Майкл Муркок 12 страница

Ган замолчал. Он встал, направился к книжным полкам. Схватил какую-то фотографию и протянул мне. На снимке были Ган, Язаки, Кейко Катаока и еще какая-то женщина, миниатюрная, но с большой головой и огромными глазами, что делало ее похожей на маленькую девочку.

— Вот здесь, слева, это Рейко.

Она совершенно не соответствовала тому представлению, которое у меня сложилось о ней. Слушая Кейко Катаоку, я видел ее более сексуальной, открытой. У Рейко были очень тонкие руки и ноги, а бедра были такие узкие, что их можно было бы обхватить двумя ладонями. При этом от нее исходило что-то тревожное, казалось, она могла выпорхнуть и улететь, если положить руку на ее изображение.

— Этот снимок был сделан года два назад, на кинофестивале в Барселоне. Фильм, в котором снималась Рейко, очень хорошо принимали. Итальянская лента, «Побережье», смотрел?

— Нет, не видел.

— Удивительно, до какой степени японцы не интересуются своими соотечественниками, добившимися успеха за границей!

Я никак не мог оторвать глаз от фотографии. «Так значит, именно эта маленькая женщина и стала…» — думал я. Я не мог поверить, что с таким лицом она могла вместе с Язаки и Кейко Катаокой толкнуть бедную Ми на самоубийство.

— Именно тогда Рейко и заняла место Кейко Катаоки рядом с Язаки. Как-то ночью Язаки заговорил со мной о Рейко. «Рейко — это черная дыра», — сказал он мне. «Черная дыра?» — переспросил я, потому что для меня черная дыра напоминала скорее негритянку, огромного роста, с черным телом; понимаешь, он сумел пробудить мой интерес этой черной дырой! Но для него весь смысл заключался совсем не в этом. Не помню уже, когда это было, может, в это же время, год назад… Естественно, он ничего мне толком не объяснил, потому что был с другой женщиной, но как только он оставался один, он не мог удержаться от того, чтобы не заговорить о себе. «Все это выше моих сил. Я так не могу», — говорил он. Этот парень — самый сентиментальный человек на свете! Поэтому-то он и впадал в панику, когда дело касалось чувств. В тот вечер мы встретились, мы уже давно не выбирались промочить горло. Наклюкались с ним саке, японского пойла под названием «Онигороши», в одном японском ресторане, расположенном в пятьдесят седьмом секторе. Картофельное рагу, фондю из угрей а-ля Янагигава. Чудный ресторанчик, но оттого, что мы уже нанюхались порошка, саке превратилось для нас в просто теплую воду, даже не знаю, сколько бутылок мы оприходовали! Нам понравилось. Мы высадили, наверное, литра три-четыре. Набраться саке — это нечто! Как обухом по голове, и не только в физическом смысле, мозги тоже слипаются. Мы оба были уже совсем хорошие, и вдруг он начинает говорить мне об анализе кала! Знаешь, как обычно сдают в детстве!

«Анализ кала?» Я не понял, что он хотел сказать, произнося эти слова. Я был в таком напряжении, что, казалось, мои нервы сейчас начнут лопаться один за другим. Ган просто сказал «анализ кала» и расхохотался, но эти слова тут же затронули мое либидо: одной мысли, что речь зайдет о том, чтобы копаться в дерьме или рассматривать цвет мочи, было достаточно, чтобы я возбудился. Я вспомнил лицо Рейко, ее блестящие глаза, она показалась мне недоступной — все это будило во мне мазохиста.

