Лекция 16 Служение

Теологическая работа есть служение. Служение в общем и целом означает желание, действие и труд, в котором человек руководствуется не собственными интересами и не собственным планом, но интересами другого и его распоряжениями; труд, свобода которого ограничивается и определяется свободой другого; труд, честь заниматься которым тем выше, чем важнее для труженика не собственная честь, а честь другого. Именно таким служением, — будь то молитва, изучение или то и другое одновременно, — является работа теолога. Опять-таки согласно общему определению, она есть ministerium Verbi divini, буквально — «обслуживание Божьего Слова» [203]. Слово «обслуживание» напоминает о том, что новозаветное понятие diakonos восходит к понятию слуги. Теолог должен прислуживать величию Божьего Слова, которое есть сам Бог, говорящий в Своем деле. Нет лучшего описания свободы и почетности этого труда, чем удивительная картина из 122-го Псалма: «Вот, как очи рабов обращены на руку господ их, как очи рабы — на руку госпожи ее, так очи наши — к Господу, Богу нашему, доколе Он помилует нас» (стих 2). Теологическая работа есть сконцентрированный труд именно потому, что он направлен исключительно на свою цель. Именно в этой неотъемлемо присущей теологической работе направленности нам теперь и предстоит понять ее.

В ставшем знаменитым разделении церковного служения, произведенном Кальвином, «дьякон» занимает только четвертое и последнее место: в общине ему отведено «всего лишь» попечение о бедных и больных в общине. Дьякону предшествует «пресвитер», отвечающий за внешнее руководство жизнью общины; пресвитеру — «пастор»: общинный проповедник, наставник и пастырь; а над ними, в качестве первого в этом ряду, стоит «доктор», ex officio [204]призванный толковать и разъяснять Писание учитель церкви и в частности, разумеется, теолог. Несомненно, Кальвин мыслил это разделение не столь статичным, каким оно выглядит и как оно часто понималось и практиковалось. Но дело в том, что, согласно Евангелию, учителю Церкви, doctor ecclesiae, — а значит, и теологу, — в любом случае не только желательно, но и необходимо из первого мгновенно становиться последним — служителем, слугой, то есть «дьяконом» всех остальных. Как и наоборот: важно, что в Деяниях апостолов «служение» обоих «дьяконов» — мученика Стефана и некоего Филиппа — заключалось, как это кажется из текста у Луки, именно в изучении и толковании Писания. Ибо если теологическая работа и представляет собой особое служение, технически превосходящее все прочие, оно все же остается только служением, диаконией. Более того, оно ничего не стоит, если по-своему не является тоже попечением о бедных и больных общины. И наоборот: такого рода христианское попечение не было бы возможным без некоего минимума серьезной богословской работы.

