ПОЛЯРНАЯ БУРЯ

Я расскажу вам здесь, читатель, про одну зимнюю бурю, которая была в последний год моей зимовки на Новой Земле, 7 февраля 1891 года.

I

5 февраля.

Эта буря была 7-го числа, но уже пятого, за два дня, мы заметили признаки ее приближения.

Был тихий, морозный, с неподвижным воздухом, день. Термометр на воздухе показывал ровно тридцать градусов холода. Море, открытый пролив (Маточкин Шар) стыли, поднимая густой пар с поверхности замерзающей воды. Эти испарения превращались в иглы, тихо спускались с высоты и, падая, кололи лицо и руки. Выглянувшее не надолго на юге белое солнышко было в таких рукавичках, каких уже давно мы не наблюдали, барометр стоял высоко, но в верхних слоях атмосферы было заметно уже сильное движение, и первые показавшиеся вечерние звезды ярко блистали неровным, мерцающим светом.

Едва спустился сумрак полярного дня, как на севере показалась дуга северного сияния. Оно правильной дугой поднялось из-за горизонта моря над темным, почти непрозрачным сегментом, ярко оттенявшим ее. От этой, еще не яркой, слабой дуги позднее встали лучи, ударили к зениту и зажгли новую дугу, которая в виде извивающейся, двигающейся широкой ленты протянулась с востока на запад и там завилась в спираль, образуя коронку.

Мы видели, как и дуга, и лента все более и более разрастаясь, быстро двигались к зениту, росли, отбрасывая в стороны длинные световые лучи. Особенно была красива поразительно подвижная лента. Она плавно колышется перегибается, скручивается, раскручивается, свертывается, развертывается, загорает и потухает, словно ее завивает какая-то неведомая рука на западе, зажигает ее разноцветными огнями, заставляет волноваться, дрожать, раскидываться, сокращаться, принимать всевозможные формы, какие доступны ленте, кинутой на легкий ветерок.

Затем она погасала, движения делались медленнее, разбивалась, рвалась на куски и таяла в темносинем небосклоне, откуда сквозь нее смотрели на нас звезды, еще ярче блистая на этом очаровательном небе.

В шесть часов вечера дуга уже поднялась высоко, лента приблизилась к зениту и достигла высшей энергии, высшей игры и света.

Теперь она плыла к югу какой-то сплошной огненной рекой, разбрасывая от себя целые столбы лучей, появлявшиеся словно полет ракет на темносинем небосклоне, который уже весь пылал светом, как зарево громадного пожара.

Это было ужасное и вместе с тем приятное зрелище, знакомое только полярному человеку, где оно разыгрывается совсем не так, как у нас на севере, на линии Петербурга, даже Архангельска, над самой головой зрителя.

Это было даже редкостью для меня, для самоедов, наблюдающих по шестидесяти в среднем раз это явление в зиму.

Это было очаровательное явление Новой Земли, когда разом вспыхивал весь небосклон, повсюду появлялись световые облачка, подобно перистым, собирались в тучки, разгорались, сливались в ленты, спирали, коронки, отбрасывали лучи и таяли, медленно таяли, в то время, когда сквозь них гляделись звезды.

Едва успевала растаять, раствориться только что разгоравшаяся на минуту-две одна лента, как впереди, неизвестно из чего, почти неуловимо для глаза, рождалась, показывалась другая, двигаясь все ближе и ближе к зениту, и вспыхивала разноцветными огнями. Они быстро перебегали по ней взад и вперед, начинаясь на западе и снова возвращаясь с востока туда же, переплетаясь между собой, осеняя друг друга мягкими, едва уловимыми глазом от быстроты, цветами, за которыми трудно было следить, которые поражали нежностью цвета, быстротой движения, сменой друг друга, то разгораясь еще больше, то потухая, то скрываясь за что-то, то снова появляясь на секунды во всей своей очаровательной прелести, поразительной для глаза…

Такая игра огней придавала всему северному сиянию большую подвижность: то там, то здесь неожиданно появлялись световые облака, то там, то здесь взлетали ракетами лучи, зажигаясь и погасая на минуту, то там, то здесь завивались коронки, и, казалось, все те слои воздуха, где горело, колыхалось, тухло и разгоралось это чудное явление, игра природы, колыхались вместе с ним, захватывали нижние слои воздуха. Лента спускалась на тысячи метров ниже, приближалась к поверхности моря, к острову, еще ярче освещала его льды, его горы и, казалось, вот она недалеко, вот она спустится, обожжет этот вспыхивающий под ней снег, коснется нас, и мы прижимались невольно к стене дома. Но морозный воздух не колыхался, свеча горела, не колыхнув пламенем, явление, не достигнув, казалось, каких-нибудь ста сажен земли, таяло, прекращалось, растворялось в тихом воздухе, и лента снова поднималась и начинала погасать, чтобы дать место другой впереди к югу, к зениту.

