энд-блюзового направления, он обязан был иметь в продаже весь каталог госпелов.) Раздобыть пластинку Молнии-Слима я мог, лишь проехав пару сотен миль и купив подержа
|
