Часть вторая ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС СЕРЁЖИ КАХОВСКОГО 1 страница

От пристани до самого дома Нок вел себя как дрессированный. Ни разу даже не дернул поводок. Он шел рядом с Серёжей, и тот все время ощущал ногой его косматый теплый мех.

— Нок — лохматый бок, — шепотом сказал ему Серёжа.

Пес вопросительно повернул голову. Свет, падающий от близкого фонаря, желтыми точками блестел в его глазах.

— Скоро будем дома, — пообещал Серёжа.

Еще несколько шагов — и тогда сквозь черные тополиные ветки глянут на усталых путешественников светящиеся окошки второго этажа.

Вот они, окна.

Однако горели только два окошка — в Наташиной комнате. Стекла Серёжиных окон отражали синевато-серое небо июльской ночи.

"Может, смотрят телевизор? — подумал Серёжа. — Или спят уже? Папа так рано не ложится... А может быть, оставили Марину у Наташки и в кино ушли на последний сеанс?"

Он слегка встревожился. Во-первых, чего же хорошего возвращаться в пустую квартиру? Во-вторых, не хотелось ему откладывать объяснение с отцом и тетей Галей.

Серёжа нисколько не боялся этого разговора. Но он хотел, чтобы поскорее остались позади все неприятности и все обсуждения этих неприятностей. Не надо о них вспоминать. Пускай только всадники на золотистых конях вспоминаются каждый день...

Серёжа и Нок вошли во двор. Серёжа толкнул нижнюю дверь, и они стали подниматься на второй этаж. Над лестницей горела неяркая лампочка. Потрескивали точеные старые перила. Когти Нока громко стучали по ступеням, и этот стук отдавался в железном корыте, которое висело у двери чулана. Пахло пересохшими досками, теплой пылью и древесным лаком. Это был запах пожилого доброго дома, в котором Серёжа провел все свои почти двенадцать лет... Верхняя дверь была облезшей клеенкой. Клеенка местами треснула, и в разрывах торчала пакля. На косяке весело белела кнопка. Это была обманная кнопка: звонок Серёжа и Наташка развинтили еще пять лет назад, когда строили из большой корзины и картонного ящика ледокол. Блестящая чашечка звонка понадобилась им для корабельного сигнала. С тех пор кнопку нажимали только те, кто первый раз приходил в этот дом.

Серёжа несколько раз ударил кулаком по мягкой клеенке. Бух-бух-бух... — отдалось за дверью. Сначала была тишина, потом часто защелкали подошвы, и Наташкин голос капризно спросил:

— Кто?

— Я.

— Кто "я"?

— Ну я, Сергей! Ты спишь, что ли?

Лязгнул крючок, и дверь распахнулась так стремительно, что перепуганный Нок отскочил на всю длину поводка. Наташка перешагнула порог и схватила Серёжу за локти мокрыми пальцами.

— Серёжка! Как здорово! Какой ты молодец, что приехал!

Она лишь мельком глянула на пса и даже не удивилась.

— Ой, ну как здорово! Бывают же чудеса! — повторила она и, не отпуская, потянула Серёжу в коридор.

Он совсем не считал, что его приезд такое уж чудо. Пожал плечами, втащил в коридор очень оробевшего Нока и взглянул на свою дверь. Обычно по вечерам в ней светилась тонкая щель. Сейчас ее не было.

— Где наши?

Глядя счастливыми глазами, Наташка сказала:

— Да! Ты ведь ничего не знаешь!

— Ничего не знаю. Скажешь ты наконец?

— Вы квартиру получили. Три комнаты. Уже неделю назад переехали.

Это была новость. Уж чего-чего, а такого дела он никак не ждал.

— Вот так финт... — медленно сказал Серёжа. — Это значит, я здесь уже не живу?

Она вздохнула:

— Значит... Ну и что? У тебя теперь будет своя комната. Ой, Серёжка, такая хорошая, просто прелесть! Окно на юг, реку видно. Обои на стенах такие веселые, голубенькие... Ты что, не рад?