— Да не смотри ты так! Что, когда ты был ребенком, уже не брали анализов кала? Нет, это невероятно, насколько в Японии все стерильно! Короче, дело в том, что в начальной школе я был в нашем классе ответственным по санитарным делам и именно мне приходилось раскладывать пробы дерьма по маленьким коробочкам размером со спичечный коробок, которые потом отправлялись в лабораторию. Я это ужасно ненавидел, потому что дерьмо все время вываливалось через край. Что до Язаки, то ему вообще делалось дурно, когда надо было собирать собственное дерьмо, чтобы отнести его в школу, и ты знаешь, что он делал? Он собирал собачье дерьмо на улице и складывал его в свою посудину! Представляешь, какой был переполох, когда в его пробе обнаружили бактерии, неизвестные для человеческого дерьма! Вот о чем мы говорили, и говорили во весь голос. Мы так драли глотки, что все посетители, один за другим, стали оборачиваться на нас. Главная проблема с саке обнаруживается в тот момент, когда ты начинаешь трезветь. Откровенно говоря, пакостное ощущение. Как если бы атмосферное давление начало быстро падать. И вот тогда-то он и заговорил со мной о Рейко. Стал грузить меня насчет дилеммы, с которой сталкивается каждый, кто влюбляется в актрису. Где же мы были в тот момент? Ах да! Кажется, в баре танцовщиц топлес. Язаки говорил, что ненавидит слишком интимные клубы и что ночные заведения в Нью-Йорке напоминают выгребные ямы, переполненные депрессивными физиками, называл их геронтологическими клиниками — короче, что-то в этом роде. Мне было очень трудно уловить, что он хотел сказать. Этот парень в самом деле был полный ноль в английском, чтобы суметь снять себе девицу. Ему требовались на это целые часы, и, думаю, именно поэтому он недолюбливал ночные клубы. Ему нравились только дешевые забегаловки. В том баре топлес можно было встретить кого угодно, от политического беженца, недавно пробравшегося в страну и вынужденного кое-как пробавляться, подрабатывая таксистом, до продюсеров Лос-Анджелеса, решивших проветриться. Он говорил, что предпочитает самые доступные клубы, но я думаю, это оттого, что здесь всегда было полно приветливых девиц, разгуливающих в полуголом виде, — здесь было легче! По правде сказать, я уже толком и не помню, о чем он тогда со мной говорил в том баре. «Мне не нравится Рейко, когда она соглашается со всем, что говорят ей мужики, крутящиеся вокруг нее стаями». Я не понимал, что он хотел этим сказать. Все дело в темпераменте: Язаки и я, мы всегда были очень разные. Чтобы проще объяснить, я сказал бы, что я скорее доволен, если девушка, с которой я встречаюсь, нравится моим друзьям. Естественно, это зависит еще и от характера самой девушки. А вот Язаки был в этом смысле полной моей противоположностью, на все сто восемьдесят градусов. Как бы это объяснить? Язаки — человек властный. В общем, я сказал бы, что это самый большой лентяй, какого только можно встретить на всем Млечном Пути, но как только у него появляется какая-нибудь идея, как только он что-нибудь задумывает, все начинает вертеться вокруг этой его идеи, и этот парень проявляет такую волю сосредоточивать все свои силы, какой я ни у кого больше не встречал. В сущности, у нас, должно быть, просто было разное воспитание. У него не было всех этих чертовых положительных качеств мальчика-паиньки, понимаешь, он из тех, кто не может позволить себе свалить. Мой прадед был паршивой овцой из очень хорошей семьи, наверное, первый в Японии, кто стал членом теннисного клуба! И его девизом было: «Как только что-то начинает вас доставать — валите!» Язаки был сьшом рабочего, который вкалывал по ночам на заводе в пригороде, там, где вряд ли можно было наткнуться на теннисный клуб или школу верховой езды. Должно быть, из такой дыры невозможно вырваться, если уж там родился. Язаки — это такой человек, которому, чтобы сохранить уважение к самому себе, постоянно нужно придумывать что-то новое. На самом деле все в нем — это вопрос гордости…