Все это явление двигалось не прямо к северу, но склонялось заметно к западу, и вся сила его игры шла оттуда, где были коронки, спирали и порою целые огненные шары.

Барометр тронулся и начал падать. Самоеды, эти замечательные метеорологи, говорили, что будет жестокая буря и ветер встанет с запада, где коронки. Океан, спокойный днем, проснулся, и в пролив стала вкатываться тихая, ровная, но крупная волна где-то далеко уже в море разыгравшегося волнения.

Прибрежный лед заплакал жалобными звуками в проливе, у нашего берега зашептался прибой.

Собаки, как заряженные аккумуляторы, бродили беспокойно по берегу, отыскивая, куда бы забраться от бури, ложились на снег, ворча и взвизгивая, катались по нему и бежали в сени, сгорбившись, с поднявшейся на спине и шее шерстью, к которой нельзя было прикоснуться, чтобы не причинить им видимой боли, от которой они при малейшем прикосновении взвизгивали и даже кусались.

Я снял теплую оленью шапку и погладил свои волосы. Мне было неприятно их трогать. Я, казалось, не мог бы их чесать. Они тоже, как у собак, приподнимались, были грубыми и издавали больше треска, чем обыкновенно.

Северное сияние продолжалось всю ночь и не давало спать. Мы вскакивали с постелей, подбегали к окнам и смотрели на двор, на снежные горы, на простор пролива, где вспыхивал снег, где на минуты показывалась ясно даль, обозначались резко контуры гор, как в летнюю грозу, но с той только разницей, что явление света было медленнее, мягче, ровнее.

Мороз трещал и в горах, и на льду пролива, раздаваясь пушечными глухими выстрелами, когда вдруг лопались камни, когда вдруг раскалывался лед… Нашей крыше тоже досталось не мало; порой там раздавался такой удар, что мы думали, что она развалится.

Мы плохо спали, мы не могли спать, нас что-то волновало, помимо этих неожиданных ударов, зарев, блеска, который проникал в комнаты, который отражался на стенах.

Я выходил несколько раз ночью на улицу и осматривал небо. Оно пылало уже на юге, оно далеко уже перешло зенит и теперь, образовавши ленты, покрывши весь южный небосклон световыми облачками, легкими, прозрачными, почти неподвижными, горело, тихо колыхаясь в воздухе.

 

6 февраля.

Дневной свет скрыл северное сияние, но оно продолжалось, следуя дальше на юг, и становилось уже невидимым, как это было перед рассветом, когда от него только видны были на юге один отблеск и зарево.

Барометр пошел книзу, но еще ровно, медленно. Температура повысилась, из воздуха повалились ледяные иглы и мелкий снежок. Океан шумел, и в пролив вкатывались волны все больше и больше. С ближайшего мыска, выдавшегося в море, с ближайших островков доносились визг, шум и треск сталкивающегося льда.

Днем наши промышленники, охотясь на льду пролива, были удивлены необыкновенным наплывом с моря морского зверя. Там неожиданно появились белые дельфины; они стадами зашли в пролив, прошли рядом с нашим берегом, показывая свои белые спины и тяжело дыша; у льдов заиграл веселый гренландский тюлень, который тоже был гостем в такое время у берегов нашего острова; полыньи покрылись нерпами, принеслись откуда-то с простора океана ледяные красивые утки, появились кайры-свистуны, зашныряли под самым нашим берегом черными, едва заметными в зимний рассвет дня точками люрики, и пролив необыкновенно, словно в летнее время, оживился.

Охотники видели, как приплыли с моря две пары белых медведей, вышли на лед и торопливо двинулись в горы. Охотники гнались за одной парой, но было уже поздно, и они побоялись переезжать пролив, чтобы не оставаться во время бури на той его стороне, вдали от зимовки, ночью.

К двенадцати часам дня погода быстро изменилась, барометр пошел быстрее книзу, температура наружного воздуха повысилась, подул южный тихий ветерок, запахло весной, морем, прозрачность воздуха пропала, и над вершинами гор показались подозрительные, темные, знакомые нам уже облачка. Они тихо кружились, округленные, с ободранными краями, маленькие над горами и медленно ползли прямо с юга в нашу сторону.

Море шумело уже крупным волнением.

Мы вышли на двор, осмотрели постройки, дом, метеорологическую будку, заколотили несколько выскочивших за ночь от смены температуры гвоздей на крыше, прибрали что валялось, наглухо закупорили ставнями окна, приперли двери, закупорили отверстия, уложили под ветер дрова, запаслись на неделю топливом, еще внимательно осмотрев нашу маленькую приютившуюся одиноко колонию между горами, на берегу пролива, стали ждать бури.

