Стинг - Разбитая музыка. Звичайно українці (особливо чоловіки) сідають на переднє сидіння, поруч з водієм, а не позаду.

Звичайно українці (особливо чоловіки) сідають на переднє сидіння, поруч з водієм, а не позаду.

Що дивує іноземців в Україні. Особливо цінують в Україні теплоту сімейних відносин, родинних вуз. Українці жахають розповіді про те, як на Заході чи в Америці діти, досягши повноліття, ідуть з родини, ведуть своє життя, майже не спілкуючись з батьками. Адже в Україні все навпаки: діти продовжують жити з батьками, закінчивши вищий навчальний заклад, і часто батьки утримують їх на власний кошт протягом багатьох років. Є навіть такий жарт: „От догодую дітей до пенсії, - говорить старий батько про своїх дорослих дітей, - а там нехай про них держава піклується”. Жарт невеселий, і він відбиває ті недалекі часи, коли молодь не мала можливості заробити власний кошт.

У маленьких містах, селах родинні зв’язки особливо сильні, старі часто живуть разом з дітьми, допомагають ростити їхніх дітей, онуків. Добре це чи погано – не нам судити. Це реальна дійсність, про існування якої не зайве знати, коли Ви приїздите в Україну.

 

Стинг - Разбитая музыка

 

 

 

Стинг (настоящее имя Гордон Мэттью Самнер) - певец, музыкант, отец шестерых

детей и борец за спасение лесов Амазонки. Учась в педагогическом католическом

колледже Северных графств, начал заниматься музыкой. Работал учителем младших

классов, играл с разными группами. В 1978 году стал солистом The Police и

записал первый альбом. Вклад в музыку позволил Стингу занять почетное место в "зале

славы" рока, получить от королевы звание лорда. Творчество Стинга знают и любят

миллионы людей во всем мире. Но немногие знают его как благородного и скромного

общественного деятеля, способствующего сохранению природы и здоровья детей.

 

Книга написана самим музыкантом накануне его пятидесятилетия как подведение

некоторых жизненных итогов.

 

 

Зимний вечер в Рио-де-Жанейро, 1987 год. Идет дождь, и бульвар перед отелем "Копакабана"

пуст. В свете уличных фонарей блестит мокрый асфальт. Моя жена Труди и я

прячемся под зонтом; над нашими головами, не обращая внимания на ветер,

неутомимо кружат две чайки, а где-то в темноте угрожающе шумит море. У бордюра

останавливается маленький автомобиль. На переднем сиденье виднеются силуэты двух

фигур, и открытая дверь приглашает нас разместиться сзади.

 

Несколькими очень учтивыми телефонными переговорами мы добыли себе разрешение

участвовать в религиозной церемонии в церкви, которая расположена где-то в

джунглях, окружающих мегаполис. От наших проводников, мужчины и женщины, мы

узнаем лишь о том, что церковь находится в полутора часах езды от "Копакабаны",

что о нас позаботятся и что нам не следует волноваться. Церковь, номинально

являясь христианской, служит пристанищем синкретического религиозного сообщества,

главное таинство котороговключает в себя принятие древнего снадобья, получаемого

из растения аяхуаска[1]. Говорят, что этовызывает удивительные и глубоко

волнующие видения.

 

Мы двигаемся на юг, а дождь тем временем льет как из ведра, и мощные разряды

молний обрушиваются на вершины гор, окружающих город, после чего в отдалении

слышатся густые громовые раскаты. Труди и я откинулись на спинку автомобильного

сиденья, испытывая радостное волнение и тревогу одновременно, гадая, что готовит

нам эта ночь. Человек за рулем полностью сосредоточен на дороге. Я сижу прямо

позади него; у него большая голова и широкие атлетические плечи, а когда он

оборачивается к нам, мы видим умное лицо с орлиными чертами, очки в тонкой

оправе и взлохмаченные каштановые волосы. Его спутница - привлекательная молодая

женщина с длинными темными локонами и широкой бразильской улыбкой -

оборачивается, обнадеживающе смотрит на нас и спрашивает, удобно ли нам сидеть.

Мы оба начинаем машинально кивать, явно нервничая, но не желая признаться в этом

ни друг другу, ни нашим хозяевам.