Ган ни с того ни с сего вдруг разговорился. Кей-ко Катаока приказала мне расспросить его насчет Язаки и Рейко. И это приказание заставляло меня страдать, потому что в том состоянии, в которое погрузил меня кокаин, я с трудом поддерживал контакт с реальностью. Я знал, что, если бы не это приказание достать информацию о Язаки и Рейко, возбуждение, вызванное кокаином, совершенно поглотило бы меня. По мере того как это возбуждение проникало бы в кровь, в клетки моего мозга, я постепенно терял бы способность определять, что я чувствую. Я не испытывал ни малейшей боли, одно какое-то непонятное раздражение будоражило все мое существо. Из-за кокаина и снотворного, действие которых усугублялось еще разницей во времени и недостатком сна, мое тело представлялось мне теперь каким-то старым затхлым покрывалом, натянутым на ржавый каркас. Мне было плохо, я был болен. Единственный участок моего тела, который я до сих пор ощущал в задней части мозжечка, все еще работал в аварийном режиме, постоянно посылая мне тревожные сигналы. Однако моя нервная и мышечная система, все мои органы отказывались принимать эти сигналы, устремлявшиеся и скапливавшиеся на конце пениса. За исключением этого мизерного источника, посылавшего из поглотившего его мрака свои сигналы SOS, весь остальной мой мозг оказался в полном подчинении у моего пениса. Как мне было высвободиться из этого состояния? Мне было крайне необходимо расспросить Гана насчет Рейко, задать ему какой угодно вопрос и попытаться сосредоточиться на том, что он будет говорить.

 

Что он имел в виду под «черной дырой»?

— А? Что ты сказал?

— Язаки сказал вам, что Рейко была как черная дыра, так?

— М-да. Да, точно. Странно, ты вечно запоминаешь какую-то ерунду! Ну да, это правда, он говорил об этом. Он так и сказал: черная дыра.

— Да.

— А я года три назад чуть не посадил себе насос, все из-за наркоты. И с тех пор ни к чему не прикасаюсь, разве что немного героина или иногда экстази, но теперь я уже успокоился. И кофе больше не пью, если только без кофеина. Очень вредно для сердца! И чай только жасминовый. Знаешь, почему наркота сажает тебе сердце?

Ган говорил все громче и громче. Мне уже стало казаться, что он на меня орет. Что заставляло меня общаться с подобными типами? Что я вообще здесь делал?

— Понятия не имеешь, да? А зря! Такие вещи всегда надо держать в голове. Когда начинаешь нюхать кокаин, я имею в виду ночи напролет, в конце концов добираешь до двух граммов в день, то есть тридцать дорожек. Проблемы начинаются ранним утром. Ты знаешь, как с этим справляться? Опять не прав! Об этом нужно помнить всегда. А нет — тут тебе и крышка. Те, кто продолжают витать в этом раю, точно скоро загнутся. Сечешь? Прежде всего, ты принимаешь небольшую дозу прямо перед ужином. Понял? Говорят, после порошка жратва в горло не лезет, но это ничего, немного вина или пива — и все пойдет на лад, появляется аппетит, и еда превращается в удовольствие, что бы там кто ни говорил. Язаки всегда выдавал подобную чушь, но я с этим не согласен. Сначала, когда Язаки стал появляться в Нью-Йорке с Кейко, он останавливался в апартаментах за две тысячи баксов за ночь. В «Плазе» или в «Пьере». Затем пошли «Роялтон» и «Парамаунт», а потом уже неважно где, лишь бы там был бассейн. Программа всегда была одна и та же: километр брассом, сауна, дорожка коки, суп из плавников акулы, абалоны, цыпленок тан-дури! В общем, дурь всякая. Затем — ночной клуб. Он обычно выбирал такие, где девицы танцуют без ничего, или клубы сальсы. Кейко всегда перед выходом принимала еще мескалин или ЛСД. Потом они возвращались посреди ночи в отель и добирались кокаином. Чем дальше, тем длиннее становились дорожки, тянули, уже ничем не разбавляя. При таких условиях артериальное давление у тебя может заскочить за двести, а это совсем небезопасно для левого желудочка. Ты знаешь, что это — левый желудочек? Я нет, но, кажется, это с него начинается весь бардак. Он оказывает давление на артерии и мышцы сердца, а в таких условиях недалеко и до инфаркта! Короче, самое главное — это волшебный момент перед восходом солнца, когда небо начинает чуть светлеть. Почти как северное сияние, одно лишь мгновение, секунда. Язаки и Кейко очень любили именно этот момент. Ты слышишь? То мгновение, когда зачи нается день. Это необыкновенно. А под действием кокаина — просто волшебно! Такая свежесть! Примерно часам к шести утра. Потому что с порошком время летит только так, и пять часов проходят незаметно, как одна минута. Если все время жить в таком темпе, то не успеешь оглянуться, как ты уже дедушка. Все, все в этой минуте, даже если ты уже не в состоянии кончить: рождение, секреты, почести, балы-маскарады, пальмы, собачьи своры, щебетание птиц, белый песок пляжей, красный песок пустынь, слюна, стыд — все! Язаки говорил, что в этой минуте — все это. Вот так он и угробил свое здоровье! Организм не поспевал за желанием удовольствия!

