Убеждения 4 страница

 

Последний сбой в системе выбора мы наблюдаем, когда речь идет о противоречии между логикой и эмоциями. Искушение ближайшим результатом – далеко не единственный пример, многие алкоголики знают, что постоянное пьянство разрушает их, но предвкушаемое удовольствие от выпивки в данный момент часто оказывается достаточным для того, чтобы отказаться от разумного выбора. Эмоция – все, воля – ничто.

Возможно, это только миф, что Менелай объявил войну Трое после того, как Парис похитил любимую Менелая, но нет особых сомнений в том, что некоторые из наиболее значимых решений в истории принимаются по причинам скорее эмоциональным, чем рациональным. Это, в частности, относится и к вторжению в 2003 году в Ирак; спустя несколько месяцев цитировали такие слова президента Буша по поводу Саддама Хусейна: «В конце концов, он пытался убить моего отца». Эмоции почти наверняка играют роль, когда некоторые люди решают убить свою вторую половину, особенно застигнутую на месте преступления. Положительные эмоции тоже, конечно, влияют на многие решения – на то, какие покупаются дома, кого выбирают в мужья или жены. Иногда сомнительных людей, которых совсем и не знают. Как любит говорить мой отец: «Все сделки (а на самом деле все решения) эмоциональны».

С точки зрения идей этой книги клудж состоит не столько в том, что люди иногда полагаются на эмоции, сколько в том, как эти эмоции взаимодействуют с рассуждающей системой. Это справедливо не только в отношении упомянутых мною сценариев – где присутствуют ревность, любовь, месть и т.д., – но даже для случаев, когда наши эмоции, казалось бы, никак не затронуты. Рассмотрим, например, исследование, в котором испытуемым задавали вопрос, сколько они готовы вложить в различные программы защиты окружающей среды, такие как спасение дельфинов или обеспечение бесплатных медосмотров сельскохозяйственных рабочих с целью уменьшения случаев рака кожи. Когда их спрашивали, какая из этих мер, по их мнению, наиболее важна, большинство людей отмечали сельхозрабочих (возможно, потому что оценивали человеческую жизнь выше, чем жизнь дельфинов). Однако когда исследователи спрашивали, сколько денег они готовы выделить на каждый из этих случаев, то они давали больше на дельфинов. Любой выбор сам по себе имеет смысл, но принимать оба решения одновременно, как вы сами можете судить, непоследовательно. Почему кто-то решил, что нужно тратить деньги на дельфинов, если считает человеческую жизнь важнее дельфиньей? Это говорит, во-первых, о том, что наша рассуждающая система не синхронизирована с нашей наследственной системой, а во-вторых, об импульсивности заявлений о контроле.

Еще в одном недавнем исследовании людям показывали лицо – счастливое, печальное или нейтральное – примерно в течение одной минуты. А после этого предлагали выпить «новый лимонно-лаймовый напиток». После наблюдения за счастливыми лицами люди пили больше лимонно-лаймового напитка, чем после лицезрения печальных лиц, и были готовы заплатить в два раза больше за это удовольствие. Все это подразумевает, что процесс прайминга воздействует на наш выбор так же, как наши убеждения: счастливое лицо готовит нас воспринимать напиток как приятный, а печальное лицо создает желание отказаться от напитка (как от неприятного). Что же удивительного в том, что рекламодатели почти всегда представляют нам, как назвала их рок-группа REM, «лучезарных, счастливых людей»?

А вот еще более обескураживающее исследование. Группу испытуемых просили играть в игру, известную как «дилемма заключенного», в которой от пар людей требовалось выбрать: либо помогать друг другу, либо «вредить» (не помогать). Больший выигрыш (скажем, $10) получают те стороны, которые обе действуют совместными усилиями. Средний приз (допустим, $3) получают те пары, в которых одна сторона действует в интересах другой, а противоположная – во вред. И ничего не получают те пары, в которых обе стороны вредят друг другу. Основная процедура – обычная в психологическом эксперименте; особенность этого конкретного исследования состояла в том, что, прежде чем люди начинали играть в игру, они сидели в комнате ожидания, где по радио шли новости, казалось бы, не имевшие отношения к делу. Одни испытуемые слушали новости в просоциальном духе (о священнике, пожертвовавшем больному свою почку); другие, напротив, узнали о священнике, совершившем убийство. Что происходило дальше? Вы угадали: люди, слушавшие о добром священнике, были гораздо более склонны кооперироваться, чем те, кто слушал о плохом священнике.

