Глава 31. Ardeur овладевал мной, и я билась с ним

Ardeur овладевал мной, и я билась с ним. Я билась с ним в машине по дороге в «Цирк». Билась с ним, когда бежала от стоянки и колотила во входную дверь. Пролетела мимо удивленного Бобби Ли, кое-как сумев сказать:

— Насчет джипа спроси Натэниела.

И я уже бежала вниз по лестнице, туда, в подземелье.

И Ричард тоже бежал. Он бежал среди деревьев, листья и ветки хлестали его, но он успевал уйти, виляя, стремясь, как вода, ставшая плотью, плоть, ставшая скоростью. Он бежал среди деревьев, и я слышала, как с шумом рвется перед ним что-то большое. Ричард поднял голову, и погоня полетела дальше.

Я ударилась в дверь спальни Жан-Клода, когда Ричард увидел мелькающий силуэт оленя, стремящегося прочь от него, спасая свою жизнь. В лесу были и другие волки, почти все настоящие, но не все.

Я распахнула дверь и крепко ее за собой закрыла. Не знаю, что охранники могли увидеть или почувствовать.

Синие шелковые простыни лежали на кровати, и Ашер все еще лежал на них, недвижный и мертвый. Только Мастер города уже проснулся, только он двигался. Я послала исследующую мысль и ощутила всех вампиров, спящих в гробах, в постелях. Я на миг коснулась Анхелито, и он был встревожен и бродил из угла в угол, гадая, почему не преуспела его госпожа в своих дьявольских планах.

Он поднял голову, будто увидел меня или что-то почуял, но я уже снова была у дверей ванной. Ричард поймал лань и бился с нею. Ему досталось копытом поперек живота, разорвало кожу, но рядом уже были другие волки, и положение лани стало безнадежно. Черный мохнатый волк рванул ей горло. Я ощутила, как Ричард в виде человека сидит на оленихе, держит ее, а она бьется все медленнее, и страх ее выдыхается, как выдыхается открытое и оставленное шампанское.

Дверь ванной распахнулась, ударясь о стенку, но я не помню, как ее тронула. Я проскочила в нее прежде, чем она захлопнулась позади, и опять-таки не помню, чтобы я ее закрывала.

Жан-Клод стоял в черной мраморной ванне. Стоял на коленях, длинные черные волосы рассыпались по плечам. Он только что помылся. Ощутив мое приближение как бурю желания, он полез в ванну. Конечно, ему случалось ощущать меня как бурю желания, просто не всегда эта буря должна была обрушиться на него.

Я чуяла горячую свежую кровь — это Ричард наклонился к горлу лани. Волк, который прикончил ее, отступил, давая место Ульфрику. Кожа лани пахла едко, почти горько, будто ее залило страхом. Я не хотела находиться в голове у Ричарда, когда он погрузит зубы в эту плоть.

Во всей одежде я влезла в ванну, и горячая вода пропитала джинсы почти до верха.

— Помоги, — прошептала я, хотя хотела крикнуть.

Жан-Клод встал — вода стекала по безупречной белизне кожи, и мои глаза невольно глянули вниз и увидели, что он не готов для меня. Я взвыла, и Ричард всадил зубы в кожу, покрытую волосами.

Жан-Клод подхватил меня, иначе я бы упала в воду. Вдруг я перестала чувствовать Ричарда. Как будто дверь захлопнулась у меня перед носом, и настала секунда благословенного молчания, тишины, проникшей до самой глубины моей души.

В тишине заговорил Жан-Клод:

— Я могу защитить тебя от нашего Ричарда, ma petite, или его от тебя, но не в моих силах не допустить ardeur к нам обоим.

Я смотрела на него, лежа в полуобмороке у него на руках. Он поддерживал меня под спину, а ноги мои болтались в горячей воде.