— А эта женщина, Рейко, тоже нюхала кокаин?

— Откуда мне знать об этой Рейко? Язаки перестал разговаривать со мной по душам, когда встретил ее. Я помню, он как-то позвонил мне из Японии. Был очень возбужден, говорил, что встретил настоящую бестию и что он нас познакомит, когда будет в следующий раз в Нью-Йорке. Настоящая бестия! — так он говорил. Первый раз, когда я увидел Рейко, ей должно было быть не больше двадцати, на ней был какой-то панковский прикид, который она раздобыла в Лондоне, весь в надписях, чем-то напоминал психбольницу, ну, знаешь, такие штуки, которые надевают на слишком буйных пациентов, как же это называется… С длинными рукавами, которыми тебя можно запросто связать…

— Смирительная рубашка?

— А ты спец? по всем этим словечкам?! Да, точно. Рисунки были очень странные, как татуировки на плечах скинхэдов-педиков. Я прекрасно их запомнил, потому что, как только я все это увидел, мне захотелось суши! Низ — примерно та же песня: нечто вроде очень короткой юбки с какими-то побрякушками, подвязки и чулки в сеточку. При этом лицо очень благородное. Очень хорошенькая. Она провела какое-то время в Лондоне и, должно быть, именно там начала так одеваться. Мы отправились ужинать в «Ориентл Пэйл», лучший японский ресторан в мире, это в Чайна-тауне. Плавники акулы, абалоны, креветки, сом. Кейко в этом ресторане вызвала настоящий переполох! Там, верно, никогда еще не видели девиц в таком прикиде. Язаки вечно ругался, выдавая всякую чушь вроде: «Я по гроб жизни обязан китайцам за этот суп из плавников акулы, который позволяет мне восстановить мою цепь аминовых кислот, разрушенную наркотой!» В тот раз они остановились в «Плазе»: очередные апартаменты, отделанные с кричащей безвкусицей. Я о той «Плазе», которую реставрировал Трамп. Золото, белый, черный или розовый, и все в викторианском стиле! Посреди салона, окна которого выходили одновременно на Пятую авеню и Центральный парк, стоял рояль. Я никогда еще не видел интерьера, отделанного со столь вопиющим отсутствием вкуса. Все дверные ручки, краны в ванных были из чистого золота! Язаки это обожал. Здесь он и накачивался вместе с Кейко до самого утра, секс, наркотики, какие-то левые девицы. Кейко была лесбиянкой. Язаки говорил, что нет ничего более действенного, чем вид лесбийских игр, когда из-за наркоты тебя уже ничто не возбуждает. Это с его слов, мне-то, если честно, пофиг. В то время Язаки был очень разговорчивый. Он тогда еще не загнулся. Так, тянул наркоту для души, когда отправлялся в клуб, короче, что-нибудь в этом роде, это не вызывало особых последствий. А вот когда он начал накачиваться, чтобы трахнуться, вот тогда и попал в адский круг. Это относится и ко многому другому, не только к сексуально озабоченным. Возьми, например, этих мудаков, которые торчат у своих компьютеров, выстраивая синтезированные кадры для каких-нибудь фильмов научной фантастики, а в итоге получают какой-то куцый сайтик с жалкими картинками и мешки под глазами, красными от недосыпа. Из этого никак не вырваться, понимаешь, это как те подростки, которые влюбляются еще в лицее, а потом все никак не могут разбежаться. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Да.