Во всех этих исследованиях эмоции того или иного типа формируют воспоминания, а эти воспоминания в свою очередь влияют на выбор. Иллюстрацию другого рода приводит экономист Джордж Ловенштейн, он называет это висцерогенным влечением[27]. Одно дело – отвергнуть абстрактный шоколадный торт, другое дело – когда официант протягивает меню десертов. Учащиеся колледжа, которых спросили, готовы ли они рискнуть 30 минутами ради возможности выиграть столько свежеприготовленного шоколадного печенья, сколько они смогут съесть, чаще отвечали согласием, если видели печенье, чем если просто слышали о нем.

Голод, однако, ничто в сравнении с сексуальным вожделением. В следующем эксперименте показаны молодые мужчины, которые знакомятся либо с написанным, либо со снятым на пленку (более висцеральным) киносценарием, описывающим двоих людей, которые чуть раньше познакомились и обсуждают возможность заняться сексом. Оба расположены, но ни у кого нет с собой презерватива, а поблизости нет магазина. Женщина говорит, что она принимает противозачаточные пилюли и ничем не больна; она предоставляет мужчине решать, продолжать или нет. После этого испытуемых просят оценить вероятность незащищенного секса для них самих, если бы они оказались на месте того человека. Угадаете, какая группа мужчин – те, кто читал, или те, кто смотрел видео, – была более склонна отбросить осторожность? (Похоже, юноши-студенты были тоже готовы убедить себя, что риск заражения болезнью, передаваемой половым путем, обратно пропорционален привлекательности потенциального полового партнера.) Мысль, что мужчина способен думать органом, расположенным ниже головы, не нова, но данные экспериментов ярко демонстрируют, до какой степени наши решения не вытекают из рациональных соображений. Голод, вожделение, счастье, печаль – это все факторы, которые большинство из нас не рассматривают. Тем не менее поступательное наложение технологий в ходе эволюции гарантирует, что все они оказывают влияние, даже когда мы уверены в противоположном.

 

Несовершенство нашей способности принимать решения становится особенно очевидным, когда мы делаем нравственный выбор. Предположим, например, что вышедшая из-под контроля вагонетка несется вперед и вот-вот убьет пять человек. Вы (и только вы) имеете возможность повернуть переключатель и направить вагонетку по другой колее, и тогда она убьет одного человека вместо пяти. Сделаете ли вы это?

Теперь представим, что вы стоите на пешеходном мостике над треком, по которому несется неуправляемая вагонетка. На этот раз спасение пяти людей требует от вас столкнуть довольно крупного человека (значительно больше вас, так что не предлагайте в качестве добровольца себя) с мостика в несущуюся тележку. Гигант, если вы его толкнете, может погибнуть, но это позволит остальным пятерым остаться в живых. Будет ли это правильно? Хотя большинство людей отвечает «да», если сценарий подразумевает изменение направления вагонетки, большинство людей отказываются сталкивать кого-либо с мостика – хотя в обоих случаях пять жизней будут спасены ценой одной.

В чем же разница? Никто не знает этого наверняка, но отчасти ответ в том, что второй сценарий затрагивает глубинные чувства; одно дело – переключить неодушевленный механизм и как-то предотвратить столкновение, а другое – толкнуть кого-то на смерть.

Один исторический пример, как глубинные чувства влияют на нравственный выбор, – это неофициальное перемирие, объявленное британскими и германскими солдатами на Рождество 1914 года, в начале Первой мировой войны. Первоначальное намерение было после этого возобновить сражения, но солдаты во время перемирия перезнакомились; некоторые даже угощали друг друга рождественскими кушаньями. Так они перестали видеть друг в друге врагов и начали воспринимать других как людей из плоти и крови. В результате после рождественского перемирия солдаты больше не могли убивать друг друга. Как сказал бывший президент Джимми Картер в своей нобелевской лекции (2002) при получении премии мира: «Для того чтобы мы, люди, приняли для себя бесчеловечность войны, необходимо было для начала обесчеловечить наших врагов».