Проводя разграничение, в дополнение к характеристике теологической работы как служения следует, прежде всего, сказать, что ею нельзя заниматься ради нее самой, как искусством для искусства. Кто всерьез занимается теологией, тот знает, что она со всех сторон полна искушений. Теология, особенно в форме догматики, — необычайно чарующая наука, поскольку она непреодолимо влечет к мыслительной архитектонике и потому к красоте. Чисто по-человечески, в своих исследованиях ясных, темных и двусмысленных персонажей и событий истории Церкви она в каждом пункте являет себя как в высшей степени волнующая наука. Таковой же она оказывается, когда в качестве экзегезы проявляет и скрупулезную наблюдательность, и отвагу воображения. Теология — такое начинание, в котором вопрос: ради чего? — слишком легко забывается. Да, его можно и нужно также перемещать на задний план, отодвигать в сторону. Невозможно заниматься изучением чего-либо, если человек считает, что на каждом шагу он должен знать и нетерпеливо спрашивать: что мне это дает? Что я с этого имею? Чем это похможет мне в общине и в мире? Как я скажу это людям, в особенности, современным людям? Кто постоянно носит в своем сердце и на устах подобные вопросы, кто никогда (или никогда всерьез) не увлекался богословскими проблемами как таковыми, но корпел над ними лишь для того, чтобы с помощью тех или иных решений продвинуться в том или ином деле, — тот ни в своих штудиях, ни в своей молитве не будет тружеником теологии, заслуживающим, чтобы его принимали всерьез. Несомненно, что и людям он не скажет ничего верного, не говоря уже о том, чтобы сказать самое верное. Человек способен к этому лишь тогда, когда не рассчитывает сразу же, как это можно практически применить там-то или там-то, а прежде всего силится сам обрести опыт чего-то верного. Заметим мимоходом, что для новичка в теологии было бы глупым, а то и опасным, если бы в свои быстротечные и невозвратимые университетские годы он, вместо того, чтобы всецело отдаться учению, суетливо кидался бы во всевозможные виды христианской деятельности, а то и оказывался уже обладателем какой-то церковной должности, как это принято в некоторых странах. Но это предостережение ничего не меняет в том отношении, что смысл, горизонт и конечную цель теологической работы составляет служение Богу и служение людям, а вовсе не свободно парящий гнозис, служащий лишь интеллектуально-эстетическому наслаждению теолога; или гнозис спекулятивно-мифологического толка, подобный гнозису великих и малых еретиков первых столетий; или гнозис историко-критического характера, вроде того, что в XVIII веке начал набирать силу как единственно истинная богословская наука и еще и сегодня, если не все признаки того обманчивы, намерен праздновать новые победы. Если за первым гнозисом скрывается возвещение чужих богов и поклонение им, то за вторым видом гнозиса человека подстерегает скепсис, то есть атеизм. Фр. Овербек [205]был по-своему прав, когда, пройдя до конца путь этого современного гнозиса и не испытывая никакого интереса к теологии как служению, он пожелал быть и называться сотрудником теологического факультета, но уже не в качестве теолога, а лишь, как это написано на его надгробии, в качестве «профессора истории Церкви». Если теологическая работа во всех своих дисциплинах, с каким бы блеском они ни разворачивались, не хочет быть бесплодной, ей необходимо помнить, — не всегда как о ближайшей, порой лишь как о самой отдаленной, но всегда как о своей высшей и подлинной цели, — о том, что она должна не только с той или другой точки зрения постигать, созерцать и осмысливать свой предмет, Слово Божье, но что речь идет о ее служении этому Слову, а значит, о диаконии.

Проводя разграничение, следует сказать и другое: коль скоро теология должна служить — Богу в Его Слове, как Господу мира и общины, а тем самым и человеку, которого Бог любит и к которому обращается, — она не должна господствовать ни над Богом, ни над человеком. В первой из наших лекций мы уже слышали о подобающей ей скромности-, в конечном счете, она объясняется тем, что теология призвана служить. Эта скромность не исключает, но подразумевает, что теологическая работа может и должна совершаться в спокойной уверенности в себе. Нигде не написано, что племя теологов должно ползать, подобно червю, не смеющему, как поется у Гайдна в «Сотворении мира», оторваться от земли. Если оно не стыдится Евангелия, то не должно и ни перед кем извиняться за свое существование и оправдывать свое дело никакими онтологическими обоснованиями и прочими апологетическими или дидактическими ухищрениями: ни перед миром, ни перед общиной. Теологическая работа, именно как служение, должна совершаться с поднятой головой — или не совершаться вовсе! Но нельзя ею заниматься и для того, чтобы в общине или в мире, перед внешне менее учеными и искушенными в деле Евангелия или, — это, наверно, главное, — перед другими теологами предстать умником и всезнайкой, одержать над ними верх и вновь оказаться первым. Требуя от теолога служения, Слово Божье не позволяет ему (не говоря уже о том, чтобы требовать!) потрясать этим Словом, чтобы предстать перед всеми простецами intra et extra muros ecclesiae [206]более понимающим и превосходящим их в этом деле, изображать из себя некий авторитет. Это означало бы, что теолог мнит желательным и возможным владеть этим Словом, а значит, и предметом своей науки. Но тогда Слово перестало бы быть предметом этой науки; тогда все начинание теолога стало бы беспредметным и потому бессмысленным. Действительно, «слушающий вас Меня слушает» (Лк 10:16); но это не означает учреждения некоего «папства книжников», как выразился однажды А. Шлаттер [207](schlatter). Ибо те, кому адресовал свои слова Иисус, несомненно, не были торжествующими попиками и тем более — коронованными или некоронованными папами, но были людьми, которые по приглашению Иисуса сели на самое скромное место за Его столом, чтобы в лучшем случае Он Сам их поднял и опять-таки Сам пересадил на более почетное место. «Всезнайки» и «умники» в деле Слова — это именно те люди, которые видят, что Слово распоряжается ими, а не они им; что они должны служить ему, а не оно должно служить им и содействовать в осуществлении их явных или тайных притязаний на власть, даже если таковые рождаются из самых благих намерений. Эти люди понимают: может случиться так, что кто-нибудь малый в общине (вроде знаменитой «старушонки» [208]!) либо некий странный чужак или посторонний в каком-либо важнохм отношении может лучше разбираться в том, о чем идет речь, нежели они со всей их искушенностью во всех дисциплинах, и что вместо того, чтобы их научить, они смогут научиться от них. Пока же они делают все, что от них зависит, предаваясь молитве и учению: с поднятой головой — молодцы, способные радоваться своему занятию, — именно потому, что совершаемое ими они должны совершать в особой, только им данной свободе и в особой, только им подобающей чести быть диаконами. Им вверена именно эта диакония, непритязательная, как все прочие, — диако-ния их малого богословского знания.

