Собака Лайка на 2-м искусственном спутнике Земли. 13 страница

Время проходило тоже странно. Как только я переставал задавать вопросы, Ган поворачивался к своему компьютеру и погружался в собирание бесконечного пазла.

— Кейко Катаока попросила меня расспросить вас об отношениях Рейко и Язаки. И мне хотелось бы задать вам еще один вопрос по поводу самого Язаки… — сказал я, вытирая пот, струившийся у меня по вискам. Мне было дурно.

— Ты точно не работаешь на какую-нибудь газетенку в Японии?

— Уверяю вас, я не журналист.

— Ну тогда ладно. А то мне уже пришлось оттираться от какого-то типа, который все расспрашивал меня насчет Язаки, и не один раз. Этот журналист такой душный, привяжется так, что не отодрать, такого, пожалуй, еще поискать по всей Японии! Думаю, даже при Сталине в СССР не было таких дознавал. В самом деле, просто невозможный тип.

— Журналист?

— Да не знаю, во всяком случае он выдавал себя за журналиста. Но я бы его журналистом не назвал!

— И он пришел расспрашивать вас о Язаки?

— Нет, но в конечном счете речь шла именно об этом. Сначала он сказал, что хочет сделать репортаж обо мне как кинопродюсере. Я специально освободился, чтобы с ним встретиться! Он задает мне пару-тройку вопросов о кино, а потом вдруг: «Кажется, вы близко знакомы с Язаки, этим японцем, который снимает музыкальные комедии…» «Близко знакомы», — говорит мне этот тип, высокий, в костюме, при галстуке, все чин по чину, очки… «Ка-жет-ся-вы-близ-ко-зна-ко-мы». Меня как подкосило! Нет, это даже не собака, это чертов кот, знаешь, с вывернутыми мозгами, когда эту дрянь расплющит на шоссе какой-нибудь грузовик, вот в кого он превратился для меня! Я тогда взбесился, и знаешь, что он мне сказал, этот раздавленный котяра? «Откровенно говоря, я работаю над репортажем об одном японском певце, который находится сейчас в Нью-Йорке, и заодно подумал собрать метериал о Язаки». Это было уже слишком! Я вскочил вне себя от ярости, готовый размозжить ему череп, и он так струхнул, что тут же бросился вон, но еще успел сказать мне, ты представляешь что? Придурок! «Не надо принимать японцев за дураков!» Нет, ты подумай! Ты это слышал? Во второй раз это был довольно мрачный тип в каком-то жалком полупальто с капюшоном, с рыбьими глазами навыкате, хотя и весьма проницательными, говорил, что хочет стать писателем, то есть дословно: «…please, я хотел бы написать роман, прототипом главного героя которого стал бы господин Язаки, и если что-нибудь получится, можно было бы даже сделать киноверсию». Сечешь, что за лапша? Мне пришлось немного его помариновать, чтобы он в конце концов признал, что работает на одного субчика в прессе. Пришлось немного припугнуть его, сказать, что шкуру с него спущу, если он только вздумает открыть рот; что у меня связи с итальянской мафией. Помойка, а не человек. При этом белый, как таблетка аспирина!

— Что, простите?

— Ты что, не знаешь, что такое аспирин?

— Что-то от простуды?

— Точно. Волшебное средство, придуманное немцами, нет ничего лучше для сердца. Такой белый. И плоский. Такое впечатление, что у него не все дома! Нет, в самом деле, мерзкий тип.

— Я мало знаю господина Язаки. Он что, правда такой известный?

— Для начала, это человек, который умеет все. Но поскольку он очень ленив, то всегда искал пути полегче. Ты знаешь, одно время он даже занимался фотографией. Уже в юности совершил кругосветное путешествие. В Париже заделался жиголо. Хотя «жиголо» это не то слово; поскольку он не говорил по-французски, то волей-неволей общался с одними старыми японскими перечницами, которые всюду таскали его за собой, будь то в Монако, в Марокко или в Шамони. У него настоящий дар устраивать дела. Он быстро понял, что нравится японцам, понял, как заставить работать деньги, и так же быстро пристрастился к шику. Я познакомился с ним еще раньше. Я был тогда студентом, все еще висел на шее у родителей. Я встретил его в суши-баре. Он делал хорошие снимки, и я уговорил его профессионально заняться фотографией, но он сказал, что это не его. А немного погодя сколотил себе целое состояние в Японии. Он сумел превратить в деньги все, чему научился за границей. Я сначала был очень рад за него. Например, ему удалось про дать «NHK» большой блок народных танцев Гаити или, скажем, найти спонсоров, для того чтобы раскрутить на японском рынке искусства бельгийского художника, специализировавшегося на эпитафиях! Я прекрасно помню, как он мне тогда сказал: «Вот что я ненавижу, так это самому что-то создавать, поэтому-то я и забросил фотографию, меня просто воротит, зато люблю продавать. Вот чем я хочу заниматься: продавать, как продюсер или как проститутка, которая торгует своим телом. Продавать». И он стал продавать все подряд, начиная с таблеток витамина С на карнавале в Сан-Сальвадоре. А потом случилось так, что первая же его постановка музыкальной комедии стала пользоваться невероятным успехом, и он сделался кинопродюсером в Лос-Анджелесе, не переставая в то же время работать над собственными музыкальными комедиями. Естественно, мало-помалу он все спустил… я бы даже сказал, само собой… Я это все к тому, что человек этот никогда не знал полного провала.

