В десятых годах текущего века великий князь Константин Константинович был переименован из начальника Главного управления военно-учебных заведений в генерал-инспектора того же управления. Как пишет в книге своих воспоминаний бывший военный министр генерал В. Сухомлинов на стр. 255-й, Константину Константиновичу ставили в вину то, что «он слишком баловал воспитанников, слишком ласково к ним обращался. Сам глава многочисленной семьи, он переносил свою отеческую ласку и любовь на обширнейшую семью всех военно-учебных заведений, вверенных ему государем. Поэтому он не мог относиться к воспитанию с одной лишь точки зрения муштры и дисциплины, предоставляя это ближайшему начальству кадет, а сам предпочитал уделять воспитанникам часть своей отеческой ласки».
Далее Сухомлинов на странице 257 тех же воспоминаний пишет:
«Когда мне удалось осуществить план объединения всех управлений военного ведомства в одних моих руках, ко мне явился великий князь Константин Константинович и просил откровенно объяснить причину и цель предстоящего его переименования из начальника Главного управления в генерал-инспектора. Когда затем начальником Главного управления военно-учебных заведений был назначен генерал Забелин, по своему характеру довольно тяжёлый человек, то великий князь высказал в отношении его столько такта и выдержки, что, несмотря на всё, никаких недоразумений и конфликтов между ними не возникло».
Надо сказать, что после назначения генерала Забелина направление любовно-воспитательное в отношении кадет изменилось на весьма строгое, при котором всякая вина была виноватой и провинившийся не мог больше рассчитывать на какие бы то ни было снисхождения, как это практиковалось раньше. В первые годы управления генерала Забелина многим кадетам пришлось покинуть корпуса, не окончив курса. Были введены новые правила, согласно которым в течение учебного курса кадет не мог оставаться в классе более двух лет и из корпусов периодически к весне и Рождеству стали исключаться кадеты, мало успевающие в науках. Последние на кадетском жаргоне получили наименование «декабристов».
Положительной стороной управления Забелина было расширение курса кадетских корпусов с сильным уклоном в математику, приравненную к программе реальных училищ, благодаря чему кадетам, малоспособным к этому предмету, а в числе их и автору настоящих воспоминаний, приходилось туго. В старших классах были, кроме того, введены аналитическая геометрия, начала дифференциального исчисления и космография.
Помимо этого, Забелин обратил внимание и на физическую сторону кадетского воспитания, введя сокольскую гимнастику, стрельбу в цель из мелкокалиберных винтовок и военные прогулки, являвшиеся небольшими манёврами для подготовки кадет к строевому обучению в военных училищах, тогда как ранее строевое учение ограничивалось лишь ружейными приёмами. Стали корпуса при нём принимать участие и в военных парадах гарнизона, как строевая часть в лице первой или «строевой роты» корпуса. Были введены ежегодные состязания всех кадетских корпусов по гимнастике на снарядах с наградой победителям, для чего имели место съезды сокольских команд всех корпусов в Москве. Помню, что кадеты Псковского кадетского корпуса три года подряд оказались победителями в состязаниях по гимнастике и получили в собственность почётный кубок, ежегодно до того переходивший из рук в руки.
Дисциплина в корпусе с назначением Забелина стала много строже; он был неумолим при нарушении кадетами установленных им раз и навсегда правил. При нём всякая попытка кадета к самоубийству, какими бы причинами она ни была вызвана, каралась немедленным исключением из корпуса. Помню два таких случая в бытность мою в старшей роте корпуса, причём оба они имели место на любовной почве. Первый заключался в том, что кадет 7-го класса Ш-кий, по происхождению из хорошей семьи Тверской губернии, из-за какой-то девчонки прострелил себе грудь из револьвера. По приказу Забелина он немедленно был исключён из корпуса, и все хлопоты в Петербурге влиятельного и имевшего большие связи тверского дворянства не привели ни к чему.