— Да я не знаю даже...

Он и правда не знал. Он, видимо, просто устал сегодня от разных неожиданностей.

— А почему не написали, что новая квартира?

— Хотели тебе сюрприз сделать.

— Сюрприз... — усмехнулся Серёжа. Поглядел на притихшего Нока, потрепал ему загривок. — Я вот тоже сюрприз привез.

— Я уж смотрю... Это ты из лагеря такое страшилище везешь? Да нет, он хороший, только... больно какой-то уж непричесанный.

Нок вопросительно посмотрел на незнакомую девочку, потом на хозяина и вдруг зевнул во весь размах розовой пасти.

— Ой, — сказала Наташка.

— Она пошутила, Нок, — сказал Серёжа. — Она больше не будет, не глотай ее.

Наташка засмеялась и вдруг сразу встревожилась:

— Серёжка... А почему ты... Ведь смена только через десять дней кончится. Ой, выгнали, да?

— Сам ушел, — хмуро сказал Серёжа. — С начальником лагеря поругался.

Наташка охнула:

— Мамочка моя... А тебя отпустили?

— А я спрашивал?

— Серёжка, сумасшедший! Тебя же искать будут.

Серёжа поморщился:

— Да не будут, там знают... Я все расскажу, только потом, ладно?

Наташка тряхнула своими светлыми, коротко подрезанными волосами.

— Ну ладно. Идите в комнату, я вас кормить буду... Слушай, а у него блох нет?

— Нет... Не знаю... Не надо нас кормить, мы на катере ели. Ты адрес скажи. Мне ведь надо... домой.

— Ой, ты не уходи! — испугалась она.

— Как это "не уходи"?

— Подожди. Переночуй здесь.

— Зачем?

— Ну, зачем... Скучно же. Думаешь, приятно полночи одной дома сидеть?

— А где тетя Маша и дядя Игорь?

— В театр пошли. Опера из Свердловска приехала. А потом еще в гости к папиному знакомому.

— А тебя не взяли?

— А я не пошла.

— Почему?

— Из вредности.

— А-а...

— Конечно... Отца всю неделю просила: "Почини, почини велосипед". Он все: "Починю, починю". А сам дотянул... Все ребята на озеро сегодня уехали, а я дома осталась... Ну вот и пусть сами ходят в свой театр.

— Ну, ты тоже хороша. Дядя Игорь с утра до вечера на работе, а ты с велосипедом...

Наташка виновато шмыгнула носом.

— Он говорил: "Подожди до субботы". А в субботу его вызвали в порт. Что-то там срочное случилось. А он сейчас диспетчера порта замещает.

— Сейчас навигация в разгаре. Мы пока плыли, знаешь сколько всяких теплоходов навстречу попалось... Ну, ты все-таки давай адрес, я пойду.

— Останься, Серенький... — жалобно сказала Наташка.

Вот она всегда так, если хочет подмазаться: "Не уходи, Серенький. Сделай, Серенький". Только она Сереньким его и называет.

Раньше еще мама так называла, но это было давным-давно...

— Не уйдешь, да? Я пельменей сварю, у нас две пачки в холодильнике.

Пельмени — это, конечно, вещь, но...

— Куда ты пойдешь ночью... — уговаривала Наташка. — Это далеко, за семь кварталов, на углу Октябрьской и Челюскинцев. Уже полдвенадцатого. И холодно сейчас, вон у тебя руки в пупырышках.

Вечер и в самом деле был свежий. Серёжа, пока шел от пристани, слегка озяб. Но он сурово глянул на хитрую Наташку.

— Это от твоих рук. — Он потер ладонями голые локти. — Почему у тебя пальцы мокрые и холодные? Стирала на ночь глядя?

— Это я ревела, — сердито призналась она.

— Тоже из вредности? — понимающе спросил Серёжа.

— Нет... Я боюсь одна.

