Глава 20. Мирри жила в Филд-Энде полтора месяца, а позади у нее осталось восемнадцать лет скучной, однообразной бедности

 

Мирри жила в Филд-Энде полтора месяца, а позади у нее осталось восемнадцать лет скучной, однообразной бедности. В действительности все было не так плохо. У нее не протекала крыша над головой, и она не голодала. Одежда, которую присылали благотворительные организации, часто была хорошего качества. Если она требовала починки, ее зашивали очень аккуратно, сначала этим занималась тетя Грейс, а впоследствии сама Мирри под присмотром тети Грейс. Но все это были совсем простые, немодные вещи. Это не были вещи экстра-класса, они не доставляли удовольствия, в них не было изюминки. Ребенок, который жаждал ярких красок и удовольствий, готов был добиваться их любой ценой. Первый урок Мирри получила совершенно случайно, в этом не было ее вины. Ни у кого не поднимется рука высадить из автобуса и заставить идти пешком ребенка, который, рыдая, испуганно признается, что у него украли деньги, выданные ему на проезд. Всегда найдется добрая душа, которая сунет пенни в дрожащую ручонку. Первый раз Мирри действительно потеряла деньги на проезд, но этот случай подсказал ей, как сэкономить то, что выдавала ей тетя Грейс. На эти деньги можно было купить билеты в кино. Когда она так трогательно жаловалась Джонни, что ни разу не видела настоящего фильма, это было, мягко говоря, далеко от правды. Конечно, она не могла рассказать ему об афере с деньгами, выдаваемыми на проезд. Время от времени возникала возможность разжиться шестипенсовиком или другой мелочью. Например, был разработан трюк с разбитой бутылкой молока. Она извлекла из мусорного ящика бутылку, спряталась неподалеку от облюбованной заранее молочной и, заметив хорошо одетую женщину, выходившую из магазина, бросила бутылку на тротуар. Утешая рыдающую и очень привлекательную девочку, которая рассказала ей, что боится идти домой, потому что ее побьют, миссис Джоунс с готовностью протянула ей шиллинг и велела оставить сдачу себе. Конечно, дома пришлось давать отчет относительно того времени, которое она провела в кино. Палочкой-выручалочкой оказалась девочка по имени Берил Бертон, чьим родителям дядя Альберт и тетя Грейс безоговорочно доверяли. Мирри в таких случаях говорила, что шла домой с Берил. Надо отдать должное изобретательности Мирри, только один раз ее поймали с поличным, но и тогда она ухитрилась вывернуться, объяснив, что у нее, дескать, внезапно изменились планы, и она ушла с Хильдой Лэмбтон.

Хильда относилась к тому кругу людей, о которых сейчас ей не хотелось вспоминать. Мирри ничего не имела лично против нее, просто та была связана с Сидом Тернером. Мирри обычно говорила тете Грейс, что они с Хильдой идут в музей или картинную галерею, а на самом деле они встречались с Сидом и его другом Бертом Холлуэем и отправлялись в кино. Тетя Грейс не возражала против частых походов в музеи, поскольку вход туда был бесплатным, а дядя Альберт говорил, что посещение музеев очень полезно для общего развития. Разразился ужасный скандал, когда они узнали о том, что Мирри встречается с Сидом. Дядя Альберт без устали сыпал цитатами из Библии, а тетя Грейс без передышки бранилась. Затем она отправила Мирри на ту ужасную работу в приют, где единственными экскурсиями были походы в церковь по воскресеньям, а оттуда Мирри прямиком отправлялась обедать и пить чай к тете Грейс и дяде Альберту, после чего дядя Альберт отвозил ее обратно в приют. Кончились походы в кино, встречи с Хильдой и Сидом. Даже думать об этом было непереносимо, поэтому Мирри и старалась не вспоминать о тех днях.