 

По мере того как широкие проспекты большого города остаются позади и роскошные

отели бульвара Копакабана понемногу уступают фавелам[2], разбросанным по склонам

холмов и сверкающим в темноте как новогодние елки, дорога становится все менее и

менее освещенной. Вскоре мы едем уже не по шоссе, а по гравию, и машина ползет

со скоростью пешехода, поскольку водителю приходится преодолевать опасные для

автомобиля выбоины и объезжать угрюмых неподвижных собак. Дождь перестал, но

густая и влажная атмосфера леса наполнена шумом падающих капель. Треск цикад

заглушает незамысловатую эстрадную музыку, несущуюся из маленького

автомобильного радиоприемника. В конце концов мы выезжаем на открытое

пространство, где множество машин беспорядочно припарковано вокруг большого

здания с черепичной крышей. Это строение, несмотря на свой простой и

функциональный облик, не из тех, которые я в обычной ситуации назвал бы "церковью"

(в нем нет ни окон, ни дверей), да и атмосфера самого события скорее напоминает

собрание горожан, пришедших на выборы мэра, чем религиозную церемонию.

 

Мужчины и женщины всех возрастов, включая подростков и маленьких детей, а также

вездесущих собак, суетятся на автомобильной стоянке и внутри церкви, освещаемой

простыми электрическими лампочками, которые свисают с потолка. Каждый из

присутствующих одет в синюю или зеленую рубашку, причем у некоторых к одежде

пришита золотая звезда. Нет никаких сомнений, что это здешняя униформа. Наши

проводники снимают свои пальто и обнаруживают под ними такие же синие рубашки.

Внезапно я ощущаю, как мы уязвимы и как выделяемся среди присутствующих. Мы и не

подозревали об особой форме одежды, вид которой вселяет в меня тревогу,

поскольку я привык так или иначе связывать униформу с идеей власти и

необходимости подчиняться, с чем-то, отрицающим свободу, говорящим о наличии

культа. Страшный газетный заголовок, как молния, вспыхивает у меня в голове: "ИЗВЕСТНОГО

ПЕВЦА И ЕГО ЖЕНУ ЗАМАНИЛА В ДЖУНГЛИ РЕЛИГИОЗНАЯ СЕКТА". Хорошо еще, что лица и

поведение людей выглядят абсолютно нормальными, но их униформа отталкивает меня.

 

Когда мы наконец входим в большой освещенный зал, нас встречают теплыми,

открытыми улыбками, а двое наших проводников представляют нас группе людей,

которые, судя по всему, являют собой срез всего бразильского общества. Многие из

них говорят по-английски, и после недолгого обмена любезностями я спрашиваю

некоторых из присутствующих, чем они зарабатывают на жизнь. Я рассказываю им,

что моя жена - актриса, а я - певец.

 

- Да, мы знаем, - говорит одна женщина, - вы очень знамениты, но мой муж и я -

простыешкольные учителя.

 

Все присутствующие кажутся обыкновенными трудящимися людьми, но среди них немало

профессионалов: врачи, юристы, пожарники, бухгалтер и его веселая жена,

социальные работники, служащие, программисты, учителя; среди них нет ни одного

чудака или фанатика. В сущности, я не знаю, кого именно я ожидал здесь встретить,

но вид этого большого и гостеприимного общества обнадеживает меня.

 

- Вы впервые попробуете растение? - спрашивает врач. Мы никогда прежде не

слышали, чтобыо легендарном

 

снадобье упоминали в такой форме, но предположили, что речь идет об аяхуаске,

что, я полагаю, является оригинальным индийским названием.

 

- Да, для нас это в первый раз. Нам сочувствующе улыбаются.

 

- Все будет в порядке, - говорит один из школьных учителей. Мы пытаемся

улыбнуться в ответ, в очередной раз подавляя опасения и тревогу. В комнате

собралось уже около двух сотен людей, вокруг центрального стола в ней

расставлены плетеные пластиковые шезлонги на металлических каркасах. Над столом

возвышается деревянная арка, выкрашенная синей краской, на которой ярко-желтым

выведены слова LUZ, PAZ, AMOR. "Свет, мир, любовь", - догадываюсь я, призвав на

помощь остатки своего португальского. Двое наших спутников, которые, видимо,

будут опекать нас на протяжении всего вечера, появляются вновь и провожают нас к

креслам в первых рядах. Они заверяют, что помогут, если у нас возникнут

трудности.

 

- Трудности? - спрашиваю я, не в силах скрыть свое беспокойство.

 

Голос мужчины, когда он отвечает на мой вопрос, звучит немного скованно:

 

- Вы можете ощутить некоторый физический и эмоциональный дискомфорт. Но,

пожалуйста, попытайтесь расслабиться, а если у вас появятся вопросы, я

постараюсь на них ответить. Вокруг стола стоит пять или шесть пустых стульев.