Серёжа внимательно посмотрел ей в лицо. Только сейчас при свете слабой коридорной лампочки он разглядел, что глаза у Наташки красные и припухшие. Он не стал, конечно, смеяться. Никогда они не смеялись друг над другом, если одному из них было по-настоящему, до слез плохо. Если человеку одиноко и страшно, кто-то должен оказаться рядом (как сегодня на станции). Хотя, по правде говоря, Серёжа не понимал: как может быть страшно в своем доме, знакомом до последнего гвоздика?

— Ладно, вари пельмени, — сказал он.

Наташка расцвела, и они пошли в комнату.

 

 

Наташа сразу превратилась в хозяйку. Цыкнула на Нока, который хотел устроиться на пушистом половике у дивана, и показала ему место у двери. А Серёже велела умываться.

— Успеется, — лениво ответил он.

Скинул сандалии и забрался на диван. Наташа неодобрительно посмотрела на Серёжины колени, темные от земли и въевшегося травяного сока, но ничего не сказала. Диван торжественно гудел всеми пружинами. Гудеть так он научился еще в те времена, когда Серёжа и Наташа устраивали на нем цирковые представления с борьбой и конными скачками.

Наташа ушла на кухню. Нок опять осторожно перебрался на половик и вопросительно посмотрел на хозяина.

— Ладно, лежи пока, — шепотом разрешил Серёжа.

Усталость мягко растекалась по телу. Но спать Серёжа не хотел. Привалившись к вышитой подушке, он оглядывал комнату. Комната была такой же привычной, своей, как и те, в которых он жил. Все знакомое-знакомое: телевизор "Старт", накрытый вязаной салфеткой, черный книжный шкаф с завитушками и треснувшим стеклом, большая фотография в рамке: Наташа и дядя Игорь делают зарядку. Наташка маленькая, шестилетняя, в мальчишечьем тренировочном костюме и с громадным обручем. Дядя Игорь — с двумя двухпудовыми гирями, поднятыми к плечам, весь переплетенный мускулами, как гладиатор. И громадный.

Серёжа вспомнил, как дядя Игорь еще недавно сажал их с Наташкой на вытянутые руки и вертел, будто карусель. Только не в этой комнате, а у Серёжи, потому что у Каховских было попросторнее.

Серёже захотелось в свои комнаты. Он понимал, что пустая квартира — со следами унесенной мебели на полу, с темным квадратом на обоях, там, где висела мамина фотография, — невеселое зрелище. Но все-таки... Он встал и зашлепал босыми ногами в коридор, толкнул свою дверь.

Дверь была заперта.

— Нат, почему заперто? Открой.

— Это не мы, — откликнулась из кухни Наташа. — Домоуправление заперло. Скоро новые жильцы приедут. Какие-то Грачёвы.

— У-у... Я думал, что вы наши комнаты займете. Вам бы наконец свободнее стало.

— Да теперь уж все равно. Мы к весне тоже переедем... Твой людоед ест пельмени?

— Он все ест. Горячие только не давай, а то чутье пропадет.

Серёжа вернулся в Наташину комнату. Подошел к окну. Вид отсюда был такой же, как из его комнаты. Крыши, неяркие окна, силуэт водонапорной башни, похожий на старинный замок. Слева — темная груда тополей, внизу — кусты рябины. За кустами — мостовая.

Она была горбатая, эта мостовая, и зимой вдоль нее ветер наметал длинные сугробы. Такие непролазные, что отцу приходилось брать Серёжу на руки, когда шли в детский сад.

Потом они с папой оказывались на широкой, очищенной дворниками улице, но папа не опускал Серёжу. Так им удобнее было разговаривать.

— Пап, разве справедливо, когда двое на одного? — спросил один раз Серёжа.

— Конечно, нет.

— А что делать?

— Ну, что делать... Выбери время, поговори с ними по очереди, один на один.

— Правильно! — обрадованно сказал Серёжа. — Светку Лапину я подожду во дворе, а Танька сегодня дежурит в группе...

— Постой-постой! Ты что же, с девочками хочешь драться?

— Я не драться, а только раз... А чего! Они сами первые...

— Неважно, что первые, — серьезно сказал отец. — Ты будущий мужчина. Настоящий мужчина никогда не дерется с женщинами, это стыдно.