Полутора месяцев недостаточно, чтобы уничтожить влияние такого прошлого. Она с ужасом вспоминала прежнюю жизнь и мечтала порвать с ней раз и навсегда. Мирри приехала погостить в Филд-Энд, но она прекрасно понимала, что, раз ей так повезло, следует воспользоваться счастливым случаем. Ей хотелось понравиться не только дяде Джонатану — она старалась понравиться всем без исключения, чтобы все полюбили ее и уговорили мистера Филда не отсылать ее обратно, в этот жуткий приют. Если бы она прожила у них достаточно долго, то могла бы уехать с кем-нибудь и никогда не возвращаться к прежней жизни. Поначалу ее честолюбие довольствовалось подобными замыслами. Но потом дядя Джонатан полюбил ее. Все это произошло не сразу. Мирри видела, что к ней относятся тепло, ее балуют. Она больше не старалась понравиться всем. Без особых усилий она завоевала любовь дяди Джонатана, он находил ее милой и трогательной. Временное пребывание перестало быть временным, и Филд-Энд стал ее домом. К тому времени, когда Джонатан сказал ей, что считает ее своей дочерью и что собирается внести соответствующие изменения в свое завещание, Мирри уже далеко ушла от своих первоначальных планов. И не всегда ее дорога была ровной и гладкой. Встречались на ней и выбоины, встречались и просто опасные места, были и крутые повороты, но теперь все это осталось позади. Она плакала, как брошенный ребенок, но даже когда слезы текли по ее щекам, ее неотвязно преследовала какая-то мысль, которую она не могла ясно выразить. Дядя Джонатан был таким добрым, и она плакала, потому что он умер. Дядя Джонатан сказал, что составит новое завещание, что он относится к ней, как к дочери, и он на самом деле изменил завещание. Он съездил в город, а когда вернулся, то сказал ей, что завещание заверено. Ей не придется больше возвращаться к тете Грейс и дяде Альберту. Ей не придется больше вставать в шесть утра и чистить пылесосом полы в приюте. Она никогда больше не будет носить чужие платья, даже платья Джорджины. В магазине «У Ричардса», лучшем магазине в Лентоне, столько красивых платьев. В его витрине она видела серое пальто и юбку, на ярлыке стояла цена: 25 гиней. Она могла бы купить их хоть завтра, если бы ей захотелось. А если не завтра, то сразу после того, как обнародуют завещание дяди Джонатана.

Джонни повез ее в деревню. Они миновали общинные, неогороженные земли и проехали через рощу, которая росла за ними. Холодное белесовато-голубое небо было покрыто темными облаками, плывущими с севера. На фоне неба четко выделялись изящные переплетения оголенных ветвей деревьев. Но Мирри не замечала окружающей красоты. Ей нравился свет мощных электрических ламп и цветные кинофильмы, снятые на пленке «Глориос текни-колор». Ей было приятно, что прохладный ветерок охлаждает ее разгоряченное лицо. Глаза опухли и болели из-за того, что она много плакала. Как хорошо, что стекла в машине опущены.

Поначалу они ехали молча, но когда по бокам дороги опять потянулись неогороженные земли, Джонни свернул к поросшей травой обочине и остановил машину. По обе стороны дороги простиралась холмистая, необработанная равнина с разбросанными по ней березками. Заросли прошлогоднего папоротника покрывали землю коричневым ковром. Кое-где попадались кусты ежевики, можжевельника и поникшего вереска. Позади на них надвигались темные облака. Скоро они должны были закрыть все небо.

Джонни повернулся к Мирри и спросил:

— Тебе лучше?

— О да. Ты очень добрый… все так добры ко мне.

Джонни подумал, что Мирри напоминает котенка, выброшенного под дождь. Так хочется приласкать, согреть маленькое пушистое создание, обсушить его, дать блюдечко с молоком… со сливками, если они окажутся в доме. Мирри, конечно, предпочла бы сливки. Забавно, как быстро такое создание, привыкшее только снимать пенки, полюбило сливки. Он наблюдал за тем, как быстро менялась Мирри, и, как ни странно, его это не только забавляло, но и трогало. В его голове возникла мысль, что наблюдать за ней и присматриваться к тому, как она добывает себе сливки, возможно, не менее приятно, чем высокооплачиваемая работа. Если она задумала прибрать к рукам большую часть состояния Джонатана, то, конечно, ей понадобится человек, который присматривал бы за ней… и за наследством.