Хотела я было сказать, пусть сделает хоть что-нибудь, но тут с ревом вернулся ardeur. Меня свело судорогой, и он чуть не уронил меня. Полоща мои волосы в воде, он подтянул меня вверх, прижал к себе. Руки, рот, тело — вся я ездила по нему, гладила безупречную скользкую от воды кожу, ласкала едва заметные следы от плетей на спине, которые лишь увеличивали его красоту.

Он оторвался от меня чуть-чуть, только чтобы сказать:

— Ma petite, я не пил, во мне нет крови, чтобы наполнить тело.

Я уставилась на него и увидела, что глаза у него обычные, как всегда, полночно-синее небо в кружеве черных ресниц. Но в них не было силы. Обычно на этой стадии любовной игры они становятся чистой синевой без зрачков.

Мне пришлось выплыть сквозь ardeur, чтобы понять, о чем он. Я отбросила волосы с шеи:

— Пей, пей! А потом поимей меня.

— Я не могу подчинить твой разум, ma petite, это будет одна только боль.

Я трясла головой, закрыв глаза, водя руками по его плечам и рукам.

— Жан-Клод, пожалуйста, пей, пей из меня!

— Если бы полностью владела своим разумом, ma petite, ты бы не предложила такого.

Я вытащила футболку из штанов, но запуталась, сбрасывая лямки наплечной кобуры, будто не помнила, как это делается. От досады я заорала без слов. То ли от этого, то ли от того, что Жан-Клод устал бороться с таким количеством отвлекающих моментов одновременно, я вдруг почувствовала, как ест Ричард, как горячее мясо большими кусками проскакивает к нему в горло.

Я задохнулась, зашаталась, свалилась на край ванны, и горячая вода залила меня до пояса. Вот-вот стошнит.

Жан-Клод коснулся моей спины, и я перестала ощущать Ричарда.

— Я не могу закрывать тебя от нашего волка, удерживать наш ardeur и бороться с собственной жаждой крови. Слишком это для меня много.

Я села на край ванны, опустив руки, стараясь ровно усидеть на мраморе.

— Тогда не веди все битвы сразу. Выбирай их.

— И какую же битву мне выбрать? — спросил он тихим голосом.

Ardeur накатывал медленной волной, прогоняя тошноту, очищая меня от ощущения кровавого мяса, проскальзывающего в горло. Я не думала, что ardeur обладает такой мягкой силой.

И будто читая мои мысли, Жан-Клод сказал:

— Если не сопротивляться, когда подступает ardeur, то все не так страшно, ma petite.

— Как твой зверь. Если его принять, он тебя не измучит до смерти.

— Oui, ma petite, — слегка улыбнулся он.

Ardeur поднял меня на ноги, и я уже стояла твердо. Желание горело ровным пламенем. Я шагнула сквозь доходящую до бедер воду, и джинсы прилипали ко мне, как вторая кожа, кроссовки скользили. Я встала, касаясь Жан-Клода только взглядом. Никогда не понимала, как можно глядеть в его лицо и не остолбенеть. Если бы только черное великолепие волос, это бы еще перенесла, но глаза, глаза, синева настолько темная, насколько можно еще без перехода в черноту. Такой синевы я не видела никогда. Ресницы густые, как черное кружево. Скулы тонкие, резные, будто тот, кто его сделал, очень внимательно обрабатывал мельчайшие линии щек, подбородка, каждый сантиметр лба и, наконец, — рот. Он был просто красив и невероятно красен на белизне кожи.

Я тронула это лицо, провела пальцами от виска до подбородка, и пальцы зацепились за бисеринки воды, так что поглаживание не получилось гладким или легким. Ardeur еще был во мне огромной теплой тяжестью, но на этот раз я радовалась ему, звала его прогнать зверя Ричарда и могла думать — хотя только о стоявшем передо мной мужчине.