— Говорят, что мужчина, влюбленный во влюбленную женщину, никогда не преуспеет в жизни. Это порочный круг, из него невозможно выбраться. Это как коктейль из кокаина, экстази, снотворного и бабок. Можешь говорить ему что угодно, но если девица — все, отпад, вся жизнь псу под хвост. С Кейко еще куда ни шло. Кейко просто так не давалась, она умела послать его подальше. Она любила одеться вызывающе и не церемонилась с парнями в ночных клубах. «Эй! Подвиньте-ка свои задницы!» — покрикивала она на них. Ей нравилось их провоцировать, поэтому ему и удавалось сохранить контакт с внешним миром, невзирая на их отношения…

Я попытался было перевести разговор на Рей-ко, но Ган как будто меня не слышал. Я понял, что его, в сущности, интересовал только Язаки.

— Он пользовался услугами агентства escort girls и часто заказывал двух европеек, крайне озабоченных, одну помоложе, другую постарше. И вот, пока одна делала ему минет, он заставлял другую заниматься Кейко, сам срывал каждые две минуты дорожку кокаина, тут же один за другим крутились порнофильмы с лесбиянками, и завершала картину кубинская музыка, поставленная для фона. Пили обычно марочный «Мартель» или «Вдову Клико Ля Гранд Дам» с шоколадными трюфелями. Язаки! Что тут скажешь. С его мизерным вялым концом, как у младенца! Вот что такое трахаться по-Язаки!

Ган встряхнул головой. На лице у него застыло выражение, которое ясно говорило: «Черт, ну и придурок же этот Язаки!» И это, казалось, в са мом деле его веселило. Он часто улыбался, погружаясь в свои воспоминания. Я понял, что, вспоминая те времена, он испытывает удовольствие, смешанное с ностальгией.

— Иногда он говорил, что не может видеть мужика с большим напряженным членом: «Я правда думаю, что нет ничего хуже этого, каким бы огромным и вздутым он ни был. Нет ничего лучше, чем лесбиянки, никакого утомления, никаких последствий». Только, видишь ли, это тот же порочный круг. Никуда не деться. С лесбиянками незачем вытаскивать его, показывать целиком, лежит себе спокойно, чистенький, мягонький, не течет — рай латекса и протезов из секс-шопа! Однажды, еще задолго до того как он познакомился с Кейко, Язаки как-то рассказывал мне: «Вчера я принял три таблетки экстази. Три грамма кокаина, два косячка, три миллиграмма героина, десять капсул снотворного „Ап Джон“, четыре таблетки „Красного дракона“, восемь аспирина и две мескалина, восемь пакетиков кэминтана и четыре таблетки кедокюэна, шесть алка-зельцера, три стакана рюикакусана, три пилюли эфедрина и два кардиостимулятора!» При этом лицо у него было как у покойника, но выражение такое, будто он классно оторвался! А потом появилась Кейко, затем Рейко — и поехало, все тот же крут!

Ган согласился оставить мне фотографию. Я вышел из его офиса. В конечном счете, о Рейко я так ничего и не узнал.

Солнце стояло еще высоко. Чтобы согреться, я купил в киоске хот-дог. Потом направился в Бауэри. «Лучше было прямо у Язаки спросить про Рейко», — подумал я. На протяжении всего пути в Бауэри, сидя в такси, я все рассматривал этот снимок. Рейко не была похожа ни на одну из тех женщин, которых я встречал или мог бы встретить в магазинах, в кино или просто на улице. Она производила такое впечатление, будто могла существовать только при условии, что однажды исчезнет.