— Не плачь больше, хорошо? — сказал он.

Глаза Мирри наполнились слезами.

— Я стараюсь…

— Умница.

— Он был таким… щедрым ко мне. — Голос ее прервался, и фраза распалась на две части.

— Он очень любил тебя, — согласился Джонни.

— Да… так он говорил мне. Он сказал, что относится ко мне, как к родной дочери. Джонни… знаешь, он обещал изменить завещание, а потом сказал, что так и сделал… как, по-твоему, он оставил что-нибудь Джорджине?

Джонни присвистнул:

— Почему ты так думаешь?

Мирри заговорила тихо и взволнованно:

— Он разозлился на нее. Я не совсем понимаю почему, но знаю, что это так. Мне не хотелось бы, чтобы он оставил ее без пенни.

— Джонатан не мог поступить так. Она его родная племянница и живет у него с трех лет.

— Джонни… если я получу кучу денег… что мне с ними делать?

— А что тебе хотелось бы?

Мирри задумчиво посмотрела на него:

— Не знаю. Мне хотелось бы остаться в Филд-Энде. Это возможно?

— Наверное, если тебе захочется. Все зависит от того, кому достанется дом.

— Он сказал, что хочет, чтобы здесь был мой родной дом.

— Тогда это будет зависеть от того, достаточно ли ты получишь денег, чтобы содержать такой дом.

— Он сказал, что хотел бы, чтобы все узнали, что он относится ко мне, как к своей дочери.

Если в ее словах содержался какой-то смысл, это означало, что в худшем случае Мирри разделит это поместье с Джорджиной. Но ее планы могли оказаться значительно радикальнее.

Она пристально смотрела на него:

— Как, по-твоему, могла бы я купить машину?

Она произнесла это так торжественно, что он чуть не расхохотался.

— Дорогая, почему бы нет. Мирри не спускала с него глаз:

— Мне хотелось бы научиться водить машину.

— Я научу тебя.

— О Джонни, какой ты добрый!

Совесть Джонни Фэбиана была воспитана в лучших традициях прошлого: она всегда знала отведенное ей место. Так ребенку в восемнадцатом веке объясняли, что в разговор можно вступать только в том случае, если к тебе обращаются взрослые. Но когда Мирри нежным тихим голосом сказала ему, какой он добрый, все правила были забыты, и он почувствовал угрызения совести.

— К тебе всегда будут относиться по-доброму, — поспешил он заверить ее.

— Правда?

Она протянула ему руку, и он взял ее. Она засунула руки в большие теплые перчатки. Они были ей так велики, что ее маленькие ручки утонули в них, это были перчатки Джорджины. Джонни снял их и поднес к лицу маленькие холодные ладошки, поцеловав сначала одну ладошку, потом — другую.

— Как можно не любить тебя? — произнес он. — Мне нельзя, но я не могу противостоять искушению.

— Почему нельзя?

— У тебя, дорогая, будет куча денег.

— Ну и что?

— Ничего, если бы у меня тоже была куча денег, но у меня их нет.

— У тебя совсем нет денег?

Джонни удрученно рассмеялся:

— Немного осталось от тети, а также то, что зарабатываю честным тяжким трудом.

— Ты покупаешь машины, а потом продаешь их?

— Я покупаю их как можно дешевле, а продаю как можно дороже — в этом вся суть. Если бы Джонатан оставил мне хоть немного, я мог бы вложить деньги в какое-то достойное предприятие и получить хорошую прибыль. Я понимаю толк в машинах.

— Эта не слишком красивая.

— Дорогая, это не машина, это называется «бывшая в употреблении». Но я сумею ее продать, что удалось бы сделать очень немногим.