Второй случай произошёл с кадетом-казаком П-м, который из-за неудачного романа выстрелил в себя ночью в спальне, накрывшись с головой одеялом; звук выстрела был настолько глух, что его не все даже слышали и в том числе я сам, изумлённо спросивший своего соседа Шакро Амираджиби: чего он, как сумасшедший, вскочил с кровати. Шакро, ничего не ответив, бросился куда-то бежать, шлёпая по полу голыми пятками. Вслед за этим в спальне началась суматоха, послышался звон шпор дежурного офицера. Когда всё затихло, Шакро, вернувшись к себе на кровать, сообщил мне, что П-в пытался покончить с собой выстрелом в сердце. Происшествие это не обошлось без комической нотки, так как утром выяснилось, что сосед по кровати П-ва, осетин Тох-Тургиев, спавший невероятно крепко, не слышал ни выстрела, ни суматохи, им вызванной. Проснувшись утром, он очень изумился: куда девался его сосед?.. Как только рана закрылась, П-в был исключён из корпуса и отправлен к родителям, несмотря на все просьбы и петиции.
Строго карались при Забелине и другие серьёзные проступки, например, самовольная отлучка из корпуса, что на моей памяти произошло всего лишь однажды. В зимнюю холодную ночь, не то в январе, не то в феврале 1913 года, я проснулся от какой-то возни возле моей кровати. Сквозь сон мне показалось, что служители что-то делают с кроватью моего соседа-кадета К-ва. Обложив их за беспокойство крепким словом, я повернулся на другой бок и заснул снова. Утром оказалось, что мой сосед кадет К-в исчез. Всё, что мы могли узнать утром от дежурного воспитателя по поводу ночного исчезновения К-ва, это то, что он учинил какой-то серьёзный проступок, за который в наказание и в предвидении его исключения из корпуса был отправлен под арест ночью, дабы изолировать провинившегося от других кадет роты.
После первых трёх уроков мы строились в коридоре, чтобы идти на завтрак в столовую, в роту явился командир полковник Трубчанинов. После команды «смирно!», поздоровавшись с нами, он, обычно не терпевший разговоров, которые по его мнению, «не соответствовали военному званию», произнёс перед изумлённой ротой целую речь, правда, с мучительными паузами.
– Господа!.. Ваш товарищ, кадет К-в, – начал ротный глухим голосом, – совместно с кадетом Б. совершил совершенно неслыханный в анналах корпуса поступок… Он, по его собственному признанию, – при этих словах полковник замялся и мучительно покраснел, – он… скажу прямо, так как вы уже не дети… ушёл к женщинам, бежав из корпуса. Педагогический совет, собравшийся сегодня утром… единогласно исключил этих двух паршивых овец из корпуса, и сегодня же они будут отправлены домой…
При последних словах Трубчанинова глухой гул побежал вдоль строя роты, так как оба провинившихся кадета были отличными по учению, и наказание это нам показалось слишком строгим ввиду того, что через год они, по закону став юнкерами, получили бы право посещения каких угодно им женщин. К этому надо добавить, что оба кадета дальше корпусного расположения не ушли и были выданы жившими при корпусе военными фельдшерами, к которым обратились с вопросом: не знают ли они адреса «какой-нибудь котки»?
После завтрака в курилке состоялось заседание семиклассников «дополнистов», как почему-то в корпусе у нас они себя именовали, на котором было признано, что наказание слишком строгое и не соответствует вине. Однако дисциплина в корпусе была так высоко поставлена, что ни о каких протестах и речи быть не могло. Ограничились тем, что решили проститься с исключёнными особенно сердечно, чтобы начальство почувствовало, что в этом деле оно переборщило.
Когда наступил момент вывода из карцера исключённых, для чего в роту прибыли офицер в походной форме и два служителя, густая толпа кадет собралась возле карцерных дверей. Когда оттуда вывели двух заплаканных «преступников», их моментально окружили кадеты. Оба исключённых, переходя из объятий в объятия, дошли таким образом до дверей роты, где вся она громко пожелала им счастливого пути. Опытное корпусное начальство, хорошо разбирающееся в настроениях кадет, в этот вечер, чувствуя взволнованность роты, приняло заранее нужные меры. Вопреки правилам, после обеда в роту явились все четверо офицеров-воспитателей и сам Трубчанинов, но вмешаться им не пришлось, – чувства товарищества они не только понимали, но и ценили сами.