 

В конце дня над Нью-Йорком плыли тяжелые тучи. Хоть я ничего у него и не спрашивал, шофер такси счел нужным представиться, заорав, что он уроженец Израиля, я же, предоставив ему изрыгать проклятия, блуждающим взглядом смотрел через опущенное стекло автомобиля на улицу. Он, как и Ган, не мог удержаться, чтобы не вставлять «черт!» где надо и не надо. «Чертова погода! Почему, черт, этот ветер такой холодный, чтоб его! Какого черта он все дует и дует! Видел эту чертову девку, стащила, мразь, куриный суп в „Дели“! Видал, засунула его себе в штаны, дура, сейчас же потечет!» Такси направлялось в южную часть Нью-Йорка, и пейзаж, разворачивавшийся между семьдесят седьмым сектором и Бауэри, как нельзя лучше успокаивал мои усталые глаза, утомленные разницей во времени, кокаином и снотворным. Повсюду было чисто, ухоженно. Мне казалось, что я смотрю какой-то странный репортаж, в котором мелькают, сменяя одна другую, картины жизни во всех четырех концах света. Картины войны и народных восстаний, религиозные праздники и экономический подъем, сбор фруктов и овощей, собрание пастухов, национальный день в Юго-Восточной Азии, голод в Африке, болезни, распространяемые проститутками с Кавказа, поля и пастбища, дети, сияющие надеждой, дети, дохнущие от всяких патологий, группа артистов, показывающих свое представление, ремесленники, неонацисты, моряки и священники, какой-то капитан, потом библиотекарь, — здесь было все, и все разворачивалось у меня перед глазами без какой-либо видимой связи. Это даже нельзя было назвать фильмом, это было лишено всякого смысла, все проходило, менялось без конца, ничто не выделялось, не за что было ухватиться. Естественно, это было лишь впечатление моего усталого взгляда. Я тоже оказался втянутым в порочный круг, у меня тоже не было никакой возможности вырваться. Если смысл заключался в сумме картин, связанных между собой и представляющих одну историю, тогда уже все теряло свое значение. Истории оказывались фарсами или трагедиями. И даже когда это был фарс, стоило только упасть занавесу, как смех сразу прекращался. Да-да, именно смех. Тот смех, который был не чем иным, как просто спазмом усталого мозга. «Организм не может следовать за желанием удовольствия», — сказал Ган, однако можно ли было называть удовольствием то, что превосходило возможности организма?

Прибыв в Бауэри, я почувствовал, что оказался в том месте, которое стало для меня почти родным. И одновременно я испытывал какое-то раздражение, которое вовсе не было связано с фактом возвращения туда, где снимался видеоклип или где я встретил Язаки, нет, это было что-то другое. Ностальгия по всему тому, что щекотало мне нервы.

На другой стороне тротуара выстроили палатки, служившие убежищем для местных клошаров. Редкие прохожие, сновавшие по улице, казалось, были измучены ледяным пронизывающим ветром. Улица распространяла зловоние несмотря на порывы ветра, метавшегося между зданиями. Гнилостный смрад мусорных баков, в летнее время покрытых копошащейся паршой, запах немытых тел.

Еле перебирая ногами, я перешел через улицу и присел на каменные ступеньки. На мне была кожаная куртка, так что мне не было холодно. Я сидел и думал, от чего я должен отказаться, чтобы в конце концов полюбить этот запах, и понял, чувствуя, как напрягается мой член, что это было примерно то же самое, от чего мне придется отказаться, когда я вновь предстану перед Кейко Катаокой. Я уже почти забылся, как вдруг бешеный порыв ветра выдернул меня из оцепенения, забравшись за ворот куртки и пронзив своим холодным дыханием до мозга костей. Я вдруг понял, что мне ужасно хочется пить. Я встал и направился в то кафе, где мы пили вместе с Язаки. По дороге ко мне постоянно приставали бомжи, но я так и не понял, чего они хотели. Потом какой-то тип позвал меня с порога полуразрушенного здания: он лежал среди обломков и осколков разбитой витрины маленького ливанского ресторанчика, который, должно быть, разгромили специально.

— Тц! — прошипел он, но я не сразу понял, что он говорил по-японски.

У него были очень длинные волосы, одет он был в джинсы и парку с надписью «Нион Телевижн», накинутую поверх нижней сорочки. Он махал рукой, чтобы я подошел к нему. Это был не Язаки.

— Ты японец? — спросил он и, когда я кивнул, попросил, произнося слова с сильным акцентом кансаи и пытаясь улыбнуться: — У тебя случайно нет аспирина? — От него так несло, что я чуть было не отправился прочь, когда он вдруг прибавил: — Ты пришел повидать Язаки, да?