Как проблема вагонетки, так и рождественское перемирие напоминают нам о том, что наш нравственный выбор может казаться нам продуктом единого процесса сознательных умозаключений. В конце концов, интуиция часто играет огромную роль, независимо от того, говорим мы о чем-то будничном, например о новой машине, или принимаем решения о человеческих жизнях.

Сценарий с вагонеткой иллюстрирует это, показывая, как мы можем иметь два разных ответа на один и тот же, по сути, вопрос, в зависимости от системы, в которой его рассматриваем. Психолог Джонатан Хайдт попытался сделать шаг дальше, доказывая, что у нас может быть сильная нравственная интуиция, даже если мы не можем подкрепить ее отчетливым обоснованием. Рассмотрим, например, следующий сценарий.

 

Джулия и Марк – брат и сестра. Они путешествуют вместе по Франции, пока у них в колледже летние каникулы. Однажды ночью они остаются вдвоем в домике на побережье. Они решают, что будет забавно и интересно, если они попробуют заняться любовью. По крайней мере для обоих это будет новый опыт. Джулия принимает противозачаточные таблетки, но Марк для перестраховки все равно пользуется презервативом. Оба наслаждаются близостью, но решают больше такого не повторять. Они держат случившееся той ночью в тайне, что делает их еще ближе друг другу. Что вы думаете об этом? Хорошо ли, что они это сделали?

 

Всякий раз, когда я читаю этот отрывок, мне становится не по себе. Но почему на самом деле это плохо? Вот как объясняет это Хайдт:

 

Большинство людей, которые слышат эту историю, сразу же говорят, что заниматься любовью брату и сестре неправильно, и после этого они ищут причины. Они указывают на опасности кровосмешения, только чтобы вспомнить, что Джулия и Марк использовали два вида противозачаточных средств. Они доказывают, что Джулия и Марк наверняка будут испытывать эмоциональную боль, хотя история показывает, что ничего плохого с ними не случилось. В конце концов многие люди говорят что-нибудь вроде: «Я не знаю, я не могу объяснить, просто я знаю, что это неправильно».

 

Хайдт называет этот феномен – когда мы чувствуем, что что-то неправильно, но не способны объяснить почему, – нравственным шоком. Я считаю это иллюстрацией того, с какой легкостью разделяется эмоциональное и рациональное. Нравственный шок вызывается разрывом между нашей наследственной системой, которая в целом особенно не анализирует детали, и разумной системой, которая последовательно анализирует явления. Как это часто бывает, в случае конфликта наследственная система побеждает: даже если мы знаем, что не в состоянии дать чему-то подходящее объяснение, наше эмоциональное неприятие сохраняется.

Когда вы заглядываете внутрь мозга с помощью современных технологий, вы находите дальнейшие свидетельства того, что наши нравственные оценки происходят из двух различных источников: на выбор людей в ситуации моральной дилеммы влияет то, как они используют свой мозг. В экспериментальных попытках, таких как упомянутые ранее, испытуемые, которые выбирают спасение пяти жизней ценой одной, обычно полагаются на участки мозга, известные как дорсолатеральная предлобная кора и задняя теменная кора, которая важна для сознательных умозаключений. В то же время люди, которые решают спасти одного человека в ущерб жизни пятерых, склонны полагаться скорее на участки лимбической коры, больше связанные с эмоциями.[28]

 

Человеческий мозг становится клуджем не оттого, что у нас есть две системы, а из-за способа, которым эти две системы взаимодействуют. В принципе рассуждающая система должна рассуждать – независимо и свободно от предрассудков эмоциональной системы. Разумно спроектированная машина сознательных умозаключений должна систематически искать в своей памяти релевантную информацию, все «за» и «против», для того чтобы быть способной принимать систематические решения. Она должна быть настроена одинаково и на несоответствие, и на соответствие и должна быть чрезвычайно устойчивой в отношении нерелевантной информации (такой, как заявления продавца, интересы которого наверняка расходятся с вашими). Эта система должна быть уполномочена сопротивляться нарушениям своего плана. («Я на диете. Нет шоколадному торту».) То, что мы имеем вместо этого, оказывается между двумя системами – атавистической, рефлексивной системой, которая лишь отчасти восприимчива к целям организма в целом, и рассуждающей системой (построенной из негодных старых элементов, таких как контекстуальная память), которая плохо приспособлена к независимым действиям.