— Они же не взрослые тетеньки, а девки, — обиженно возразил Серёжа.

— Не девки, а девочки, во-первых. Ты ведь Наташу девкой не называешь. А во-вторых, девочки вырастают и становятся взрослыми женщинами. Мамами, бабушками. Твоя мама тоже была девочкой. Тебе понравилось бы, если бы какой-нибудь парнишка ее отлупил?

Мамы тогда уже не было, но они всегда говорили о ней, как о живой: "А что сказала бы мама? А маме бы понравилось?"

Мама уехала и не вернулась. Потом пришла та телеграмма от незнакомых людей... Иногда Серёжу будто с размаху ударяла мысль, что мама уже никогда, совсем никогда не вернется, и тоска скручивала его, и прорывались совершенно безудержные слезы. Но он не видел маму мертвую. А живая она улыбалась с большой фотографии и словно удивлялась: "В чем дело? Я же здесь".

Нет, Серёже ни капельки не понравилось бы, если бы какой-нибудь мальчишка задел маму хоть мизинчиком!

Но чтобы не сдаваться так легко, он проворчал:

— Мама, наверно, первая никого не стукала.

И папа согласился:

— Наверно...

Покачиваясь на папиных руках и почти касаясь губами его колючей щеки, Серёжа спросил:

— А ты маму знал, когда она была маленькая?

Папа сказал:

— Нет, Серёженька, не знал.

...Когда мама была девочкой, с ней дружил не папа, а совсем другой мальчик. Андрей. Серёжа узнал про это позже, когда была уже тетя Галя и маленькая Маринка. Он увидел однажды, как папа сидит на поленьях у горящей печки-голландки и медленно бросает в открытую дверцу письма. Писем была целая пачка. Серёжу это заинтересовало, потому что на многих конвертах он заметил красивые марки.

— Папа, это что?

— Это мамины, — тихо объяснил папа.

— Мама писала?

— Нет. Когда мама училась в школе, у нее был друг Андрей Кожин. Когда они выросли, то разъехались в разные города, и он маме часто письма писал. Даже потом... два письма пришло.

— А зачем ты их в печку?

— Куда же их? Лежат, лежат... Андрею отослать? Я адреса не знаю, на конвертах он обратный адрес не указывал.

— А что в них написано?

— Не знаю, Серёженька. Мама не говорила, а я не спрашивал.

— А сейчас почитай.

Отец покачал головой и отправил в желтый огонь еще один конверт.

— Нельзя. Чужие письма не читают без разрешения. Это нечестно.

Конверт свернулся в трубочку, и пламя взвилось над ним длинным языком.

— А марки? — шепотом спросил Серёжа.

— Марки?.. Марки можно взять.

Серёжа сел рядом с папой у гудящей и стреляющей печки. Он отрывал от писем разноцветные марки и под тонкой бумагой конвертов чувствовал сложенные вчетверо листки. Там были слова, которые больше никто никогда не прочитает. Потому что не у кого спросить разрешения, а лезть без спросу в чужое письмо — это очень скверное дело...

Заглянула Наташа, сказала, что пельмени готовы.

— Вставай руки мыть... Ой, да ты спишь уже!

— Я? Нисколечко. Даже не хочется.

Серёжа поднялся и нащупал ногами сандалии. Нок принюхался к кухонным запахам и деликатно замахал хвостом.

— Папа магнитофон купил, — сообщила Наташа. — Хочешь, включу, чтобы не заснул? У нас одна такая запись есть! Мексиканский гитарист и певец...

— У нас в лагере вожатый был. Вот это гитарист! — сказал Серёжа. — От него все ребята ни на шаг не отходили. Он такую песню знал — лучше всех песен на свете! И вообще он был самый хороший вожатый.

— У нас тут недалеко тоже один человек появился. За ним тоже мальчишки табуном ходят. Он их на шпагах сражаться учит.

— Что это за человек? — встрепенулся Серёжа.