Кажется, что тишина буквально просачиваетсясквозь помещение, когда шестеро

мужчин входят в церковь через боковую дверь и направляются кстолу. Чувствуется

явная торжественность в их величественной процессии, и, видя ихисполненную

достоинства осанку, я делаю вывод, что это влиятельные персоны. Возможно,

обстановка всего события уже начинает искажать мое восприятие, но облик их

кажется мнестрогим и аскетичным, как облик монахов или мудрых старцев. Это мэтры,

которые будутпредседательствовать во время церемонии.

 

На центральном стуле, как нам объясняют, сидит мэтр, специально приехавший на

церемонию из северного бразильского города Манауса. Именно он будет вести ритуал.

Это человек среднего возраста со взглядом мудреца. Его глубоко посаженные глаза

глядят с несколько ироничного, но совсем не злого лица, как будто он смотрит на

мир изнутри длинного темного тоннеля. Он кажется мне человеком, который может

поделиться удивительным секретом, невероятной историей или частицей сокровенного

знания. Во мне просыпается интерес. Мое настроение улучшается еще и потому, что

я замечаю, как легко черты его лица освещаются очаровательной улыбкой, когда он

приветствует кого-нибудь из своих знакомых. Очевидная доброжелательность этого

человека успокаивает меня.

 

В центре стола стоит большой стеклянный сосуд, наполненный болотисто-коричневой

жидкостью. Я предполагаю, что это и есть легендарное священное снадобье, о

котором я так много читал, - аяхуаска.

 

Мэтр дает знак, что нам следует присоединиться к общей очереди, которая

образовалась в проходе и змеится до задней стены помещения. Видимо, мы здесь

единственные новички, и нас очень вежливо провожают к началу очереди и вручают

нам белые пластиковые кофейные чашки. Мэтр с благоговением наполняет их из

стеклянного сосуда с металлическим краном у основания. Несмотря на

торжественность церемонии, священная жидкость по виду напоминает субстанцию,

которая бывает в маслосборнике старого двигателя; легкое подергивание ноздрей

подтверждает мои опасения относительно того, что пахнет эта жидкость так же

плохо, как и выглядит. "Неужели мы действительно собираемся проглотить эту

мерзость? - думаю я. - Мы, должно быть, сошли с ума".

 

Все еще обеспокоенный трудностями, с которыми мы можем столкнуться, я пытаюсь

забыть о том, что в это самое время мы спокойно и со всеми удобствами могли бы

пировать в баре гостиницы на бульваре Копакабана, потягивая сладкий кайпиринья[3]

и покачиваясь в такт нежному ритму самбы. Но отступать слишком поздно. Моя жена

и я бросаем друг на друга взгляд несчастных любовников, решивших броситься с

отвесной скалы. Помещение начинает вибрировать от множества голосов, поющих

молитву на португальском. Не имея возможности присоединиться к поющим, я бормочу:

"Господи, помоги нам" - в такт своему дыханию, причем моя ирония улетучилась по

меньшей мере наполовину. А потом каждый выпивает свою порцию. Мне удается выпить

всю порцию варева одним судорожным глотком. Оно и правда отвратительно на вкус,

и я с облегчением замечаю, что большинство присутствующих придерживается того же

мнения. Это угадывается по искаженным лицам и звукам лихорадочно заглатываемых

лимонных долек и мятных конфет, их раздают присутствующим, чтобы смягчить

омерзительный вкус, который снадобье оставляет во рту. Я мужественно отказываюсь

от предлагаемой мяты, исключительно из гордого и упрямого стремления переносить

неприятности лицом к лицу, а практичная, как всегда, Труди благоразумно

принимает подношение. Один из мэтров ставит пластинку на старомодный

проигрыватель; это бразильская народная музыка, легкая и приятно незамысловатая.