Глядя в это лицо, я сказала:

— Вот этот лик, что тысячи судов гнал в дальний путь? — Я завела руки ему за шею и стала ласково наклонять к себе, как для поцелуя. — Что башни Илиона безверхие сжег некогда дотла? — Я отвернула лицо в сторону и отвела волосы, обнажая шею. — Прекрасная Елена, дай изведать бессмертие в одном твоем лобзанье!^[1]

Он ответил:

— Мой ад везде, и я навеки в нем. Ты думаешь, что тот, кто видел Бога, кто радости небесные вкушал, не мучится в десятке тысяч адов, лишась навек небесного блаженства?^[2]

Эта цитата заставила меня повернуться к нему.

— Это тоже из «Фауста»?

— Oui.

— Я знала только то, что сказала.

— Тогда вот тебе другая: «С прощальным поцелуем я отнял жизнь твою, и, видишь, сам с прощальным поцелуем жизнь отдам».^[3]

— Это не Марло.

— Один из его современников, — сказал Жан-Клод.

— Шекспир.

— Ты меня поражаешь, ma petite.

— Ты мне слишком сильно подсказал. Марло и Шекспир — пожалуй, единственные современники, которых до сих пор цитируют. Почему ты не хочешь то, чего я предлагаю?

— Сегодня, когда тобой владеет ardeur, ты говоришь «пей». Когда твой разум прояснится, ты скажешь, что это нечестно, и я буду наказан твоим сожалением. — Жажда и неутоленный голод отразились на его лице. — Почти больше всего на свете я хочу, ma petite, чтобы ты делилась со мной кровью, но если возьму ее сейчас, когда ты опьянена, ты потом откажешь мне еще тверже обычного.

Хотелось бы мне с ним поспорить. Хотелось бы найти еще какую-нибудь цитату, чтобы его убедить, но я не так хорошо умела смирять ardeur, как он. Пока что. И, глядя в его лицо, я растеряла тот скудный запас стихов, который у меня был. Забыла логику, здравый смысл, сдержанность. Забыла все, кроме его красоты, кроме своего желания.

Я встала на колени — нет, я упала на колени перед его телом. Горячая вода проникла сквозь блузку, лифчик, к телу, охватила меня жаром. Он смотрел на меня, и глаза у него были нормальные, человеческие, прекрасные, но я хотела большего.

Я прижалась к нему лицом, медленно, чтобы поцеловать.

— Ma petite, тебе ничего не сделать, пока я не напитаюсь.

Я отодвинулась, чтобы сказать, прошептать:

— Ешь, чтобы мы могли есть оба.

Он покачал головой и посмотрел на меня, и такое выражение я нечасто видала у него на лице. Это было упрямство.

— Наслаждение я возьму от тебя, ma petite, но не кровь. Ее я не возьму, пока ardeur владеет тобой. Если ты пожелаешь того же, когда ardeur насытится, я радостно тебе повинуюсь, но не сейчас.

Я подняла руки по мокрой глади его бедер.

— Мне нужно есть сейчас, Жан-Клод, пожалуйста, прошу тебя!

— Non. — Он снова покачал головой.

Ardeur готов был к нежности, был таким нежным, каким я никогда его не ощущала, но отказ — не то, что могло бы придать нежности ему или мне. Во мне вспыхнул гнев, упрямство, чувство обманутых ожиданий. Я попыталась думать вопреки этим чувствам, но не смогла. Я так долго была хорошей. Я не стала питаться от Калеба, и никто меня за это не похвалил. Я не стала питаться от Натэниела, а он — мой pomme de sang. Пусть еще походит до того, как его будут жевать дальше. Мне не понравилось, что он в клубе упал в обморок.

Я не тронула Джейсона, который был слишком слаб, чтобы спорить. Как только я ощутила, что Жан-Клод проснулся, я уже знала, чего хочу. Я в упор не видела других мужчин, пока бежала сюда, — они для меня не существовали. А он мне отказывает, отвергает меня, отбрасывает. Где-то в глубине сознания я понимала, что это неправда, так даже думать несправедливо, но слишком тихо звучал этот голос. А те, что были на поверхности, орали, вопили: имей его, жри его, бери его.