Означает ли это, что наши сознательные, рассудительные решения – всегда самые лучшие? Ничего подобного. Как заметил Даниэль Канеман, рефлексивная система лучше в том, что она делает, чем рассуждающая система в рассуждениях. Наследственная система, например, исключительно восприимчива к статистическим колебаниям – она веками отслеживает вероятность найти пищу или встретить хищников в определенных местах. И хотя наша рассуждающая система может быть осмотрительной, требуются большие усилия для того, чтобы заставить ее функционировать по-настоящему надежно и сбалансированно. (Разумеется, это неудивительно, если принять во внимание, что наследственная система формировалась сотни миллионов лет, а сознательные рассуждения – недавнее изобретение.)

Итак, неизбежно существуют решения, для которых наследственная система приспособлена лучше; в некоторых обстоятельствах она предлагает единственный реальный вариант. Например, когда требуется принять мгновенное решение – разбить машину или свернуть на следующую дорожку, – рассуждающая система слишком медлительна. Точно так же там, где нам надо рассматривать много различных переменных, бессознательное мышление – в подходящее время – может иногда превосходить сознательное целенаправленное мышление; если ваша проблема требует всей полноты картины, есть шанс, что может пригодиться наследственное, склонное к статистике мышление. Как сказал Малкольм Гладуэлл в своей последней книге «Озарение»[29], «решения, которые принимаются очень быстро, до определенной степени могут быть не хуже, чем решения, принимаемые сознательно и рассудительно».

Тем не менее мы не должны слепо доверять нашим инстинктам. Когда люди принимают эффективные спонтанные решения, это обычно бывает потому, что у них есть достаточный опыт обращения с подобными проблемами. В большинстве примеров Гладуэлла, например, с куратором выставки, который внезапно распознает подделку, озарения случаются у профессионалов, а не у любителей. Как отмечал голландский психолог Ап Дийкстерхьюис, один из ведущих исследователей интуиции, наша интуиция лучше всего проявляется в результате основательной работы подсознательной мысли, отточенной годами опыта. Эффективные спонтанные решения (гладуэлловские «озарения») часто представляют собой последний штрих в работе, которая уже проделана. Когда мы сталкиваемся с проблемами, которые существенно отличаются от того, с чем мы сталкивались раньше, сознательное рассуждение может быть нашей первой и единственной надеждой.

Было бы глупо постоянно отдавать сознательные умозаключения на откуп бессознательной, рефлексивной системе, нередко уязвимой и необъективной. Точно так же глупо было бы отказываться от наследственной рефлексивной системы: она не совсем иррациональна, просто она менее обоснованная. В конечном счете эволюция оставила нас с двумя системами, каждая из которых отражает разные способности: рефлексивная система лучше справляется с привычными проблемами, а рассуждающая – помогает думать более объективно.

Мудрость приходит в итоге от понимания и гармонизации преимуществ и недостатков обеих систем, распознания ситуаций, в которых наши решения, вероятно, не объективны, и изобретения стратегий, преодолевающих эти недостатки.

 

Язык [30]

 

Однажды утром я пристрелил слона в моей пижаме.

Ума не приложу, как он влез в мою пижаму.

Гроучо Маркс

 

 

She sells sea shells at the sea shore.

[Она продает морские ракушки на берегу моря.]

A pleasant peasant pheasant plucker plucks a pleasant pheasant.

[Приятный деревенский перощип фазанов ощипывает приятного фазана.]

 

От подобных скороговорок язык заплетается.