Прихожане начинают поудобнее устраиваться в своих креслах, а мы с Труди пытаемся

следовать их примеру и погружаемся в дремотное состояние под приятное мажорное

бренчание гитары и простые ритмы тамбуринов. Мы садимся и ждем, причем ни я, ни

она не имеем ни малейшего представления о том, что должно произойти. Мое

сознание тоже начинает куда-то плыть, но я из осторожности продолжаю следить за

тем, что происходит в комнате, стараясь при этом дышать глубоко и медленно,

чтобы успокоить нервы. Мне интересно, какие ощущения испытывали Уильям Берроуз и

Аллен Гинсберг, переживая такой же опыт. Писатель и поэт эпохи битников

отправились на поиски аяхуаски в конце пятидесятых, когда это снадобье имело

почти легендарный статус того, без чего не мыслим мир древних. Среди многих его

названий есть такие, как йахе, вино духа, корень мертвого человека; история его

происхождения и употребления насчитывает, вероятно, тысячи лет и сложным образом

переплетена с историей развития древней религиозной философии и ритуалов

бассейна Амазонки. Из того, что я прочитал, мне удалось выяснить, что аяхуаска

изготавливается из двух местных растений: лианы, известной под названием

Banisteriopsiscaapi, и кустарника из рода кофейных, Psychotriaviridis. Активное

химическое соединение почти полностью совпадает с нейротрансмиттером серотонином,

а его взаимодействие с человеческим мозгом столь же сложно и таинственно. Мои

изыскания убедили меня, что практика употребления этого снадобья узаконена

бразильской конституцией, что оно не вызывает привыкания и обладает сильным

эффектом.

 

Я оказался в этой стране именно в это время, поскольку вот-вот должен начаться

мой концертный тур по Бразилии, а уже через несколько дней я буду выступать на

самом большом в моей жизни концерте. Двести тысяч человек заполнят стадион

Маракана в Рио. Это событие ознаменует собой вершину моих сольных выступлений в

Южной Америке, но в то же время это будет и поминальный день. На днях умер мой

отец, лишь на несколько месяцев пережив мою мать. По стечению обстоятельств я не

имел возможности присутствовать ни на тех, ни на других похоронах, и у меня нет

желания искать утешения в церкви. Но подобно тому, как люди, только что

пережившие утрату, ищут успокоения в религии, психоанализе, самопознании и даже

в спиритических сеансах, я, несмотря на агностицизм, тоже нуждаюсь в некоем

обнадеживающем духовном опыте или ритуале, которые помогут мне осознать, что

есть что-то выше, чем трагедия смерти, нечто более значительное, чем я способен

себе вообразить. Какое-то время я никак не мог найти способ излить свою скорбь о

потере родителей. Их смерть глубоко потрясла меня, но я чувствовал, что по какой-то

причине не могу естественным, эмоциональным образом отреагировать на их уход,

что не могу осознать эту утрату психологически здоровым способом. Я не плакал,

не проронил ни одной слезы, просто почувствовал холод, одиночество и

растерянность. У меня не было простой веры, в которой я мог бы искать утешение.

 

То, что я прочел об аяхуаске и его необыкновенной способности вызывать видения,

сильно меня заинтересовало. И то умонастроение, в котором я находился,

заставляло меня полагать, что, если я выпью это зелье в условиях настоящего,

серьезного обряда, я, возможно, смогу более глубоко понять, что случилось с

моими родителями и со мной самим.

 

Когда-то я в течение недолгого времени и весьма поверхностно увлекался

наркотиками, но прием аяхуаски мне описывали как в высшей степени серьезное

переживание, способное изменить всю жизнь, переживание такого рода, к которому я

теперь, как мне казалось, был готов. Если в этом переживании и заключалась для

меня некая опасность психологического или какого-то другого порядка, я убеждал

себя, что я уже достаточно взрослый и могу пойти на этот риск, как если бы я

решил совершить горное восхождение или прокатиться на мотоцикле. Разговаривая с

опытными людьми, давно принимающими аяхуаску, я выяснил, что это снадобье не

наркотик, а лекарство. "Наркотик, - сказал мне один человек, - дает немедленный

эффект, человек сразу чувствует некое наслаждение, будь то сигарета, алкоголь,

кокаин или героин, но потом приходится платить за это наслаждение головными

болями, похмельем или, что еще хуже, зависимостью или привыканием. Выкури

достаточное количество сигарет - и ты умрешь. Лекарство же, как правило, не дает

немедленного эффекта. В конце концов вы можете быть вознаграждены, но сначала

вам придется заплатить. Аяхуаска - как раз такое лекарство".

 

У меня не было ни малейшего представления, что он имел в виду, но вот-вот все

должно было проясниться. Проходит около двадцати минут. Музыка продолжает

звучать. Стул главного мэтра никогда не остается пустым; если мэтр покидает

помещение, его место занимает кто-то из помощников, пока тот не вернется. Во

всем этом есть что-то успокаивающе формальное, дух упорядоченности и обряда.