— Кажется, тренер. Или вожатый... В общем, на Красноармейской есть старый дом, вроде нашего. Его сносить хотели, а потом не стали. Там какой-то детский клуб сделался. Название "Эспада".

— "Эспада" — по-испански "шпага", — сказал Серёжа.

— Правда? В одной песенке у этого мексиканца тоже все время повторяется: "Эспада, эспада..."

— Включи, — попросил Серёжа.

Наташа вытащила из шкафа магнитофон — плоский чемоданчик, нашла на полке катушку.

— На транзисторах, — сказал Серёжа. — Какая марка?

— "Мрия". По-украински значит "Мечта".

— Слушай, Нат. Он был в пенопластовой коробке?

— Да, а что?

— Она где?

— Папа убрал куда-то.

— Можно, я ее заберу?

— Ну... ты спроси у папы. Можно, наверно. А зачем?

— Хочу одну штуку сделать... Давно хочу, да все пенопласта не могу достать. Большие плиты, которые на стройках, не годятся, они крошатся. Мне нужен плотный.

— Папа, наверно, отдаст... Серёжка, ну что все-таки в лагере случилось?

— "Что, что"!.. Написал домой письмо, что скучно. Начальник его прочитал. Начал меня на линейке ругать. Я ему говорю: "А зачем чужие письма читаете?" Он еще сильнее раскричался: "Убирайся, если тебе все не нравится!" Думал, я испугаюсь. А я убрался...

— Сумасшедший, — сказала Наташа тоном полного одобрения. — Ну, слушай запись.

Сначала защелкали кастаньеты, и это напоминало цокот копыт. Потом упруго и ритмично ударили струны. И, опять привалившись к подушке, Серёжа почти сразу увидел желтые травы и низкое косматое солнце среди облаков, похожих на рваные красные ленты. И темные всадники, медленно выплывая на круглую вершину холма, разворачивались и пускали коней в галоп.

И была уже не музыка, а встречный ветер и летящая под копыта степь...

И вдруг сквозь шум ветра и топот донеслись голоса. Папин. Взволнованный тети Галин. Спокойный и чуть насмешливый бас дяди Игоря:

— Да вот он, "бедный странник". Спит без задних ног.

Серёжа это слышит, но пошевелиться и сказать что-нибудь не может, потому что по-прежнему видит степь и стремительных кавалеристов. И сам он — один из всадников.

Голос тети Гали:

— Я чуть с ума не сошла! Приезжает начальник лагеря, представляете — сам! Ночью. Привозит его куртку и брюки... Я думала — утонул. Оказывается, бросил вещи на станции и куда-то ускакал...

(Значит, вещи нашлись. Значит, мамина карточка, которая была в кармане, все-таки не пропала. Хорошо. А то, когда примчались всадники, он так и не успел схватить одежду со скамейки.)

Голос дяди Игоря:

— Наталья, знаешь, что этот герой отколол?

— Знаю.

— И конечно, одобряешь?

— И конечно...

Папин голос:

— Ну ладно, друзья, ничего не случилось. Галина, хватит слезы пускать. И ты, Маша, за сердце не хватайся. Одно слово — женщины.

Тетя Маша:

— Молчи уж, мужчина. Сам белее мела до сих пор.

Папа:

— Мы сами виноваты. Надо было сразу адрес ему дать.

Наташа:

— Папа, перетащи его на раскладушку. Есть он все равно уже не будет.

Дядя Игорь:

— Это можно... Граждане, а это что за чудовище? Эй, да он не подпускает! Зубы показывает!

Наташа.

— Это кто не подпускает? Я вот ему! Ну-ка брысь!

(А Наташку Нок слушается сразу. Молодец Наташка!)

Могучие руки поднимают Серёжу. (Вместе с конем.) И желтое поле, качаясь, уходит вниз.

Совсем откуда-то издалека папа говорит:

— Все понимаю... Да не спорь, Галя, ты сама знаешь, что он прав. Не пойму только: что за лошади, на которых он умчался? Просто сказка какая-то...