С точки зрения мартышки с вокабуляром, ограниченным тремя словами (грубо говоря, орел, змея и леопард), человеческая речь может казаться волшебством. На самом же деле язык полон странностей, причуд и несовершенств, начиная с того, как мы произносим слова, и, заканчивая тем, как строим из них предложения. Мы берем старт, останавливаемся, запинаемся. Мы меняем местами гласные, как досточтимый Реверенд Уильям Арчибальд Спунер (1844-1930), превративший шекспировскую фразу «one fell swoop» (одним махом) в «one swell foop».[31] Красивый лесоруб легко превращается в лисиного крысоруба. И достаточно вместо grew up услышать threw up, чтобы предложение «Все участники группы выросли в Филадельфии» прозвучало как «Все участники группы блевали в Филадельфии». Ошибки такого рода[32]– словно тик головного мозга.

Для ученого, занимающегося когнитивными процессами, главная сложность состоит в том, чтобы выяснить, какие особенности действительно значимы. Многие из них – просто банальности, развлекающие нас, но не отражающие глубинных структур мышления. Например, словосочетание «подъездной путь», используемое для обозначения частного куска дороги, ведущего от основной дороги к дому. По правде говоря, мы по-прежнему подъезжаем по таким путям, но едва ли отмечаем эту часть дороги как подъездную, поскольку она очень коротка; значение слова стало другим после бума недвижимости и изменения наших представлений о ландшафте. (Слово парк в парковой дороге не имеет никакого отношения к парковке, а означает дорогу, идущую по парковой полосе – зеленой местности с деревьями – и предусматривающую движение автомобилей.) Тем не менее такие факты, как этот, ничего не говорят о нашем мозге, поскольку в других языках словообразование может происходить более системно, и в немецком языке, например, машины паркуются на Parkplatz.

Точно так же, возможно, забавно, но не более того, отметить, что мы отлучаемся, чтобы «помыть руки», в туалет без рукомойника или принимаем душ «в ванной комнате», даже если там нет ванны. Если на то пошло, в «комнатах отдыха»[33] никто не отдыхает. Но наше нежелание пояснять, куда мы держим путь, когда сообщаем, что нам «надо выйти», вовсе не дефект языка, а способ обойти острые углы и проявить вежливость.

Некоторые действительно интересные тонкости языка, однако, кроются глубже. И отражают они не просто исторические курьезы разных языков, а фундаментальную истину о создателях языка, а именно о нас с вами.

Рассмотрим, например, тот факт, что все языки преисполнены двусмысленностей; не обязательно намеренных («Мне трудно рекомендовать этого человека») или случайно произносимых иностранцем (которому его шеф рекомендовал «попользоваться горничной» в отеле), а тех, что обычные люди произносят совершенно случайно, и иногда с катастрофическими последствиями. Один такой случай произошел в 1982 г., когда неоднозначный ответ пилота на вопрос о его позиции («на взлете») привел к катастрофе, в которой погибли 583 человека; пилот имел в виду, что он «готов к взлету», но служба контроля воздушного движения интерпретировала его слова как «в процессе взлета».

 

Для того чтобы быть совершенным, язык должен быть недвусмысленным (за исключением разве умышленной неоднозначности), систематичным (а не субъективным), стабильным (так чтобы, скажем, пожилые люди могли общаться со своими внуками), не избыточным (чтобы не тратить время и энергию) и способным выразить любую из наших мыслей.[34]Каждый элемент звука такой речи неизменно произносится одинаково, каждое предложение точно, как математическая формула. Как сказал ведущий философ XX столетия Бертран Рассел:

 

В логически совершенном языке для каждого простого понятия существует одно-единственное слово, а все, что не может быть выражено простым понятием, выражается комбинацией слов, комбинацией, разумеется, полученной из слов для простых вещей, входящих в нее, с одним словом для каждого простого компонента. Язык такого рода был бы полностью аналитическим и с первого взгляда демонстрировал бы логическую структуру фактов, утверждаемых или отрицаемых.

 

Ни один человеческий язык не достигает подобного совершенства. Рассел, по-видимому, ошибался в первом пункте – для языка действительно очень удобно (даже логично), допустить, чтобы домашнее животное называлось Фидо, собака, пудель, млекопитающее и животное, – но даже в таком случае в идеальном языке слова должны систематически соотноситься в значении и в звуке. А это явно не тот случай. Слова ягуар, пантера, оцелот или пума, например, звучат совершенно по-разному, и тем не менее все они относятся к кошачьим. При этом едва ли всякое слово, созвучное со словом кот, – который, котомка, катастрофа – имеет отношение к семейству кошачьих.