 

Первым признаком того, что снадобье начинает действовать, становится появление у

меня в голове какого-то высокочастотного, почти за пределами человеческой

слышимости, звука, затем у меня коченеют губы и явно снижается температура тела.

Я начинаю дрожать, сначала слегка, а затем все более интенсивно. Дрожь

поднимается от ступней вверх по ногам, волна за волной, пока наконец все тело не

начинает трястись что есть силы. Трудно определить, является ли дрожь следствием

какой-то психологической причины, например страха, или я просто замерз. Я

осознаю происходящее достаточно для того, чтобы помнить, что паниковать не нужно,

и пытаюсь успокоить дыхание, но к горлу подступает тошнота, а затем с

нарастающей силой схватывает желудок, пока мне не начинает казаться, что внутри

меня извивается змея, стремящаяся вырваться наружу. Все, что я могу сделать, -

это попытаться не допустить, чтобы меня вырвало. Я изо всех сил сжимаю ручки

кресла и стараюсь дышать как можно глубже.

 

Нечто мощное и непреклонно жестокое проходит через все мое тело, через каждый

кровеносный сосуд и каждую артерию, вниз по ногам до самых кончиков пальцев и

вдоль по сухожилиям моих рук. В кончиках пальцев рук я чувствую уколы разрядов

неведомой мне энергии. Ужасный вкус, который по-прежнему ощущается у меня во рту,

кажется физическим аналогом самого страха, и вот я осознаю, что оказался во

власти некой химической сущности, в настоящий момент значительно более

могущественной, чем я. В то время как внутри меня бушует буря, за стенами церкви

вновь начинает греметь гром, еще одна зловещая и раскатистая угроза с небес. Я

поворачиваюсь к Труди, которая выглядит спящей, но под ее закрытыми веками

заметны стремительные движения зрачков, а брови сдвинуты, как в момент

сильнейшего сосредоточения. Я шепчу: "Господи, спаси и сохрани нас". И на этот

раз в моих словах нет ни тени иронии. У меня такое впечатление, что все

присутствующие в помещении поглощены какой-то внутренней борьбой. Некоторые

скорчились в своих креслах, другие - явно капитулировали и лежат с открытыми

ртами, как выброшенные на берег рыбы, третьи выглядят спокойными, словно во

власти каких-то блаженных видений. И вдруг, как некий невиданный контрапункт

громовым раскатам, начинается рвота. Меня об этом предупреждали, но совершенно

невозможно заранее подготовиться к горестному звуку этой страшной, жестокой

музыки, музыки унижения, физического страдания. Мне едва удается удержать под

контролем мой пищеварительный тракт, когда я смотрю, как другие покидают свои

кресла и безо всяких церемоний протискиваются к двери. Одни выходят, но другие

остаются на своих местах. В помещении предусмотрительно расставлены ведра с

опилками, чтобы присыпать постыдные лужи рвоты.

 

Пожалуйста, пусть это пройдет, я не хочу, чтобы меня вырвало, я не хочу

опозориться здесь, пусть это пройдет.

 

Мэтры стоически и невозмутимо восседают в центре комнаты так, как будто все идет

своим чередом. Они тоже выпили снадобья, причем довольно большие порции, но,

кажется, абсолютно не подвержены нарастающим среди присутствующих тошноте и

ощущению сильнейшего дискомфорта.

 

За ближайшим от меня окном какая-то несчастная душа как будто извергает

нескончаемый поток ужасных демонов из самых внутренностей своего личного ада. Я

пытаюсь заткнуть себе уши пальцами и дышать как можно глубже; я действительно

почти не в состоянии больше это выносить. Дрожь прекратилась, но поселившаяся

внутри меня анаконда яростно стремится выбраться из моего тела. Капли пота

начинают покрывать мое лицо и грудь, а глаза закатываются. Неужели я сам пошел

на это? Должно быть, я обезумел. Никогда в жизни я не чувствовал себя так плохо

и не помню, чтобы когда-либо был настолько испуган. Еще один громовой раскат

довершает ощущение агонии. Но именно в тот момент, когда кажется, что во мне не

осталось больше воли, чтобы противостоять этой бешеной атаке, я слышу пение. Я

слышу красивый, неземной топос мэтра из Манауса. Он поет безо всякого

аккомпанемента, и голос плывет сквозь влажный воздух, наполняя помещение сладким

ароматом мелодии. Я закрываю глаза, чтобы полнее испить чудесный бальзам пения,

и вдруг оказываюсь в огромном храме света. Песнь превратилась в свет и цвет, а в

воздухе повисла фантастическая архитектура Данте и Блейка. Откуда-то сверху меня

поддерживают небесные существа, похожие на ангелов. Их тела закрывают небо,

образуя гигантский купол. Мои видения постепенно принимают вид причудливых

спиралей, геометрических структур, башен, тоннелей, вихрей, залов и комнат.