Но что означает это высказывание: смысл теологической работы есть ministerium verbi divini — служение Слову Божьему? Будем всегда помнить о следующем: как дело Божье есть Его свободное дело благодати, так и произнесенное в этом деле Слово есть Его свободное слово благодати. Свободное, потому что это Его собственное, собственной силою звучащее и создающее себе слушателей Слово, которого ни человек, ни община, ни теология не могут присвоить, воспроизвести и повторить. Часто цитируемое краткое резюме ко второй части из первой главы Гельветского Исповедания [209], составленного Г. Буллингером: praedicatio verbi dei est verbum dei [210], - не является уравнением, а в соответствии с контекстом означает: «Когда сегодня Слово Божье… возвещается (annuntiatuf) в Церкви, мы верим, что при этом возвещается и воспринимается верующими само Слово Бога (ipsum dei verbum)». В этом единстве, которое должно быть узнано верой, одно дело — Слово, произносимое самим Богом, и другое дело — возвещающее это Слово слово человека. О пресуществлении первого во второе или второго в первое не может быть и речи. То, что в действительности может и должно совершаться со стороны человека, есть annuntiatio, возвещение Слова Божьего. Именно о его возвещении, в котором оно само призвано отразиться и отозваться, идет речь в praedicatio: именно в этом, вообще говоря, заключается смысл служения, в частности, богословского.

Особое служение теологии Слову Божьему, — которое все-таки нужно отличать от всего остального, что совершается в общине, — лучше всего описать следующим образом: в отношении проповедования, наставления и душепопечительства, которые не есть ее дело или не являются им непосредственно, теология должна ставить вопрос об истине, чтобы определенным образом с этой стороны прояснить это дело, в чем оно, безусловно, нуждается. Распоряжение Словом Божьим не находится в ее власти и не может быть ее задачей. Ее задача — содействовать всему церковному провозвестию как свидетельству второго порядка в том, чтобы оно стало как можно более чистым зеркалом Слова Божьего, его как можно более ясным эхом. Ведь это свидетельство второго порядка никогда и нигде не может быть столь совершенным, чтобы его не нужно было больше ставить лицом к лицу с вопросом об истине.

Например, вовсе не само собой разумеется, что христианская община в своей жизни, во всех своих начинаниях и учреждениях, должна служить Слову Божьему, а не Слово Божье должно служить ей, вкупе со всеми ее начинаниями и учреждениями. Теология призвана постоянно и всеми способами напоминать об этом общине.

Далее, вовсе не само собой разумеется, что связь церковного провозвестия со свидетельством Ветхого и Нового Завета не только признанна, но и практически действенна и таковой останется. Теология должна постоянно напоминать общине об этой связи и поощрять ее к освобождению от любых других связей.

Далее: то, что община должна возвещать миру, есть Слово Божье, а не одно из многих, существующих в мире и каждый раз заново вторгающихся в общину слов; причем это Слово есть обращенное к человеку, всерьез направленное к нему Слово, — в конечном счете, как свободное слово Божьей милости. И в действиях и бездействии, речи и молчании общины оно слишком легко может с той или другой стороны ослабиться, замутниться, подвергнуться отрицанию. Обязанность теологии — внести сюда ясность со всех точек зрения.

Провозвестие Слова Божьего может утратить свое средоточие и свои очертания в общине еще и потому, что перестанет прямо и отчетливо пониматься и провозглашаться как Слово Бога, произнесенное в истории Израиля и Иисуса Христа. Теология призвана помочь общине тем, что она, со своей стороны, сосредоточенно и всеохватно провозглашает его именно как такое конкретное Слово.