Я приблизился, прикидывая, как давно он здесь сидит, настолько он был грязный и вонючий. Кожа у него была серая, а ухо рассечено большой раной, покрывшейся коркой в форме шишки. Он сидел на коробке и отливал под себя.

— Вы японец? — спросил я.

— Естественно, что, разве не видно? — ответил тот скрипучим голосом. — Только японец может так свободно говорить по-японски.

— Аспирина нет, но у меня есть снотворное.

— Не поможет, — ответил он, замотав головой. — Тебе когда-нибудь выбивали зубы, пока ты спал, а потом заставляли играть на флейте?

— На флейте?

— Сосать, если тебе так понятнее.

Я посмотрел на него внимательнее. Он плакал.

— Я знаю, я не должен бы распускать нюни, но если я уже не успеваю даже снять штаны — это весьма печально для японца, который так хорошо говорит по-японски… Немного аспирина мне бы помогло, я даже перестал бы, наверное, ссать в штаны, а ты говоришь, что у тебя его нет! Потому что здесь насилуют даже мужиков, отделают и не посмотрят, хоть у тебя там дерьмо, хоть кровища. Вот она, Америка! Прекрасная страна! Чего я не выношу, так это в рот. Не слишком-то весело, когда тебе пересчитывают зубы. Должно быть, им нравится заставлять тебя сосать у них, когда у тебя кровищи полон рот.

Он попросил передать ему газету, которая валялась около него, и накинул ее себе на плечи.

— Лучше держись подальше от Язаки, — сказал он, потом понурил голову и замолчал, съехал на землю и прислонился спиной к витрине ливанского ресторана.

 

Я зашел в кафе, где мы встречались с Язаки, присел за край стола и заказал себе кока-колу. Официантки с асимметричным лицом в этот раз не было, и заказ принял какой-то тощий парнишка, альбинос.

— Можете принести мне колу? — попросил я. Официант смерил меня долгим взглядом и рассмеялся.

— Вы знаете господина Язаки? — спросил я у него, когда он вернулся с кока-колой.

Он покачал головой и опять рассмеялся. Я тогда подумал, что это свойство альбиноса должно было как-то сказываться и на голосе, потому что смех у него тоже был какой-то неприятный и диссонирующий.

В баре находилось много людей, которые, вероятно, были приятелями альбиноса, они пили пиво, слушая хэви-метал по радиопроигрывателю. Я где-то читал, что шайки молодых парней, от силы лет двадцати, доставали местных клошаров, и вздрогнул, вспомнив о том, что сказал мне японец. Все приятели альбиноса были очень тощие, и в поведении их чувствовалось что-то женское. Громкость приемника была на минимуме, что позволяло им разговаривать вполголоса. Через какое-то время передо мной прошел довольно пожилой человек в помятом костюме.

— Это банда цыплят, которые заигрывают со старыми петухами, — объяснил он мне. В руках у него была стопка старых пожелтевших журналов «Уол стрит джорнал». — И потом, никто не предохраняется от СПИДа! Ты не находишь это прискорбным?

— Не знаю, — ответил я.

— Я иногда снимаю себе какого-нибудь, — прибавил он, подмигнув.