Прозрачность видений и насыщенность цветов так отличаются от того, что я привык

видеть наяву, как будто я и в самом деле очутился в абсолютно другой реальности.

И в то же время достаточно лишь открыть глаза, чтобы снова увидеть комнату в ее

обычном виде. Однако это не галлюцинации. Речь не идет здесь об искажении

привычной реальности; цвета и видения относятся к какой-то отдельной,

самостоятельной реальности, спроецированной на внутреннюю сторону моих век.

Стоит закрыть глаза - и вы переноситесь в этот незнакомый мир, столь же реальный,

как и любой другой, где звук становится светом, свет становится цветом, цвет

превращается в геометрию, а геометрия приводит в действие воспоминания, истории

и эмоции не только из вашей собственной жизни, но и - удивительным образом - из

жизни других. Одно из двух: или я брежу наяву, или я умер. Вот я за штурвалом

бомбардировщика ночью над охваченным огнем городом; вот я на баркасе, когда за

бортом бушует шторм. Вот я участвую в сражении, и гром за стенами церкви

превратился в грохот артиллерийских орудий. Вот я в глубоком, грязном и сыром

окопе, и рядом со мной кто-то, присутствующий как бы на границе моего сознания,

почти как тень. Я буду называть его "провожатый". Рядом есть и другие, и вал

артиллерийского огня сотрясает землю повсюду вокруг нас. Эти другие - просто

мальчишки в обмундировании не по размеру и в стальных, забрызганных грязью

касках. Они испуганны и дрожат в сырости траншеи. Я тоже испуган и встряхиваю

головой, пытаясь сменить видение.

 

Внезапно я оказываюсь в городе на севере Англии, где прошло мое детство. Я -

маленький мальчик, пристально разглядывающий списки из сотен имен, высеченных в

камне.

 

Списки стерегут двое часовых из позеленевшей бронзы. Их головы с грустной

серьезностью покоятся на прикладах винтовок, повернутых стволами вниз. Моя

детская рука дотрагивается до холодного, металлического пьедестала.

 

Грохот и огневой шквал продолжаются, и вот я снова под землей вместе с моим

спутником и смотрю, как его люди выстраиваются в испуганную шеренгу под кромкой

траншеи. Кто-то из присутствующих не может остановить кашель. У меня такое

чувство, что, когда прекратится ружейная пальба, именно мой провожатый, который

сейчас находится вне моего поля зрения, даст команду выбираться из траншеи,

чтобы броситься в самую гущу опасности. Я опять чувствую во рту этот вкус страха,

такой же резкий и горький, как та коричневая жидкость, что я проглотил.

Артиллерийский огонь внезапно смолкает. Все лица поворачиваются к моему спутнику,

но я все еще не могу его видеть.

 

Вдалеке слышится свисток - а может быть, это крик ночной тропической птицы, -

затем еще и еще один, все приближаясь ко мне вдоль по шеренге. Магистр

продолжает петь - очень красиво, но время от времени меняя тональность на

четверть тона, от чего возникает мрачноватое ощущение чего-то волнующего и

потустороннего. Я чувствую, что мой провожатый стал тихим и неподвижным, как

одна из тех бронзовых статуй, а свисток крепко-накрепко зажат в его кулаке.

 

- Дуй в свой чертов свисток, сержант! - зло бросает какой-то незнакомец, и я

слышу, как в строю ему вторят другие раздраженные голоса.

 

- Давай, сержант, черт бы тебя побрал, - кричат они в отчаянной готовности

убивать или быть убитыми. Внезапно меня поражает мысль, что некоторые из них

слишком боятся показаться трусами, слишком боятся сбросить прикипевшую к их

лицам маску безжалостности и жестокости.