Пенопластовой коробки от магнитофона, конечно, не хватило бы на макет. Но еще одну коробку Серёже отдал Генка Кузнечик.

Теперь фасад замка был почти готов: две квадратные башни, двойная зубчатая стена между ними, в стене глубокая арка решетчатых ворот. Но работы оставалось очень много, и Серёжа мысленно дорисовывал замок. Появятся еще пять башен — круглых и шестигранных, потом — внутреннее кольцо стен, дворики, галерея и замковая церковь, сама по себе похожая на крепость. Все сооружение будет стоять на крутом холме, сделанном из папье-маше и пластилина.

Холм — зеленый, а башни и стены — как из белого мрамора. Квадратные зубцы блестят на солнце, будто пиленый сахар.

Серёжа сидел у подоконника и на игрушечной наковаленке склепывал из тонкой алюминиевой проволоки узорный флюгер для главной башни.

Сегодня был неожиданный выходной. В районо назначили какое-то срочное учительское собрание, и поэтому в трех школах отменили занятия. Объявили спортивный день. Но спортивные соревнования были не подготовлены, и участвовать в них смогли только немногие. Остальные гуляли, радуясь нежданному отдыху.

За окошком начинался хороший день.

Начало сентября было холодным и слякотным, но в середине месяца подули южные ветры и опять пришло лето. Перед Серёжиным домом цвел пустырь. На нем год назад разломали несколько ветхих домиков. От них остались только заросшие крапивой квадратные фундаменты, а вокруг фундаментов зеленели кусты сирени и дикие яблони. Из травы смотрели шарики красного клевера и белела россыпь диких ромашек.

Пустырь тянулся вдоль всего нового дома, а дом был длиной с океанский лайнер. Говорили, что скоро перед ним разобьют сквер. Но пока никаких работ никто не вел, пустырь зарастал буйными травами, и здесь было отличное место для игр. Правда, кое-где уже нахально торчали новенькие личные гаражи и пестрели в траве какие-то огороженные клумбочки и грядки.

Из окна своей комнаты, с третьего этажа, Серёжа видел, как на старых фундаментах мальчишки играют в индейцев. Где-то шумели и футболисты, но их не было видно за кустами, а "индейцы" расположились как на ладони. Один, в помятом школьном пиджачке и синих джинсах, маленький, с растрепанной светлой головой, суетливо перебегал среди кустов: искал хорошее место для засады. "Похож на Грачёва", — подумал Серёжа. И воспоминание о Стасике неприятно кольнуло его.

Эта история случилась вчера. Дурацкая какая-то история.

На перемене перед четвертым уроком Серёжа услыхал в коридоре шум, визги и рыдающий крик малыша. Недалеко от их класса находился второй "А", и там что-то случилось. Что?!

Серёжа выскочил за дверь. А за ним Генка Кузнечик и Мишка Маслюк. В коридоре голосила толпа второклассников. Впереди толпы двигалась дежурная девятиклассница Лилька Граевская, по прозвищу Мадам Жирафа, — могучая особа с тонкой шеей и маленькой головкой. Лилька тащила визжащего и ревущего малыша. Малыш извивался, пытался упасть, чтобы вырваться, скользил каблуками по паркету. И взахлеб кричал:

— Пусти! Не буду! Пусти!..

Столько отчаяния было в этом крике, такой ужас был на маленьком, залитом слезами лице, что Серёжа и не помнил, как оказался на пути у дежурной.

— Не трогать!

У Лильки было очень глупое лицо. Она моргала слегка подкрашенными ресницами и все еще держала малыша за кисти рук, пытаясь приподнять его над полом.

Уже спокойнее и жестче Серёжа повторил:

— Не смей трогать.

Она могла бы одним движением локтя смести Серёжу с дороги. Но ей это, видимо, и в голову не пришло. Кроме того, рядом с ним были Кузнечик и Мишка. Она выпустила пленника, он шлепнулся на пол и, сидя, все еще повторял:

— Пусти! Пусти!

Второклассники притихли.

— Ты чего? Я дежурная, — сказала Мадам Жирафа.