Самоеды, на той стороне речки, тоже были заняты приготовлением к буре и прибирались по-штормовому. Они перекинули длинный трос через вершину чума, укрепили концы с подветренной и противоположной стороны и посмеивались, говоря, что так они выживут какую угодно бурю, лишь бы только их не задавило снегом. Собак уже не было видно, они попрятались неизвестно куда и как; некоторые, не рассчитывая на приют в чуму, где было и так тесно, прибежали в наши сени, другие, как говорят, убежали под скалы, где забились в ледяные пещеры и под сугробы снегов.

В два часа закурились горы. На вершинах, в проходах, в развалинах гор заиграл вихорь, сбежал на снежную, еще тихую, долину и промчался по ней на наших глазах, поднимая столб снега, крутя его, рассыпая на стороны, потом сбросился с высокого берега в пролив, обсыпал его снегом, сорвал вершины волн, смял их, раздвинул и, крутя водяную пыль, умчался в море и скрылся в сумраке надвигающегося вечера. За ним стали срываться следом другие, пробегая в ту же сторону; один набежал на нас; забросал пылью, перевернул кругом, сбил с ног, в секунду задушил снежной пылью и так же быстро скрылся, как появился, набежал.

Облачка чаще и чаще стали показываться из-за гор с юга, двинулись низко над нашей долиной, закружились, от них пахнул в долине ветерок, поднял снежную пыль, и она потянулась тонкими струйками, вслед за вихрями, которые еще больше, еще чаще с минуты на минуту, срывались с гор и будили застоявшийся в ущельях воздух.

На темном небосклоне заблистали звезды, снова показалось северное сияние, но оно, казалось, догорало и, благодаря облачности, уже не было хорошо видно.

Мы пошли в дом.

II

Наступил вечер. Мы добыли огня в комнатах, хотели было заняться обычным делом, чтобы отогнать грустные мысли о буре, которая пугала своей неизвестностью; но заняться чем-нибудь решительно было невозможно: тревога, беспокойство, ожидание чего-то неприятного невольно овладели всеми, и мы стали ожидать, что будет, собравшись в одну комнату.

А, между тем, на дворе творилось что то невероятное.

Вихри усилились и достигли страшной силы; они набегали теперь на наш бедный, одинокий домик с таким ужасным напором, что его встряхивало, стены и печь вздрагивали, часы звонили, посуда в шкафу брякала, книги высыпались из библиотеки. Ветер пробивался в пазы, свистал в углах, стонал в окнах, выл в трубе и перебегал по комнате, качая лампаду, свет от которой широко разбрасывался по стенам вместе с тенями.

Порой мы не могли слышать друг друга, порой мы вдруг останавливались, недоумевая, что случилось, так как вдруг от напора ветра дом словно приподнимало, слышался шум за стеной, и в комнату со всех сторон: с полу, с потолка, со стен, к нам врывался ветер, колебал пламя, шевелил картинами, приводил в движение двери, и, казалось, что к нам кто-то ворвался в комнату, зашел со двора.

В такие моменты даже мой пес леонбергер вскакивал из под стола, кидался к дверям и заливался громким, оглушительным лаем, на который из сеней отвечал целый хор собачьих голосов, которые разражались общим лаем. Но проходила минута — и снова стихало, наступало затишье и слышно было, как под напором легкого ветра на крыше нашего дома пела стройным аккордом эолова арфа. Но это были только минуты: аккорд ее вдруг принимал порывистые звуки, она взвизгивала, захлебывалась, и новый вихрь свистал, пел, выл кругом нашего убежища и обсыпал снегом стены; слышно было, как стучали доски крыши, отбивая бешеную дробь, и снова стихало на минуту, на две…

Но ужаснее всего были те вихри, которые приносили вместе с тучей снега песок, щебень и камни. Как картечью, дробью, пулями, обдавало тогда стены, крышу, барабанило в ставни и, хватив в секунду таким снарядом, как шрапнелью, по дому, оставляло его снова в покое.

И чем дольше были минуты тишины, тем больнее сжималось сердце, предчувствуя еще неизвестный страшный удар вихря.

Это самое опасное время бури, сила таких вихрей неимоверна; мне ни разу не удавалось никакими усовершенствованными анемометрами определить давление ветра: все срывало с крыши моментально или вырывало из рук, сбрасывая и самого в сторону, как щепку.