Тем не менее в некоторых случаях языки кажутся избыточными (кушетка и софа означают примерно один и тот же предмет мебели), а в других – неполными (ни один язык не в состоянии передать тонкости запахов). Бывает, что мысли кажутся вполне связанными, но поразительно плохо поддаются выражению. Предложение «Как ты думаешь, кого бросил Джон?» (где ответ, скажем, Мэри, его первая жена) грамматически правильно. Но, казалось бы, похожий вопрос: «Как ты думаешь, бросила Мэри кого?» (где ответ – Джон) некорректен. (Лингвисты устали объяснять этот феномен, но так трудно понять, почему возникает эта асимметрия; подобных аналогий не встретишь в математике.)

Двусмысленность между тем кажется правилом, а не исключением. Слово «крутой» может относиться и труднопреодолимому подъему, и к отважному парню. А слово «удар» может означать и сердечный приступ, и душевное потрясение, и резкое движение кулаком. Когда я говорю: «Завтра я ему вставлю пистон», – это что за обещание: заняться его оружием или отругать хорошенько? Даже самое короткое слово может восприниматься двояко, вспомним знаменитое высказывание Билла Клинтона: «Это зависит от того, какой смысл вкладывать в слово "есть"».[35] Между тем, даже когда отдельные слова ясны, предложение в целом может быть непонятным. Означает ли фраза «Положи книгу на полотенце на стол», что на полотенце находится книга, которую надо положить на стол, или, что книгу надо положить на полотенце, которое уже лежит на столе?

Даже в таких языках, как латынь, которая кажется более систематическим языком, случаются подобные двусмысленности. Например, поскольку подлежащее при сказуемом может быть опущено, глагол третьего лица в единственном числе Amat может стоять сам по себе, как полное предложение – что может означать и «он любит», и «она любит». Философ IV века Августин, автор одного из первых трудов на тему двойственности, в эссе, написанном по поводу кажущейся точности латинского языка, отмечает: «Путаница из-за двусмысленности растет, как сорняки на грядке».

Язык не отвечает и другим нашим требованиям. Возьмем его избыточность. С точки зрения максимизации коммуникации относительно усилий нет особого смысла в повторах. Тем не менее английский язык полон чрезмерности. Мы употребляем такие плеоназмы как null and void [недействительный], cease and desist [прекратить и воздерживаться впредь], for all intents and purposes [фактически]. И наконец, мы прибавляем частицу -s к глаголам третьего лица в единственном числе, которую используем, когда можем обойтись и без нее.

Частица -s в he buys [он покупает] относительно they buy [они покупают] дает лишнюю информацию, можно просто опустить эту частицу и положиться на одно существительное. В предложении These three dogs are retrievers [Эти три собаки – ретриверы] – множественное число передается не один раз, а пять – в употреблении местоимения множественного числа (these, а не this), в числительном (three), в существительном во множественном числе (dogs, а не dog), в глаголе (are, а не is) и, наконец, в последнем существительном (retrievers, а не retriever). В таких языках, как итальянский или латынь, в которых принято опускать существительное, маркер множественного числа в третьем лице имеет смысл. В английском же, где требуется подлежащее, маркер множественного числа в третьем лице часто ничего не добавляет. При этом фраза John's picture [фотография Джона], в которой используется притяжательная частица -'s неоднозначна по крайней мере в трех отношениях. Относится ли она к фотографии, которую сделал Джон, сняв кого-то (скажем, сестру)? Или это фото Джона, сделанное кем-то другим (скажем, его сестрой)? Или это фотография кого-то (скажем, голубоногой олуши), сделанная кем-то (допустим, фотографом из National Geographic), и Джону просто посчастливилось ею обладать?