 

- Ну, будешь ты дуть в свой чертов свисток? Однако никто не двигается с места,

когда вверху над окопом начинают грохотать выстрелы, и я знаю, что они

распространяют по земле смерть так же быстро, как ток бежит по проводам. Мы

слышим крики ужаса и предсмертные стоны. Мой спутник не отдает никаких приказов,

и никто не покидает сравнительно безопасного окопа. Песнь мэтра застывает на

долгой, тянущейся ноте, которая висит в воздухе как сигнальный огонь, в то время

как вокруг бушует страшный бой. Меня одолевают злость и замешательство: какое,

черт возьми, отношение все это имеет ко мне? Я словно очутился в каком-то

виртуальном театре или участвую в эксперименте со сменой реальности, или брежу

наяву, причем не в моих силах отделаться от этого бреда. Совершенно очевидно,

что окружающие меня люди в смертельной опасности. Страх принимает осязаемые

формы и ощущается как приступ клаустрофобии. И в то же время у меня возникает

непрошеное чувство, что я сам - причина всего этого, что от меня требуется

обуздать этот сгусток моих самых глубинных страхов. И еще я чувствую, что

останусь невредим, но должен пройти нечто вроде испытания.

 

У меня в голове роятся тысячи вопросов, но я настолько изумлен ясностью видений,

что не в силах ни говорить, ни покинуть эту открывшуюся мне иную реальность,

которая мне не принадлежит. И в то же время на каком-то уровне сознания, не

вовлеченном в созерцание видений, я способен наблюдать происходящее и оценивать

его, причем существует и еще один, более отдаленный уровень, который позволяет

отстраненно смотреть на предыдущий, - и так до бесконечности. И если обычное,

объективное мышление дает ощущение комфорта, позволяя уму отстраняться от

воображаемой или реальной опасности, то теперешняя ситуация только усугубляет

страх, заставляя думать, что не существует никакой реальности, что так

называемая объективная реальность - это не более чем конструкт, умозрительное

построение, и кажется, что осознание этого сродни безумию.

 

В этих новых обстоятельствах я вынужден поставить под сомнение самые основы

своего утонченного и привилегированного существования, своей привычной жизни

среди друзей, коллег и членов семьи. Не является ли то, к чему мы привыкли

относиться как к реальности, всего лишь соглашением, договоренностью между всеми

нами о том, что определенные вещи являются реальными, а другие - нет? Возможно,

я особенно сильно ощущаю это именно сейчас, дрожа в затерянной в джунгляхцеркви

вместе с двумя сотнями других людей и одновременно трясясь от страха в темном и

сыромокопе. Думаю, так должен чувствовать себя умирающий: смущенным, растерянным

и испуганным. Как и у всех живых существ, ДНК человека содержит информацию о

неминуемой смерти. Но, вотличие от всех остальных, человек знает, что умрет. Как

нам научиться умирать без страха, умирать смело, с достоинством и смирением? И

почему мы должны жить с этим парализующимстрахом перед тем, что неизбежно?

Насколько мои родители были готовы встретиться лицом клицу со смертью? И

насколько готов к этому я сам? Если отвечать честно, то получится, чтоабсолютно

не готов. Видимо, поэтому я и нахожусь здесь, в этом ужасном окопе, потому

чтодолжен чему-то научиться.

 

Мне никогда не доводилось испытывать настоящего религиозного опыта. И я говорю

это с некоторым сожалением. Теоретически я, конечно, признавал саму возможность

таких переживаний, но никакого потрясающего самые основы моей личности

онтологического богоявления у меня никогда не было. Более глубоким натурам, чем

я, возможно, и удавалось попасть в иную реальность при помощи молитвы, медитации,

поста или переживая состояния, близкие к смерти. Религиозная литература полна

такими фантастическими описаниями, и хотя у меня нет никаких оснований

сомневаться в их правдивости, я возьму на себя смелость утверждать, что в

действительности подобные переживания редки. На каждую святую Терезу, пророка

Иезекииля или Уильяма Блейка приходятся миллионы таких, как я, не имеющих опыта

непосредственного переживания трансцендентного, опыта соприкосновения с вечной и

непостижимой тайной, лежащего в основе любой религии. Но вот снадобье аяхуаска

приблизило меня к чему-то внушающему страх, глубокому и бесконечно серьезному.

 

Я никогда не мог полностью принять идею о переселении душ - слишком уж много я

видел людей, которые считали, что в прошлой жизни были Клеопатрами или Карлами

Первыми, чтобы всерьез относиться к продолжению жизни "я" после смерти. Однако я

верю, что военное сражение как событие, одновременно затрагивающее психику целой

массы людей, способно оказывать мощное воздействие на то, что Карл Юнг назвал бы

"коллективным бессознательным". Первого июля 1916 года в день начала операции

при Сомме еще до полудня было убито пятьдесят тысяч человек - и это только со

стороны британцев. Но почему это должно иметь какое-то значение лично для меня?