Я видел однажды летом, как такие вихри рвали крышу нашего магазина, доски которой, как перышки, поднимались на воздух, кружились, вибрируя концами, и падали в нескольких стах саженях на поверхность бухты. Я видел однажды в такую бурю, как плясали под нашими окнами толстые березовые дрова, пока в этой невообразимой пляске они не выскакивали за пределы подветренной стороны, после чего их мигом подхватывало и уносило неизвестно куда в море. Я видел однажды пустую бочку из-под самоедской ворвани, которая каким-то образом была выбита из подветренной стороны, летала вдоль наших стен, наводя ужас своими ударами и звуком, и как потом, подхваченная вихрем, взлетала на воздух, сделала дугу и, попавши на лед залива, скакала по нем целые версты, пока не попала в море.

И, слушая эту бурю, нам приходилось не раз задуматься насчет нашего дома.

Он был только что в прошлое лето построен в Архангельске, перевезен на пароходе сюда и поставлен на берегу пролива. Он был сделан из прекрасного сухого леса, тяжесть толстых бревен которого я испытал сам, перенося почти каждое бревно с матросами с берега на своем плече. Его не могли разрушить никакие ветры, но нас тревожила его крыша, потому что на Новой Земле сносило и не такие маленькие крыши, как наша, и сбрасывало их одним бешеным порывом в море. Мы слышали, как она, плотно сколоченная, начинала расшатываться, мы слышали, как отдирались, постукивая, отбивая дробь, ее доски, и только ждали того момента, когда страшный вихрь поднимет ее со стропилами и бросит на волю ветра…

Перспектива остаться без крыши, изуродовать красивый домик нашей колонии нас печалила больше всего, и мы, чтобы успокоить расстроенное воображение относительно, непрочности крыши нашего дома, решились сделать вылазку. Кстати, хотелось посмотреть и то, что творится на дворе, так как мы не слышали и десятой части того, что там шумело, свистело, выло и брякало.

Мы оделись в теплые малицы, вышли в сени и сразу почувствовали, что буря принимает грандиозные размеры. Говорить уже было от шума невозможно, особенно, когда набегал вихрь, в воздухе стояла снежная пыль.

Пользуясь минутным затишьем, мы отворили наружные двери, вышли на заветренную сторону и прижались к стене дома.

Ожидать вихря пришлось недолго. Он налетел, затряс дом, обдал нас пылью, прошумел по крыше, просвистал в углах, толкнул нас, словно после пушечного выстрела, к стене и мигом скрылся, оглушив, запорошив лицо так, что нужно было очнуться.

Мы огляделись кругом. Низко над долиной ползли быстро темные, кучевые облака. Они темной непроницаемой стеной плыли навстречу с юга; ветер был оттуда, но расположение наших гор его изменяло и усиливало, потому что ему нужно было вырваться из-под этих толстых, черных, быстро двигающихся облаков, пробраться в долины гор, которые тоже его сдерживали, и только после того, как там его заряд, напор воздуха, принимал силу, он прорывался сквозь ущелья, срывал с них щебень, камни, снег и падал на нашу долину прямо, почти отвесно..

В минуты затишья было слышно, как шумело море. В проливе гуляли волны.

Сквозь облака на севере проглядывало местами северное сияние, благодаря которому было лучше видно окружающее. Оно казалось меньше вчерашнего; но звезды блистали ярко, и движение их лучей свидетельствовало, что высшие слои атмосферы над нами были так же взволнованы, как и нижние.

В один из промежутков вихрей мы заметили, как в сторону ближайшей горы, над самым нашим домом низко пронеслось, свистя крыльями, стадо какой-то птицы. Я видел как бы тень их полета. Что за птицы, было трудно объяснить. Кайры-свистуны, которые зимуют на острове, теперь летать не могли: они далеко забиваются в бурю в каменные норы морских скал.

Забросанные снежной пылью с ног до головы, мы возвратились домой с спокойным убеждением, что буря хотя и велика, порывы страшны, но они кажутся страшнее из комнаты, чем есть на самом деле, на дворе, хотя там тоже оставаться было бы рискованно.

Барометр падал быстро и теперь уже показывал 722. Он шел книзу неровно, скачками, то увеличивая быстроту падения, то уменьшая; ртуть волновалась. Температура быстро повышалась, мороз сменился оттепелью, и мы ждали, что нас обрызнет дождем. Это не редкость: в бури на Новой Земле, даже среди зимы и после сильных холодов, дождь — явление почти обыкновенное.

Вихри, усиливаясь и усиливаясь, наконец, дошли до такой быстроты, следуя друг за другом, что их было уже нельзя различать; в долину, казалось, проник настоящий южный ветер, смешал все, парализовал другие течения воздуха, и порывы сменились какой-то общей кутерьмой, общим воем, свистом со всех сторон, словно мы сами кружились с домом в вихре. Затем период вихрей, видимо, прошел, и наступила пурга, та самая пурга, тот хаос, в котором нельзя разобраться: откуда дует ветер, откуда движется буря, что делается кругом, так как и поверхность земли и небо покрылись тучами снега, который кружась, падая, обсыпая, забрасывая дом, смягчал общий шум, и из комнаты становилось слышно, что как будто буря стала стихать, когда она только что началась во всем своем ужасе.