— Дура ты, а не дежурная, — сказал Серёжа.

— Я дежурная, — повторила Лилька.

— Дежурная ты сегодня, а дура каждый день, — почти успокоившись, объяснил Серёжа.

— И это, к сожалению, неизлечимо, — вежливо добавил Кузнечик.

А невоспитанный Мишка Маслюк пообещал:

— Счас как дам тебе, дежурная, ниже позвоночника!..

Лилька опять заморгала.

— Хулиганы! Я к дежурной учительнице пойду.

— Иди, иди, — сказал Мишка.

Серёжа в это время наклонился над малышом, взял у Генки Кузнечика платок и начал вытирать второкласснику зареванное лицо. Это было не очень приятно, однако что делать.

— Ну, вставай, — сказал Серёжа. — Хватит реветь.

Малыш сидел, всхлипывая, и со страхом смотрел на Лильку.

— Не встану...

— Не бойся, — сказал Серёжа. — Она больше не тронет.

Он почти насильно поднял мальчишку, и тот сразу прижался к нему, вцепился в куртку. Серёжа чувствовал, как все щуплое тело малыша под форменным сукном вздрагивает от нервного озноба и всхлипов.

— За что она его? — спросил Серёжа у второклассников.

Крупный мальчик с красивыми карими глазами рассудительно сказал:

— Он сам виноват.

— "Сам виноват"! Эх вы... он же ваш товарищ.

— А Неля Ивановна говорит, что он нам не товарищ, раз так себя ведет, — все так же рассудительно сообщил кареглазый мальчик.

— Она сама велела Грачёва к директору отвести, — объяснила аккуратная кудрявая девочка. — Потому что у нее самой уже руки опускаются.

Маленький Грачёв вдруг дернулся и снова зарыдал, не отцепляясь от Серёжи. Мадам Жирафа неожиданно засопела, растолкала малышню и тяжело побежала вдоль коридора.

Резко ударил звонок. Ребятишки, нерешительно оглядываясь на Грачёва и его спасителей, потянулись в класс. Грачёв заплакал еще сильнее. Что с ним было делать, куда девать?

— Как бы не заболел, — опасливо сказал Мишка Маслюк. — Маленькие, они такие...

И Серёжа понял, как поступить.

— Вы идите, ребята, не надо всем опаздывать. Я сейчас...

Этажом ниже, у самой лестницы, был кабинет врача. Уговаривая и подталкивая, Серёжа повел туда Грачёва.

— Можно, Марина Аркадьевна? Вот... Успокойте его как-нибудь. Просто беда...

— Ну-ка, ну-ка... — Доброе лицо Марины Аркадьевны стало озабоченным. — Батюшки, сколько слез! Двойку получил? Нет?.. Ну, тогда ничего страшного. Тебя как зовут?.. Стасик? Вот и отлично. Давай-ка, Стасик, перестанем плакать. Я тебе обещаю, что все будет хорошо.

Она вопросительно повернулась к Серёже, подошла. Он шепотом рассказал, что случилось. Марина Аркадьевна кивнула: все в порядке, можешь идти.

Серёжа вышел. И услышал из-за двери голос Марины Аркадьевны:

— Да что ты от меня шарахаешься, глупенький? Не будет никаких уколов. Честное слово. И лекарств не будет. Видишь, я даже халат снимаю. Никакой врач не делает уколы без халата, это не полагается... А чего же ты директора-то испугался? Разве он страшный? Ну, успокойся... Вот так, наконец-то. Смотри, что я тебе покажу...

Потом наступила тишина, а через полминуты послышался неуверенный, прерывистый смех Стасика Грачёва.

...Серёжа вошел в класс. Он чувствовал себя как после тяжелой работы или хорошей драки. Даже в голове гудело и ослабели руки.

Был урок географии. Классная руководительница Татьяна Михайловна спросила:

— Ты где это гулял, моя радость?

— У врача был.

Она встревожилась:

— А что с тобой?

— Да не со мной. Один второклассник расшибся, я его отводил, — соврал Серёжа.