Я сопротивлялась, пока еще оставалась достаточно собой для этого. А теперь остался только голод, а он не знает милосердия.

...Я слышала его крики, ощущала, как содрогается его тело, трепещет от моих прикосновений, но как-то далеко.

Он выкрикивал мое имя, наполовину от наслаждения, наполовину от боли, и ardeur бушевал над нами. Жар пошел от меня вверх, и я ощутила, как он ударил в Жан-Клода — так горячо, что вода вокруг должна была бы закипеть. Я конвульсивно дергалась у его ног, впиваясь ногтями в ягодицы, бедра, ляжки, а он качался, стараясь удержаться на ногах.

Наконец он то ли сел, то ли свалился на край ванны и там остался сидеть, опираясь на руки, тяжело дыша, и то, что он вообще дышал, означало, что он напитал свой ardeur, пока я питалась от него. Иногда это просто обмен энергией, а иногда — кормежка по-настоящему.

Я выбралась из ванны и села рядом, не касаясь его. Иногда, сразу после того, как ardeur удовлетворится, прикосновение любого рода может зажечь его вновь, особенно если ardeur живет в обоих. Так бывало у Жан-Клода и Белль, так бывало иногда и у нас с ним.

Его глаза все еще были сплошной синевой, как полночное небо, где утонули звезды. И голос его звучал с придыханием:

— Ты научилась кормить ardeur без истинного оргазма, ma petite.

— У меня хороший учитель.

Он улыбнулся, как улыбается мужчина женщине, когда только что закончилось что-нибудь подобное, и уже не в первый раз, и известно, что не в последний.

— Ученица способная.

Я поглядела на него. Он сиял как белейший алебастр в раме черных волос, с синими-синими глазами. Складки и изгибы его тела, открытые верхнему свету, были мне знакомы и желанны, как любимая тропа для прогулок, по которой можно ходить всегда и не надоест.

Я глядела на Жан-Клода. Не красота его заставляла меня его любить, а просто — он. Это была любовь, созданная из тысяч прикосновений, миллиона разговоров, триллиона обмена взглядами. Любовь, созданная из совместно пережитых опасностей, побежденных врагов, решимости любой ценой защитить тех, кто зависит от нас, и полной уверенности, что ни один из нас не стал бы менять другого, даже если бы мог. Я любила Жан-Клода, всего целиком, потому что, если отнять от него маккиавелистские интриги, лабиринт мысли, он станет меньше, станет кем-то иным.

Я сидела на краю ванны, полоща в воде джинсы и кроссовки, глядя, как он смеется, глядя, как глаза его снова становятся человеческими, и я хотела его — не в смысле секса, хотя и это было, а во всех смыслах.

— У тебя серьезный вид, ma petite. О чем ты думаешь таком мрачном?

— О тебе, — тихо ответила я.

— И отчего же при этом у тебя такой торжественный вид?

В голосе сквозило напряжение, и я знала, хоть и не на все сто, что он думает, будто я снова решила сбежать. Наверное, он тревожится на эту тему с той минуты, как я разделила ложе с ним и с Ашером. Обычно после таких крупных зигзагов я сбегаю. Или это не зигзаг, а падение?

— Один друг, от которого я не ожидала такой мудрости, сказал, что я каждому мужчине в своей жизни что-то от себя недодаю. Он сказал, что это я делаю с целью сохранить себя, чтобы меня не поглотила любовь.

Жан-Клод ответил тщательно модулированным голосом, будто боялся, что я что-то прочту по его лицу:

— Я бы хотел поспорить, но не мог бы. Он прав.

Жан-Клод глядел на меня с тем же ничего не выражающим лицом, только вокруг глаз ощущалось какое-то напряжение, беспокойство, которое он не мог скрыть. Он ждал, когда обрушится удар, — я его приучила, что так всегда бывает.