Церковное провозвестие, когда оно совершается должным образом, с необходимостью проходит по тому уклону, который неоднократно упоминался в этих лекциях: сверху вниз, из светлой жизни Бога — в мрак или полумрак коллективной или индивидуальной человеческой жизни. Теология призвана показать ему пример этого движения, сделать его значимым и желанным — как закон и свободу intellectus fidei. Церковное провозвестие может страдать, с одной стороны, от излишней многогранности, нездорового расширения, а с другой стороны — от столь же нездоровой однобокости и узости тематики: в первом случае это происходит вследствие либеральной размягченности и распыленности, во втором — вследствие конфессионального, а также библеистского или литургического окостенения и замкнутости. Перед лицом той или другой опасности, а как правило, — перед лицом их обеих одновременно, теология должна призывать к сосредоточенности и открытости. Церковное провозвестие всегда и везде, более или менее явно, определяется также местными, национальными, региональными, классовыми и расовыми традициями и распространенными предрассудками, не говоря уже о случайности и произвольности ситуаций, определяемых чисто индивидуальными факторами. Сопротивляясь им, теология призвана стоять на страже чистоты христианской вести и отстаивать ее вселенский, кафолический и универсальный смысл и характер.

Где ведется теологическая работа, там всегда, — в некотором здоровом напряжении к ходу и протеканию церковного бытия, никому не в угоду и никому не во вред, но непременно, коль скоро эта работа своим критическим вопрошанием служит Слову Божьему, — по всем этим и подобным линиям необходимо достигнуть ясности. По жизни и деятельности любой Церкви (будь то национальная или свободная Церковь! [211]) заметно, проводится ли в ней такое прояснение, а значит, ведется ли в ней теологическая работа или нет, принимает ли она служение теологии, или же весь собранный в ней народ или народец, все его епископы или другие руководители в некоей мнимой духовной витальности и уверенности придерживаются того мнения, что они могут обойтись без теологии, могут не хуже, а возможно, и лучше прожить без нее. Может случиться, что в этом последнем случае христианство и так называемое образование разойдутся, — разрыв, против которого столь страстно предостерегал Шлейермахер! Но может быть, этого и не случится, а если и случится, то это будет не самым плохим из того, что могло бы произойти. Плохим, — более того, наихудшим, — было бы, если бы без диаконической помощи теологии вопрошание об истине вообще заглохло бы в христианстве, а вследствие этого и сама истина, — о которой надлежит вопрошать, если хотят ее узнать и исповедовать, — отделилась бы от христианства. Ответственность теологической работы в пространстве Церкви велика. Но не менее велика и ответственность Церкви за то, чтобы в ее пространстве совершалась серьезная теологическая работа.

В заключение — один вопрос (и он может быть не более чем вопросом). Будучи служением в общине, теологическая работа косвенно есть также и служение в мире, потому что задача общины — возвещать Евангелие миру. Но не есть ли она также прямым служением миру? Не оказываются ли те разъяснения, к которым она вынуждена прибегать в своем служении, mutatis mutandis также значимыми для человеческой культуры вообще, — например, для смысла и развития других человеческих наук? Не нуждаются ли в ней искусство, политика, даже экономика? Не должна ли она нечто сказать им и стать им полезной? Так это или нет — здесь можно только спрашивать-, осмысленный ответ может исходить не от теологии, а только от тех наук, о которых идет речь. Но может быть, что предмет, занимающий теологию, осознанно, полуосознанно или неосознанно способен восприниматься, — по крайней мере, как проблема, — также extra muros ecclesiae [212], что кое-что можно в случае удачи издалека увидеть в философии, хотя она и не стремится к тому, чтобы заняться этим «кое-чем» всерьез. К этому можно относиться скептически или с полным почтением, но сам факт, что среди многого другого и наряду со многим другим, что интересует людей, можно пытаться заниматься также и теологической работой, — этот факт напоминает: помимо всех человеческих желаний, деланий, мнений и знаний, наряду с ними и вопреки им, можно говорить также о деле и Слове Божьем как о пределе, основании и цели, как о причине движения и покоя всего этого. Если и в окружении общины, — очевидно, не без связи с ее провозвестием, — существует более или менее отчетливое осознание предмета теологии и потребность в его прояснении (предположить такое нам никто не мешает), то и сегодняшнее, и будущее существование теологического факультета, из которого некогда вырос собственно университет, может оказаться явлением, имеющим смысл [213].