В девять часов мне нужно было выйти на двор и сделать метеорологический отчет на будке. Она была в десяти всего саженях от дома, и к ней была надежда пробраться, хотя ползком, по протянутому от дома тросу.

Я оделся в теплую малицу, крепко надвинул пришитую к ней оленью шапку, крепко подпоясался, прицепил на грудь специальный фонарик, и мы вышли, в сопровождении матросов, обязанность которых была светить мне из сеней.

Сени были полны пушистого снега, он клочьями висел по стенам, на потолке, всюду, и стоило только открыть двери, как он посыпался на нас и покрыл всю одежду белым покровом. Собаки спали уже под ним, сбившись в кучу в один угол.

Мы отпираем двери на улицу. Там темно, как в осеннюю ночь, в воздухе носится снег, целые хлопья снега, чувствуется — совсем тепло, сыро, снег прилипает к ноге, в двери тотчас же бросился вихорек, бросил нам горсть снега в лицо и скрылся.

Я, крадучись из-за ветра, который переменился и отошел к западу, пробираюсь к тросу и, набравшись храбрости, бросаюсь к метеорологической будке, в существовании которой, однако, еще сомневаюсь. Но я, помню, сделал только один шаг, как меня мягко толкнуло ветром, приподняло над землей и бросило в сторону… Я не помню, как я летел, сколько раз перевернулся, — это было мгновением, — и я опомнился только тогда, когда лежал пластом на снегу, судорожно уцепившись за выступы вырытого ветром, твердого, как земля, снега… Надо было отдышаться; я лежу, прижатый и подбрасываемый, на одном месте, мне кажется, что меня тянет куда-то, словно волнением, водой. Я слышу грохот прибоя под берегом, я чувствую, как меня забрызгивает каплями соленой морской воды.

Мысль, что я у берега, у обрыва, мысль, что меня сейчас Сорвет с этого снега и сбросит в воду, мысль, что я на краю пропасти, придает мне страшную силу, и я, не имея возможности вздохнуть, отдышаться, осмотреться, так как меня задушило снегом, ветром, которым дерет мои волосы на голове, которым сечет мои голые руки, ползу, стону, барахтаюсь, как утопающий, и отползаю на несколько шагов в сторону. Я боюсь встать на колени, приподняться, я знаю, что в таком положении мне не выдержать напора ветра и меня снова унесет, и я ползу дальше. Я не знаю, где дом, света не видно, в воздухе темно, арфы не слышно, хотя она и поставлена для таких случаев, чтобы ориентироваться. Я бросаюсь из стороны в сторону, я щупаю снег, чтобы узнать по нему присутствие дома, я хочу вскрикнуть, но не могу… Я решаюсь зарыться в снег, если поиски не приведут ни к чему, я решаюсь подождать, когда меня будут искать, подадут выстрел ружья, револьвера, мне приходят сразу на ум все способы спасения, я считаю минуты… я уже измучился, я весь мокрый, снег проник ко мне в одежду, набился всюду, тает, как вдруг, на секунду затишья, я вижу, прямо перед собой, в какой-нибудь сажени, стену моего дома. Я бросаюсь к ней, схватываю знакомые, родные бревна, прижимаюсь к ним и чувствую, что силы меня оставляют. Я слышу: меня кричат, но я не в силах ответить; через минуту иду к сеням, но навстречу мне чуть не в упор раздается ружейный залп, меня обдает дымом, и я в ужасе кричу, что меня застрелят. Я вхожу в комнату и сажусь, утомленный, без сил, не говоря ни слова, на постель.

Мне кажется, что все это было во сне, когда-то давно, что это не действительность, сон, тяжелый кошмар… Через полчаса, после теплого чаю с коньяком, я снова чувствую себя хорошо и от души смеюсь вместе со всеми, вспоминая только что полученную встрепку от бури…

Метеорологические наблюдения просрочены, мы делаем отчет по комнатным и ручным инструментам, и я описываю бурю и все ее подробности в дневнике. Он бывает раскрыт в такие дни и всегда на столе, чтобы можно было в него занести все подробности тотчас же, не откладывая.

Проходит часа два, барометр падает еще на несколько миллиметров; теперь он показывает только 716,8, что бывает весьма редко и едва ли наблюдалось более трех-четырех раз за все четыре года на этом острове моими метеорологическими станциями.