Вдохнув как можно глубже, я медленно выдохнула и закончила:

— Тебе я недодавала одно: кровь. Мы питали ardeur друг друга, но я до сих пор не даю тебе брать у меня кровь.

Жан-Клод открыл рот, будто что-то хотел сказать, но промолчал. Он сел прямее, положив руки на колени. Не только лицо он старался сохранить нейтральным — не хотел выдать себя и жестом.

— Несколько минут назад я просила тебя из меня пить, и ты сказал, что не тогда, когда ardeur мной владеет. Не когда я пьяна. — При этом слове я улыбнулась, потому что именно так действует ardeur. Как метафизическая выпивка. — Я накормила ardeur, я больше не пьяна.

Он стал совершенно недвижен, как умеют только старые вампиры. Как будто если я отвернусь, а потом повернусь обратно, его уже не будет.

— Мы оба напитали ardeur, это верно.

— И я снова предлагаю тебе кровь.

Он глубоко вздохнул:

— Ты сама знаешь, ma petite, как я этого хочу.

— Знаю.

— Но почему сейчас?

— Я же тебе сказала — поговорила с одним другом.

— Я не могу дать тебе того, что дал тебе — нам — Ашер вчера. На тебе мои метки, я вряд ли смогу подчинить себе твой разум. Это будет боль и ничего кроме.

— Тогда сделай это в разгаре наслаждения. Мы уже не раз убедились, что у меня сенсоры боли/наслаждения немного перепутываются, когда я достаточно возбуждена.

Он улыбнулся:

— У меня тоже.

Тут улыбнулась я.

— Давай подразним друг друга.

— А потом? — спросил он тихо.

— Выберешь минуту и возьмешь кровь, а потом трахаться.

Он вдруг рассмеялся:

— Ma petite, ты так сладкоречива! Как я могу устоять?

Я прислонилась к нему, нежно поцеловала в губы и сказала:

— Ее уста всю душу исторгают! Смотри, летит! Верни ее, Елена! Я жить хочу — в устах твоих все небо! Все, что не ты, — один лишь тлен и прах!^[4]

Он всмотрелся в мое лицо жаждущим взглядом:

— Ты, кажется, говорила, что ничего больше из этой пьесы не помнишь.

— Помню, — шепнула я. — А ты?

Он покачал головой, и мы были так близко, что его волосы задели мои и трудно было различить, где чья чернота.

— Когда ты ко мне так близко — нет.

— И хорошо, — улыбнулась я. — Но обещай мне, что как-нибудь мы найдем всю пьесу и будем читать друг другу по очереди.

Он улыбнулся, и это была улыбка, которую я ценила больше любой другой: настоящая и беззащитная, наверное, одна из немногих вещей, оставшаяся от того человека, которым он мог быть, не попади когда-то в лапы Белль Морт.

— Клянусь, и с радостью.

— Тогда помоги мне стащить эти мокрые джинсы, а поэзию оставим до другого раза.

Он взял мое лицо в ладони:

— Для меня это всегда поэзия, ma petite.

Вдруг у меня пересохло во рту, и пульс забился так, что глотать стало трудно. Я с придыханием сказала:

— Да, только иногда это бывают похабные лимерики.

Он засмеялся и поцеловал меня, потом помог мне выбраться из мокрых джинсов, и носков, и кроссовок, и всего мокрого. Когда крест вывалился из-под блузки, он не светился. Просто лежал себе, блестя в свете ламп. Жан-Клод отвернулся, как всегда от освященного предмета, но это был единственный признак, что его как-то волнует наличие у меня креста. До меня вдруг дошло, что сколько я ни надевала крест в присутствии Жан-Клода, он ни разу не светился. Что бы это могло значить?