— Серьезное что-нибудь?

— Кажется, нет.

Татьяна Михайловна пригляделась.

— Да ты и сам какой-то... Голова не болит? Ну садись. Я тебя спрашивать хотела, да уж ладно.

— Что вы, Татьяна Михайловна, спрашивайте, — забеспокоился Серёжа. — Я учил...

А теперь Серёжа со смутной досадой вспоминал этот случай. Кажется, он все сделал как надо. Откуда же непонятное беспокойство? Наверно, вот откуда: не мог Серёжа забыть, как маленький Стаська вздрагивал весь, трепетал просто, прижимаясь к нему. Он был какой-то совсем беспомощный, весь перекрученный страхом, и не осталось в нем ни гордости, ни капельки мальчишечьего характера.

Ну разве можно так доводить человека?!

И еще Серёже казалось, будто он забыл что-то и вспомнить не может.

И наконец понял: фамилия-то у Стаськи — Грачёв! Наверно, это сын Грачёвых, которые поселились в старой Серёжиной квартире. Наташа говорила, что у них есть мальчишка-второклассник. Взрослого Грачёва Серёжа несколько раз видел, когда приходил к Наташе, а сына не встречал и не расспрашивал о нем. И Наташа, и он почти не говорили о новых жильцах. Неприятно было, что в квартире, где много лет две семьи жили как одна, появились незнакомые люди. Может быть, и хорошие, но чужие...

...Непонятно где — то ли в соседней квартире, то ли в репродукторе на пристани — пропищали радиосигналы: десять часов.

Серёжа отложил почти готовый флюгер и потянулся за рубашкой.

Рубашка была темно-стального цвета, с блестящими пуговками и погончиками. На левом рукаве, над локтем, голубел суконный шеврон: рыцарский щит с тремя золотистыми скрещенными шпагами. Над шпагами пламенела звездочка с оранжевыми языками костра. Над звездочкой и витыми рукоятями шпаг полукругом шла желтая надпись:

ESPADA

Рубашку тетя Галя купила в "Детском мире". Шеврон вышивала Наташа, она же пришила его на рукав. Трудно было найти голубое сукно, однако Наташа перерыла все лоскутки в шкафу и отыскала обрезок от старого тети Машиного пальто. Обрезок был большой. Остаток Серёжа отдал Женьке Голованову. А Женька за это вытравил кислотой две шпаги на Серёжиной военной пряжке. Они как бы скрещивались позади звезды.

Серёжа заправил рубашку и стал протягивать в петли на брюках широкий форменный ремень (тетя Галя специально перешивала петли, чтобы ремень проходил в них). Пряжка звонко щелкнула, пояс плотно охватил талию, и Серёжа сразу почувствовал себя выше и стройнее. Он лихо повязал галстук, схватил со стола черный берет с блестящей "майорской" звездочкой и вышел в коридор к зеркалу. Глянул на себя придирчиво, как командир на новобранца. Еще летом ребята и Олег договорились не ходить в клуб обормотами, быть всегда в форме и "держать марку".

Все было в порядке. Серёжа показал язык своему отражению (чтобы не зазнавалось) и крикнул:

— Тетя Галя, я пошел!

Он выскочил на улицу.

День был не такой теплый, как это казалось из окна. С реки тянул холодный ветерок. Серёжа поработал локтями, чтобы прогнать озноб, и зашагал вдоль дома.

Посреди пустыря шумели ребята. Но это был уже не шум игры. Сквозь возмущенные мальчишечьи голоса пробивался визгливый женский крик.

Мимо пробежал, как сумасшедший, второклассник Вовка Лебедев и крикнул Серёже:

— Дзыкина мяч отобрала!

В окружении ребят стояла круглая тетя в цветастом халате. Она прижимала к животу красный футбольный мяч и кричала. Кричала о том, какие все вокруг паразиты, особенно дети, и как они отравляют ее несчастную жизнь, и что она не отдаст мяч, пока не придут родители и не расплатятся за все причиненные ей убытки и унижения. Это и была Дзыкина.