В уголках его глаз притаилась насмешка. В другом конце зала какая-то женщина в ярком платье из дешевой ткани и мужчина в потертом пальто шепотом о чем-то спорили. Платье на женщине было в полоску, черную, серебристую и зеленую, под мышками и на поясе ткань совершенно истерлась, ноги же были сплошь покрыты венозной сеткой и совершенно белые, какие-то неестественно бледные. Я вспомнил тело девушки, которая приходила ко мне в номер накануне, ее шелковистую кожу молочной белизны, ее спину и зад. Я почувствовал, что сердце у меня забилось чаще. «Потому что, видишь ли, с кокаином ты начинаешь в конце дня. трахаешься всю ночь и не замечаешь, как наступает утро, — пять часов, а кажется, что прошла всего минута», — говорил мне Ган. Я до сих пор не знал этого, но накануне я лизал ноги этой западной проститутки, и ей пришлось сказать мне, прежде чем я сам сообразил, сколько времени прошло. Когда трахаешься не принимая наркотиков, пусть даже немного подшофе, ты всегда можешь вспомнить потом, что делал. Так было еще с Акеми, когда я принял полтаблетки экстази, и вчера тоже, несмотря на кокаин. Я мог прокрутить в памяти все, что было, как фильм. Я помнил о том, что произошло, помнил ноги этой девицы, половинки ее ягодиц, волосы на лобке, покрытом желтоватой влагой, и в то же время, что странно, я никогда не видел себя в этих своеобразных ретроспективах. Этот мужчина, который проникал в эту женщину, держа ее за талию, этот тип, докуривающий бычок, пока ему делают минет, могли быть неизвестно кем, а вот себя, которого я знал наизусть, я почему-то не видел. Должно быть, из-за кокаина и экстази это становилось невозможно. Единственно какой-то участок моего тела и мозга сохраняли смутное воспоминание о силе возбуждения, которое я испытал, но в памяти у меня сохранились об этом лишь какие-то скудные фрагменты, и я чуть не взвыл, осознав это. Вид ног этой девицы, ее ягодиц отсылал меня к тому времени, которое отныне было для меня недоступно. Я казался себе горой отходов, в которой копошатся насекомые. Потягивая кока-колу, я постоянно рыгал, и эти отрыжки, сопровождаемые мелкой дрожью, вызванной все тем же кокаином, сильно били мне по барабанным перепонкам, отдаваясь даже в горле. Я не испытывал более никакого удовольствия, одно только тошнотворное урчание. Зад девицы неудержимо удалялся от меня, я почувствовал, как слезы наворачиваются мне на глаза, и задумался было, что же со мною будет дальше, как вдруг заметил двух мужчин: один был одет в плотный кардиган, на другом был плащ: они стояли прямо и неподвижно в конце стола, за которым расположился я.

— Здесь не занято? — спросил один из них.

Оба были примерно одного возраста. Я не знал, что делать, и промолчал.

— Мы социальные работники города Нью-Йорка, — продолжил все тот же, сунув мне под нос свое удостоверение.

Они сели за мой стол. Тот, который носил кардиган, был с бородой.

— Вы только что говорили с неким Ямой, — сказал он, медленно и как можно четче проговаривая каждое слово, чтобы я лучше понял его английский. — Мы следили за вами из машины. Вы его друг?

Я покачал головой:

— Я не знал, что его зовут Яма. Я просто проходил мимо, и он попросил у меня аспирина. Аспирина у меня не оказалось, но так как я увидел, что он японец, то решил немного поговорить с ним, — стал объяснять я.

— Все это очень досадно, — сказал другой, в плаще. — Мы работаем на муниципальную службу Нью-Йорка, бюджет небольшой, а этот Яма три дня назад сбежал из больницы. Никто не может долго продержаться на улице. В этом квартале всего где-то между пятью и двадцатью тысячами бомжей. Не слишком радужная картина. Девяносто процентов — американцы. У беженцев и иммигрантов жизнь тоже не сахар, однако они могут рассчитывать на свои общины, они помогают друг другу, и вы не встретите ни одного русского, китайского или корейского бомжа. А вот японцев — полно! И все эти японцы довольно молоды! Иногда они сбегают в Канаду или в Мексику. В основном это люди, которые проводят время на дискотеках и перебиваются случайными заработками, а потом вдруг, понимаете ли, бросают все без видимых причин, и для тех, кому не повезет быть депортированными, начинается настоящий кошмар. Они колются, мало-помалу теряют всех своих друзей и становятся психологически очень уязвимыми, до такой степени, что порой им трудно вспомнить, кто они такие. Когда такое случается с корейцами, правда, очень редко, то их сразу подбирают здешние корейские больницы или отправляют на лечение в свою страну, действует система взаимопомощи, и консульские власти очень расторопны, тогда как японская община почти ничего не предпринимает. Через неделю Ямы, вероятно, уже не будет в живых. Ты знаешь, кто такой Язаки, не так ли?