С переменой ветра на запад волнение в проливе усилилось, широкое устье его открыто к западу, в него теперь вваливаются с океана волны и, расходясь по проливу, бьют и в наш низменный берег. Это хорошо слышно. Это теперь заглушает и вой, и свист, и шипение разъяренной стихии.

К полуночи волна разгуляласъ так, что задрожал берег, начал вздрагивать дом, и самая буря, при этих залпах ударявшей волны, казалось, стихала на минуту. Это нас еще больше встревожило, чем самая буря, к которой мы уже стали привыкать.

Дело в том, что на берегу находился весь наш наличный годовой запас бревен, которые мы превращали в дрова, выходя пилить каждый день для моциона. Кроме них, там же лежала, еще с осени занесенная в сугробе снегом, наша дубовая морская шлюпка.

То и другое нам дорого и необходимо; остаться без дров в холодную зиму было еще страшнее, чем остаться без лодки, на которой мы делали экскурсии и в проливе, и выходя в море.

Приходилось спасать, приходилось делать еще третью вылазку.

Опять совет, как это сделать, опять надеты специальные костюмы, опять мы вышли в сени и отворяем наружную дверь.

Но только что мы отворили наружную дверь, как нас обдало брызгами соленой, холодной воды и у наших ног зашуршала вода, врываясь пенистым валом прямо в двери. Это было уже неожиданностью, это уже превышало все наши предположения относительно бури…

Вслед затем раздался оглушительный звук прибоя, и сквозь тьму бури, ночи мы увидали, как перед нами, на берегу, встал высоко светящийся столб воды и, вслед затем, к нам покатилась опять волна с пеной, светясь фосфорическим светом.

Что там творится теперь на берегу, всего в двадцати саженях от нашего крыльца, было трудно узнать; мы слышали только один за другим удары в берег, мы видели, как светится, подходя, вал, мы видели, как катится к нам отплеск его и летят брызги соленой, пахнущей водорослями воды.

Пользуясь периодом затишья, мы вышли на крыльцо, нам хотелось хотя узнать, погибло ли наше имущество.

Но новый сюрприз. В снегу была вода, нога уходила по колено, снег смочен, мы тонем в нем, мы не знаем еще откуда вода, и только открываем тогда ее причину, когда маленькое случайное затишье позволяет нам оглядеться.

Оказывается, мы почти окружены водой, вал с пролива вливается в нашу речку. Все маленькое озеро уже покрыто водой, ее видно, она темнеет; вероятно, также покрыта и вся долина вплоть до горы, где стоит наш дом на самой возвышенной точке. Но эта точка не велика, чтобы не опасаться, чтобы к нам не заливалась волна на самое крыльцо.

Наш приятель-самоед в ужасе: его семья осталась на том берегу, ему нельзя теперь и думать попасть туда через разлившуюся речку, а между тем там, быть может, уж снесло чум, мерзнут его дети и их так же, как теперь нас, заливает океанской чудовищной волной.

Отчаянное положение придает храбрости, мы решаемся хотя одним глазом взглянуть, что делается на берегу, где так грохочет волна, гремят подобно пушечным выстрелам один за другим прибои.

Мы беремся рука за руку, связываемся веревкой и медленно, вереницей, подвигаемся к берегу, без сожаления всовывая ноги в мокрый, водянистый снег по самые колени. Это нам даже помогает, это придает нам устойчивость, и мы, обливаемые сверху дождем, брызгами, оглушаемые все более и более ударами прибоя, двигаемся и доходим почти до самого берега, где перед нами встает теперь стена воды, громоздится сердитый, темный, едва видимый, вал, от удара которого трясется под ногами берег.

Вершина вала вся в фосфорическом блеске, стена взбрасываемой воды тоже светится им, вставая на две, на три сажени. То-то чудное зрелище, если бы нас не рвало постоянно ветром, если бы нас не поливало сверху брызгами и пеной.

Стены, двери, окна дома — все, что было обращено к проливу, было забрызгано водой, она замерзла, и дом казался каким-то ледяным замком.

Под утро стало стихать, но зато волны били еще сильнее.

Утомленные пережитым, мы, сидя, засыпаем на месте пробуждаясь только тогда, когда удар в берег раздастся с такой силой, что кажется, что бьет уже волна в стену…

Барометр остановился.

В шесть часов я еще выходил на двор. Погода была тише, вихри перестали окончательно, сделалось светлее, и я мог осмотреть небосклон.

С юго-запада низко тащились темные, кучевые облака, они целыми грядами повисли над нами, то кружась, то как будто оставаясь неподвижными.

Еще темнее был пролив, горы тоже стали темными, с них вынесло весь снег, который держался между камнями, и при этой общей темноте рассвет дня был зловещим.

Северного сияния было уже не видно, там, в верхних слоях воздуха, буря уже кончилась.