Далее неясность. В предложении «Сегодня на улице тепло» нет однозначной границы между тем, что считать теплом, а что не считать теплом. Это 21 градус, или 20, 19, 18? Я могу продолжать сбрасывать градусы, только где мы проведем границу? Или возьмем такое слово, как «куча». Сколько камней надо набросать, чтобы получилась куча? Философы любят развлекаться следующей головоломкой, известной как парадокс кучи:

 

Очевидно, что один камень не образует кучи. Если одного камня недостаточно, чтобы счесть его кучей, тогда недостаточно и двух, поскольку добавление одного не превращает его в кучу. А если два камня не делают кучи, три камня тоже не будут – и так по логике можно продолжать до бесконечности. Проделаем то же самое в обратном направлении: человек с 10000 волосинок безусловно не лысый. Аналогично, вырвав один волос у нелысого человека, мы не сделаем его лысым. Так, мужчина с 9999 волосинками не может считаться лысым, то же самое касается и человека с 9998. Следуя этой логике до ее крайности, волосок за волоском, мы в конечном счете не сможем назвать «лысым» человека без единой волосинки.

 

Если бы пограничные условия в отношении слов были точнее, никому не пришло бы в голову развлекаться подобными умозаключениями (заведомо нелогичными).

Вдобавок к сложности – нельзя отрицать, что языки как-никак со временем меняются. Санскрит породил хинди и урду; из латыни возникли французский, итальянский, испанский и каталонский. Западногерманские языки дали голландский, немецкий, идиш, фризский. Английский, соединяющий англосаксонскую односложность (Halt! – Стоп!) с греко-латинской многосложностью (Abrogate all locomotion! – Прекратить движение!) – приемный ребенок французского и западногерманских, немного деревенский, немного рок-н-ролльный.

Даже когда такие институты, как Французская академия, пытаются формировать языковые нормы, язык остается неуправляемым. Академия силится избавить французский язык от таких слов английского происхождения, как гамбургер, драгстор, уик-энд, стриптиз, пуловер, ти-шот, чуингам, кавергерл, – без малейшего успеха. Вместе со стремительным развитием популярных новых технологий – таких как iPod, подкасты, сотовые телефоны, DVD – мир нуждается в новых словах каждый день.[36]

Большинство из нас редко замечают нестабильность и неопределенность языка, даже когда наши слова и предложения неточны, поскольку мы можем дешифровать язык, домысливая то, что нам говорит грамматика, нашим знанием мира. Но сам факт, что мы можем полагаться на нечто отличное от языка – например, общие представления – не оправдание. Когда я «знаю, что вы имеете в виду», даже если вы не говорили этого, язык демонстрирует свою несостоятельность. И когда языки в целом проявляют одни и те же проблемы, это отражает не только историю культуры, но и внутренние процессы, происходящие среди людей, которые осваивают и используют их.

 

Некоторые из этих фактов, касающихся языка человека, известны по крайней мере два тысячелетия. Платон, например, в своем диалоге «Кратил» выражал обеспокоенность, что «утонченный модный язык современности исказил, затуманил и полностью изменил первоначальное значение слов». Желая хотя бы чуть большей систематичности, он предлагал, чтобы «слова по возможности напоминали то, что они обозначают… Если бы мы могли всегда или почти всегда использовать подобие, что в высшей степени уместно, это было бы лучшим состоянием языка».

Со времен мистика XII столетия Хильдегарды Бингенской, если не раньше, некоторые отважные люди пытались как-то решить эту проблему и создать более разумный язык с нуля. Одна из наиболее отважных попыток была предпринята английским математиком Джоном Уилкинсом (1614-1672), который обратился к идее Платона о систематизации слов. Почему, например, кошки, тигры, львы, леопарды, ягуары и пантеры называются по-разному при их очевидном сходстве? В своей работе 1668 года «Эссе о языке подлинного характера и философии» Уилкинс взялся создать систематический «неслучайный» лексикон, доказывая, что слова должны отражать отношения между вещами. В процессе работы он составил таблицу из 40 основных понятий – от количественных, таких как величина, пространство, мера, до качественных, таких как привычка и болезнь, после чего разделил и многократно подразделил каждое понятие. Слово de относилось к элементам (земля, воздух, огонь и вода), слово deb – к огню, первому (по схеме Уилкинса) из элементов, deba – к части огня, а именно к пламени, deba – к искре и т.д., таким образом, каждое слово было тщательно (и предсказуемо) структурировано.