Почему в моих видениях возникла именно эта сцена? Возможно, еще школьником я

принял слишком близко к сердцу стихотворения Уилфреда Оуэна или меня наказывают

за мои чересчур болезненные фантазии, которые вызывал в моем детском воображении

военный мемориал в моем родном городе. Я не знаю ответов на эти вопросы, и они

продолжают беспокоить мой ум. Однако видения, являющие собой калейдоскоп цвета,

ломаных форм и всевозможных странностей, продолжаются.

 

Я оказываюсь незримым свидетелем военного суда. Мой спутник стоит, охраняемый

двумя солдатами. Его подвергают перекрестному допросу на юридическом жаргоне,

который мне, возможно, когда-то и доводилось читать или слышать в кино, но

которым я не владею. Мой спутник не проявляет никаких эмоций, когда зачитывают

приговор. Я поворачиваю голову и вижу, что мы стоим посреди холодного сумрачного

поля, постепенно вырисовывающегося в свете раннего утра. Неровной линией впереди

нас выстроились солдаты, готовые к исполнению приговора. Они выглядят

сдержанными, некоторые из них рассержены тем, что их вывели утром в это холодное

поле, и неуклюже переминаются, как нетерпеливые кони. Я вижу их дыхание в

морозном утреннем воздухе, но когда всматриваюсь, то узнаю лица мальчиков из

окопа. Они вскидывают винтовки, как только лающая команда прицелиться разносится

над пустынным полем, и меня охватывает дрожь от ясного понимания, что сейчас эти

мальчики убьют человека, спасшего им жизнь. Этот момент застывает как живая

картина, и я являюсь ее свидетелем. Песнь мэтра достигает своего скорбного и

страстного завершения. Мои глаза полны слез, и я начинаю плакать. Сначала тихо,

а потом уже неудержимо, с судорожными всхлипываниями. Из глаз у меня текут

горько-соленые потоки, а все цвета сплавляются в красный. Проходит какое-то

время. Я ощущаю себя в утробе матери, а песнь мэтра превращается в голос моего

отца. И почему я должен удивляться, что эта всепоглощающая грусть, это зрелище

предательства, эта страшная трагедия вызвали во мне воспоминания о моем одиноком,

измученном отце и моей матери, моей прекрасной, грустной матери?

 

Он был бравым солдатом, а она - юной невестой. Потом она пережила эмоциональную

катастрофу и умерла от рака груди в возрасте пятидесяти трех лет, а через

несколько месяцев за ней последовал и отец. Я - ярко-красная искра в ее глазу, я

- колючка в его боку, и всех нас троих связывает какое-то незавершенное дело.

Вот почему мы вместе в этом странном гулком помещении, которое и есть моя память.

Я, как всегда, окружен призраками.

* * *

 

Моя мать была стройной привлекательной женщиной с длинными светлыми волосами и

удивительными голубыми глазами. У нее были красивые ноги, поэтому она носила

короткие юбки и туфли на шпильках с заостренными носами. Я помню свою гордость,

смешанную со смущением, когда мужчины на улице свистели ей вслед, причем стоило

ей обернуться и бросить на них ледяной взгляд, как они немедленно делали вид,

что ничего не произошло. У нее был гордый характер, и ей нелегко было угодить.

Она ушла из школы в пятнадцать лет и начала работать парикмахером, развив в себе

некоторое высокомерие и завышенное чувство собственной исключительности. Люди

перешептывались о моей матери, когда она проходила мимо, но она чувствовала себя

не такой, как они, да и не хотела на них походить. Ее звали Одри, и до встречи с

моим отцом у нее было не много кавалеров. Он стал ее первой любовью.

 

Первые воспоминания о матери совпадают в моей памяти с первыми музыкальными

воспоминаниями. Я помню, как сидел у нее на коленях, когда она играла на пианино,

и смотрел, как ступни ее ног на педалях поднимались и падали, создавая некий

ритмический контрапункт звучанию танго, которое она так любила играть. Меня

завораживало ее умение превращать значки на листах нотной бумаги в ясную

гармонию мелодии. Это умение в сочетании с врожденной манерой держать себя

создавало вокруг нее опьяняющий ореол обаяния.

 

Еще я помню мою мать, играющей на пианино в гостиной в доме моих дедушки и

бабушки, в то время как отец, обладающий прекрасным тенором,