Обычно я очень прямолинейна, кроме как в области эмоций, но стараюсь быть помягче, изменить это свойство, и потому я спросила:

— Тебе действительно больно смотреть на мой крест?

Он упорно смотрел на край ванны.

— Нет.

— Тогда зачем отворачиваться?

— Потому что он начнет светиться, а этого я не хочу.

— Почему ты знаешь, что он начнет светиться?

— Потому что я вампир, а ты истинно верующая.

Он все еще смотрел на воду, на мрамор ванны, на все, кроме моей груди с крестом, который я еще не сняла.

— У меня никогда не светился крест, если рядом из всех вампиров был только ты.

На эти слова он поднял глаза и тут же опустил.

— Этого не может быть.

Я задумалась, припоминая.

— Не могу вспомнить, чтобы такое было. Ты отворачиваешься, я снимаю крест, и мы занимаемся своим делом, но он не светится.

Он чуть подвинулся, плеснула вода.

— А это важно?

По голосу было слышно, насколько ему не нравится этот поворот разговора.

— Не знаю.

— Если ты не хочешь, чтобы я пил, то я пойду.

— Нет, Жан-Клод, не в этом дело. Честно.

Он уперся рукой в край ванны и вышел.

— Жан-Клод! — позвала я.

— Non, ma petite, ты этого не хочешь. Иначе ты бы не цеплялась так за свой священный предмет.

Взяв ярко-синее полотенце, под цвет простыням на кровати, он начал вытираться.

— Я хотела сказать... да черт меня побери, не знаю я, что хотела сказать! Просто не уходи.

Я подняла руки — расстегнуть цепь, и тут открылась дверь. Вошел Ашер, покрытый засохшей кровью — моей. Это должно было меня встревожить, но нет. Волосы его все так же рассыпались золотом по плечам, и у Ашера они действительно были золотыми. Как густые золотые волны, и глаза такие светло-синие, как зимнее небо, но теплее, как-то... живее. Он шел к нам, играя длинными линиями прекрасного тела. И шрамы не убавляли его красоту, они просто были частью Ашера, и ничего не портило ту божественную грацию, с которой он вошел. Он был так красив, что у меня дыхание перехватило, в груди защемило от восторга. Я хотела сказать «иди к нам», но голос у меня пропал от этого чуда — плывущего к нам Ашера на узких босых стопах.

Крест ожил, светясь — не так, как в джипе, но достаточно ярко. Так, что я заморгала. Так, что я смогла задуматься. Ашер все еще был красив, ничего не изменилось, но теперь я могла дышать, двигаться, говорить. Хотя понятия не имела, что сказать. Никогда до сих пор при нем тоже крест у меня не светился.

Это Жан-Клод спросил его:

— Что ты сделал, mom ami? Что ты сделал?

Он стоял спиной к свету от креста, прикрывая глаза полотенцем.

Ашер вскинул руку, защищая свой светлый взор.

— Я попытался подчинить ее разум, сколько нужно для наслаждения, но ardeur был слишком силен.

Я глядела на них обоих в свете креста: один прикрыл глаза полотенцем, другой — сгибом руки, и я ответила за Ашера:

— Он подчинил мой разум. Подчинил полностью и без остатка.

Произнося эти слова, я уже знала, что он сделал, и больше. Меня до того уже подчиняли. И однажды это делал и Жан-Клод, когда мы встретились впервые. Но способность туманить человеку разум встречается у двенадцати вампиров на дюжину. Почти все молодые должны для этого поймать твой взгляд, но старым достаточно просто о тебе подумать. У меня был почти полный иммунитет от этой силы, частично из-за меток Жан-Клода, частично из-за природного таланта некромантии. Но к Ашеру у меня иммунитета не было.

Крест продолжал светиться, вампиры защищали глаза, и даже когда они вот так прятались от белого света, я все равно хотела их обоих, но теперь уже задумалась, сколько здесь моего желания, а сколько фокусов Ашера. А, будь оно все проклято!