Опять какое-то стадо темной птицы, неуловимым для глаза пятном, пронеслось вблизи нашего дома, свистя крыльями. В горах еще шумело, как бы вторя, откликаясь гулу океана.

III

10 часов утра 7 февраля.

Светло, эолова арфа еще поет и захлебывается на крыше, буря перешла в ровный, но сильный, упорный ветер с юго-запада. Снег вымело весь и больше не несет. Тот, который остался еще на поверхности земли, лежит взрытый в виде волн, твердый, как камень, вылощенный ветром и блестящий.

Я выхожу на двор и останавливаюсь перед необыкновенной открывшейся картиной.

Мой дом превратился в ледяной, стены, двери, окна, крышу, даже эолову арфу на крыше, даже флагшток, все покрыло льдом море, и все блестит на солнце, которое только что поднялось из-за долины и смотрит на нас, белое, нерадостное, обещая стужу. Обычная картина нашей колонки совсем изменилась. Снег изрыт, сугробы скрыты, все обледенело, все обрызгано каплями морской воды, речка, долина полны замерзающей уже воды, которая вышла из берегов и застыла в виде наледи. Горы стали совсем черными, как летом, долина стала пестрой, ветер все содрал, что мог и унес, бросил в море. Оно еще бьет попрежнему в наш берег, сделавшийся похожим на крепостной вал, бруствер, с вымытыми волнением траншеями. На всем пространстве нашего берега, слишком на триста сажен, образовался высокий ледяной вал, он стеной стоит на берегу, встречая каждую волну моря. Мы видим, как вздувается на проливе волна, бесшумно катится на берег, синяя, с полосками пены, потом превращается в грозный вал, бежит по сухому, отлогому песчаному берегу, нагибается над ним красивым каскадом, сбрасывает свою вершину на гладкую поверхность песка, шумит и с громом налетает на ледяную стену. Раздается пушечный удар, стонет берег, встает из брызг целая стена, падает, и волна откатывается, шипя, с пеной по гладкому убитому песку в пролив, навстречу другому валу, уже поднявшемуся над берегом, встает еще выше, бежит еще быстрее и бросается на тот же ледяной вал, чтобы снова грохнуться и поднять столбы фонтанов.

И так как берег бухты полукруглый, то мы видим, как вал взлетает на воздух вправо, слышим, как там начались удары, потом — стена фонтанов быстро летит в нашу сторону, пролетает мимо и, в одну минуту, мы видим, как на всем этом пространстве поднимаются фонтаны, слышим, как грохочут удары, видим, как набрасывается громадный вал на берег, встает водяная, взброшенная сажени на три, стена и падает на ледяной вал, на берег и откатывается к проливу.

Этим напором воды изрыло местами берег, обнажило камень, образовало лужи, где плавали морские водоросли, лежали раковины и плавала убитая рыба; по этим промоинам было можно в отлив волны спуститься, сбежать к берегу, ступить на чистый, убитый волной песок, но только на минуту, — волна налетала, выскакивала далеко на берег и выносила туда новые водоросли, убитую рыбу, раковины, все, что попадалось ей.

С востока ползли над вершинами гор черные облака. Они ползли на ветер, и ветер усиливался тогда, когда они проходили над нашей долиной.

По проливу с моря катились сердитые белые волны.

Барометр поднимался быстро и становился холоднее.

В два часа ветер стал стихать, волнение тоже, и в пролив двинулся с моря с страшным шумом и невероятной быстротой лед, ледяное поле.

Я пошел на ближайший мысок, который выходил в море.

Зрелище было настолько поразительное, что я оставался там вплоть до самого вечера.

Это зрелище было похоже на только что двинувшийся лед по громадной реке. Мне был хорошо виден пролив на тридцать верст в длину и семь в ширину, и вот на всем этом пространстве теперь быстро несся лед.

Движению льда, казалось, не было конца, все видимое пространство моря было покрыто неизвестно откуда принесенным бурей громадным ледяным полем, на сотню верст раскинувшимся в длину. Это поле стремилось теперь к берегам. Напор этого ледяного поля был страшный: казалось, он снесет берега, разрушит скалы, сотрет мели и вылетит весь на берег.

Под обрывом берега, на котором я стоял, любуясь и дрожа от этой невероятной картины, творилось что-то ужасное.

Лед налетал на каменистые гряды, вставал ребром, ломался, с шумом падал, на него взгромождались другие льдины, в минуту-две вырастал ледяной торос в пять-семь сажен вышины, и все это, нагроможденное до-нельзя, вдруг с шумом рассыпалось и уходило под синие волны пролива, который поглощал эту гору, расступаясь, чтобы снова на том же месте начать образовывать новое, еще причудливее, еще выше, ледяное здание, гору…

Я видел, как лед рвал берег, как лез на его скалы и уносил его на себе дальше, в пролив, как щепочку.

