Пьеса созрела
В последний день перед генеральной репетицией беды обычно сыплются как из мешка. Среди актеров разражаются эпидемии гриппа, ангины, воспаления легких, плеврита, аппендицита и других недугов. – Попробуйте, какой у меня жар, – хрипит на ухо автору главный герой, и изо рта у него вылетает струйка пара, словно из кипящего чайника. – Мне надо бы полежать по крайней мере неделю. Он сипит, задыхается от кашля и глядит на автора слезящимися, укоризненными глазами жертвы, ведомой на заклание. – Я не помню ни слова из своей роли, – говорит другой актер. – Господин автор, скажите, чтобы отложили премьеру. – Совсем не могу разговаривать, – сипит Клара.– Здесь на сцене такой сквозняк. Господин автор, пускай меня отпустят к доктору, иначе я не смогу играть на премьере. В довершение всего – удалой бонвиван присылает справку от врача: у него желудочные колики. Та-ак… (Скажем правду: актерское ремесло не легче военного. Если кто-нибудь из вас хочет стать актером, – от чего, торжественно возвысив голос и воздев руки, именем вашей матушки и вашего батюшки слезно вас предостерегаю; но если вы останетесь непреклонным к моим мольбам, то испытайте сперва выносливость своего организма, свое терпение, легкие, гортань и голосовые связки, испробуйте, каково потеть под париком и гримом, подумайте о том, сможете ли вы ходить почти голым в мороз и окутанным ватой в жару, хватит ли у вас сил в течение восьми часов стоять, бегать, ходить, кричать, шептать, сможете ли вы обедать и ужинать на куске бумаги, налеплять на нос воняющий клопами гуммоз, выносить жар прожектора с одной стороны и ледяной сквозняк из люка – с другой, видеть дневной свет не чаще, чем рудокоп, пачкаться обо все, за что ни возьмешься, вечно проигрывать в карты, не сметь чихнуть в продолжение получаса, носить трико, пропитанное потом двадцати ваших предшественников, шесть раз в течение вечера сбрасывать костюм с распаренного тела, играть, несмотря на флюс, ангину, а может быть, и чуму, не говоря о множестве других терзаний, неизбежных для актера, который играет; ибо актер, который не играет, терпит несравненно худшие муки.) – Начинаем, начинаем! – кричит бесчувственный режиссер, и по сцене начинают блуждать несколько хрипящих фигур, произнося последним дыханием какой-то смертельно осточертевший текст, который им навязывает суфлер. – Э, нет дамы, так не годится! – вне себя кричит режиссер. – Начать все сначала! Разве это темп?! А вам нужно стать у дверей. Повторим. «Входит Катюша». Катюша входит походкой умирающей туберкулезницы и останавливается. – Начинайте, мадемуазель, – сердится режиссер. Катюша что-то лепечет, уставившись в пространство. – Вам надо подойти к окну! – ярится режиссер. – Повторите! Катюша разражается слезами и убегает со сцены. – Что с ней такое? – пугается автор. Режиссер только пожимает плечами и шипит, как раскаленное железо в воде. Автор вскакивает и мчится в дирекцию. Невозможно послезавтра давать премьеру, надо обязательно отложить и т.д. (Каждый автор накануне генеральной репетиции убежден в этом.) Когда, немного успокоившись, он через полчаса возвращается на сцену, там бушует страшный конфликт между главным героем и суфлером. Актер утверждает, что суфлер не подал ему какую-то реплику, суфлер решительно отрицает это и в знак протеста уходит из будки. Влетает и сценариусу, который, в свою очередь, накидывается на мастера у занавеса. Скандал растекается по лабиринту театральных коридоров, угасая где-то в котельной. За это время удалось уговорить суфлера вернуться в будку, но он так разобижен, что еле шепчет. – Начинаем! – надломленным голосом кричит режиссер и садится с твердой решимостью больше не прерывать ход действий, ибо – да будет вам известно! – последний акт еще ни разу не репетировался на сцене. – Вы думаете – послезавтра можно ставить? – испуганно спрашивает автор. – Да ведь все идет отлично, – отвечает режиссер и вдруг срывается с цепи: – Повторить! Назад! Ни к черту не годится! Повторить от выхода Катюши! Катюша входит, но тут разражается новая буря. – Тысяча чертей! – бушует режиссер. – Кто там шумит? Откуда стук? Сценариус, выбросьте бродягу, что стучит в люке! Бродяга оказывается механиком, который что-то чинит в люке (в каждом театре что-нибудь постоянно чинят). Механик не дает себя в обиду и демонстрирует способность защищаться упорно и многообразно. Наконец с ним заключено нечто вроде перемирия с условием, что он постарается поменьше стучать молотком. – Начинаем, – хрипит режиссер, но на сцене стоит суфлер с часами в руке и сообщает: – Обед. А после обеда мне суфлировать в спектакле. Я пошел. Так обычно кончается последняя репетиция перед генеральной. Это был душный, гнетущий, ненастный день. По завтра протянется широкая многоцветная радуга генеральной репетиции. – Господин режиссер, – замечает автор, – что, если бы Клара в первом акте… – Теперь некогда переделывать, – хмуро отзывается режиссер. – Господин режиссер, – объявляет Клара, – портниха только что передала, что к премьере мой туалет не будет готов. Вот ужас-то! – Господин режиссер! – восклицает Катюша. – Какие мне надеть чулки? – Господин режиссер, – прибегает бутафор, – у нас в бутафорской нет аквариума. – Господин режиссер, – заявляет театральный мастер, – мы не успеем к завтраму кончить декорации. – Господин режиссер, вас зовут наверх. – Господин режиссер, какой мне надеть парик? – Господин режиссер, перчатки должны быть серые? – Господин режиссер, – пристает автор, – может быть, все-таки отложить премьеру? – Господин режиссер, я надену зеленый шарф. – Господин режиссер, а в аквариуме должны быть рыбки? – Господин режиссер, за эти сапоги мне должен заплатить театр. – Господин режиссер, можно мне не падать на пол, когда я теряю сознание? А то я испачкаю платье. – Господин режиссер, там принесли корректуру афиши. – Господин режиссер, годится эта материя на брюки? Автор начинает чувствовать себя самой последней и лишней спицей в колеснице. Так ему и надо, нечего было сочинять пьесу!
|