Мирри сказала с видом ребенка, раздающего куски торта на дне своего рождения:

— Если у меня и правда будет много денег, я дам тебе.

Джонни получил еще один острый укол совести. Он поцеловал ее пальцы и сказал со смехом:

— Тебе не удастся это сделать, дорогая. По крайней мере, при нынешнем положении дел.

— Не понимаю почему.

— Во-первых, пока тебе не исполнится двадцать один год, тебе назначат опекуна, и, кто бы им ни оказался, он не позволит тебе раздавать деньги направо и налево. А если бы тебе это и позволили, существует глупый предрассудок против мужчин, берущих деньги у девушек. Ведь тебе не хотелось бы, чтобы каждый встречный оскорблял меня? И подумай, как плохо это скажется на бизнесе.

Он почувствовал, как ее ручки затрепетали в его руках.

— Джонни, ты сказал, что этого нельзя сделать при нынешнем положении вещей. А как можно сделать?

— Понимаешь…

Она вырвала у него свои руки и сжала кулачки:

— Так как же… как?

Поддразнивая ее, Джонни ответил с улыбкой:

— Боюсь, дорогая, это неосуществимо.

— Скажи мне, как! Немедленно скажи!

— Что ж, — ответил Джонни, — наверное, ты могла бы выйти за меня замуж.

Ее взгляд изменился. Какое-то выражение так быстро промелькнуло в нем, что он не уловил его смысла. Глубоко вздохнув, она спросила:

— Это можно?

— Конечно, ведь люди женятся. И ты когда-нибудь выйдешь замуж. Не думаю, что я окажусь твоим избранником.

Несколько раз глубоко вздохнув, Мирри спросила:

— Почему же не ты?

— Дорогая, ты слишком молода.

На ее лице вспыхнул румянец.

— Сколько девушек выходит замуж в восемнадцать лет!

Он продолжал улыбаться:

— Я слишком беден.

— А если мне наплевать, что ты беден?

Он рассмеялся:

— Если бы я принадлежал к числу возвышенных, благородных героев, я сказал бы: «Как я могу, дорогая? Ведь все подумают, что я женился на тебе из-за денег!»

— Я не считаю это благородством, я называю это глупостью.

— Честно говоря, я тоже.

— Так вот почему Энтони не делает предложения Джорджине!

— Вполне возможно.

— Он же влюблен в нее, правда?

Джонни рассмеялся:

— Тебе лучше спросить его!

Мирри стрельнула глазками из-под длинных ресниц:

— Я видела, как Энтони на нее смотрит. Хотелось бы мне, чтобы на меня смотрели так же. Кажется, он даже не замечает, что я существую на свете.

— Нет… я тоже заметил это. Держи голову выше, в море плавает много вкусной рыбы.

— Правда? — печально и тихо спросила она.

— Так как же со мной, дорогая? — напомнил Джонни.

Они опоздали к чаю. Мирри вошла с порозовевшими щеками и сияющими глазами. Она пожала руку мисс Силвер, которая окинула ее внимательным взглядом и заняла место рядом с ней. Миссис Фэбиан, которая разливала чай, заявила, что он уже настоялся и что, по ее мнению, настоявшийся чай очень вреден.

— Мой дорогой папочка придавал большое значение тому, как заваривать чай. Он всегда настаивал, чтобы заварки клали в два раза больше обычной нормы, две чайных ложки на человека и еще две в чайник, и по часам следил, чтобы чай не настаивали больше одной минуты. Тогда мы считали это чудачеством, но в нашем доме его слово было законом. Не помню, чтобы матушка когда-нибудь оспаривала его желания, о чем бы он ни просил. Страшно представить, что он сказал бы, если бы в чайник положили меньше заварки.

— Дорогая, — рассмеялся Джонни, — этого мы никогда не узнаем, и, возможно, не стоит жалеть об этом. Налей-ка мне еще чашечку.