Море, пролив шумели самыми разнообразными звуками сталкивающегося льда.

Местами, благодаря положению громадных, еще не измятых волнением льдин, образовались полыньи. На них немедленно появлялись китообразные туловища белых дельфинов, показывались черными точками головы тюленей, и все это, перепуганное, загнанное, вылетало на поверхность льда, не зная, что случилось, не зная, куда спастись, где скрыться…

Зайдя в пролив, заливы, набившись густо в тихие бухты перед бурей, теперь этот зверь решительно не знал, куда броситься, как пробиться до открытого моря, где единственно ему еще была возможность спастись.

И вот, найдя просвет во льду, отдушину, они бросались к ней, выскакивали на поверхность, выкидывали фонтаны воды, до того момента, когда образовавшая полынью льдина, не выдержав давления ледяного поля, лопалась и покрывала собой маленькое пространство воды и скрывала под собой всю эту массу раздавленного зверя. Лед окрашивался на минуту кровью, кровяное пятно двигалось в пролив, потом смывалось водой и загромождалось новыми льдинами.

Я видел, как на ближайший подводный камень вместе со льдом выбросило белую тушу дельфина, перевернуло ее вниз головой, засыпало в минуту льдом, нагромоздило на нее гору, и она потонула через минуту вместе с своей раздавленной жертвой.

Когда заполнился пролив, когда уже некуда было двигаться больше льду, а с моря все еще напирало, лед раздался и пошел наполнять все боковые бухты, все устья замерзших речек.

Тогда он двинулся в нашу бухту.

Там, на чистой поверхности воды, запертые льдом с моря, искали спасения тысячи морских зверей; там были нерпы, тюлени всех сортов, белые дельфины, рыба, птица, и все это металось теперь из стороны в сторону голодное, словно в садке.

Когда двинулся в бухту лед, все это еще больше всполошилось: тюлень бросился было спасаться на берег, но самоеды встретили его залпами ружей; птица поднялась и полетела искать другого места и убежища; зверя стало нажимать льдом, с берега неслись выстрелы, и он в ужасе бросался в массу надвигающегося льда, чтобы пробить себе путь к морю.

Другие из них хотели спастись на льду, но он не выдерживал их тяжести, и они тонули в нем и застывали на наших глазах, прижатые к берегу, вместе с рыбой, водорослями, раковинами, всем, что лед поднял с глубины нашей бухты.

Наконец, лед уперся в берег бухты, в скалы берега, нагромоздился перед нашим домом в виде вала, образовал сотню ледяных торосов, наполнил все и остановился. Пролив, бухта, ближайшее море, — все замерло, шум затих, волна перестала биться о берег, и картина вдруг изменилась, и все приняло вид обыкновенной зимы, словно ничего не было, и ветерок, начиная совсем стихать, стал заносить все свежим снегом, который повалился тихо из темных, нависших неподвижно облаков, словно стараясь поскорее скрыть от глаз следы ужасной своей работы, похоронившей миллионы животных, птиц и рыб.

Вечером барометр поднялся снова высоко, небо прочистилось, выглянули звезды, вспыхнуло северное сияние и, смотря на пролив, на заснувшее море, откуда даже не доносился шум волны, на горы и долину, казалось, что все по-старому, что все, что было за эти ужасные дни, был сон, мираж…

* * *

На другой день было совсем тихо. Пролив моря спал под неровным снежным покровом, как в обыкновенное время, лед смерзся за ночь и, казалось, не двинется до теплого лета, настолько стал толст и неподвижен.

Я пошел посмотреть пролив с того мыска, на котором я любовался вчера на движение льда с моря.

Лед был прикрыт уже снегом, ледяные торосы приняли формы гор, вдали на льду чернели самоеды, которые, вооружившись палками вместо ружей, выстроившись в ряд, подвигались навстречу ползущим тюленям из глубины пролива, которых они, замахиваясь, били по голове, как косцы на ледяном поле.

За проливом в зрительную трубу я рассмотрел несколько белых медведей; они желтыми точками бродили по белой скатерти снегов, отыскивая тоже тюленей. Туда же на лед бежали и вечно голодные песцы за этой добычей.

Я иду по смерзшему льду пролива, прикрытому вчерашним снегом, местами видна водоросль, местами видны камни, сорванные вчера со скал, поднятые со дна пролива, и вдруг отскакиваю в сторону, так как наступил на что-то живое, скользкое. Смотрю — это нерпа. Она была уже занесена вся снегом, лежала под льдинкой и теперь смотрела на меня, замерзшая, с ободранной в кровь грудью, вся скорчившись, жалкая, и я пожалел, что ее побеспокоил, когда