— Именно поэтому он сейчас превратился в бомжа?

— Нет, не совсем. Честно говоря, я не очень понимаю, почему он застрял в Бауэри. Уверен, он что-то задумал. Никто не знает, что он еще выкинет. Может быть, даже…

— Вы только что сказали, что он сделался бомжом, чтобы написать роман.

— Да нет, с чего это Язаки писать роман. Нет, он, наверное, просто хочет что-то продать, он сейчас весь в долгах. У него правда сейчас уйма долгов, и в некоторых из них есть и моя доля. Поэтому-то я и плачу каждую неделю местной мафии, чтобы с ним ничего не случилось. Я знаю, что он обновил небольшую гостиницу в Бауэри и полностью обставил ее испанской мебелью, одни диваны по десять тысяч баксов за штуку… Тебе, наверное, все это трудно понять, потому что ты, как я вижу, простой парень. Чем ты занимался до того, как тебя наняла Кейко?

«Чем ты…» Услышав этот вопрос, я почувствовал, как меня что-то кольнуло. Я был счастлив. Счастлив, что этот огромный человек задал мне личный вопрос. В то же время, стоило кому-то задать мне личный вопрос, чтобы я перестал соображать, кто же я на самом деле.

— Я работал в одной конторе по производству видеофильмов. Еще раньше я был служащим в исследовательском институте. А сейчас я безработный.

— Нет, ты и правда чудной! Ты хоть понимаешь, что не должен делать всего, что говорит тебе Кейко! Я не хочу сказать, что Кейко плохая девчонка. Она просто чересчур эксцентричная, ты не находишь? Я мало ее знаю, а Рейко — и того меньше. Но лучше бы тебе не соваться в эти дела. Послушай моего совета. Простаки вроде тебя обычно недолго выдерживают, оказываясь в этом чужом для них мире, я хочу сказать, в том мире, в котором вращаются такие, как Язаки и Кейко. После того первого успеха, небывалого успеха, его комедию показали в Лондоне. Главной темой этой комедии была Куба; в то время никто еще не знал кубинской музыки, даже если фильм Марселя Камю «Черный Орфей» и популяризировал некоторые ритмы самбы и боса-новы. Он же отправился за этими новыми ритмами румбы и афро-кубинских мелодий, не забыв по ходу прикупить пакет прав на отдельные отрывки, — так он и нажил себе кучу денег в один момент. Он был скромного происхождения, и такое неожиданное богатство скорее напугало его, чем внушило что-либо еще. Он зашибал шальные бабки, просто челюсть отвисала. Заказывал огромный лимузин, отправляясь поесть спагетти. Отель «Амбассадор», королевские апартаменты, Тропические апартаменты, апартаменты Маррокеш, вечно одни и те же номера люкс, абсолютное отсутствие вкуса, однако чем дороже все это стоило, тем меньше приходилось платить налогов, поскольку он проводил эти суммы как производственные расходы. Если у него случался миллион, ему сразу же надо было его спустить, а как только он оказывался на мели, тотчас же пускался в очередную аферу. Понимаешь, Язаки — это не ты, он не станет, лежа на диване, дожидаться конца месяца и жалкой зарплаты. Язаки — он как те тунцы, что шныряют в аквариуме, ты когда-нибудь видел такое? Эти груды тунца? Так вот, он представлял собой примерно то же самое, ему не было равных в том, чтобы заставить работать деньги. Только учти, здесь не было его собственных денег. Он никогда ничего не финансировал сам. Это всегда были деньги кого-нибудь другого! А те, у кого нет денег, — слабаки. Один раз он даже оказался втянутым в судебный процесс, возбужденный одним испанским дистрибьютором кубинской музыки: поток тех денежных сумм, которыми он ворочал, в конце концов захлестнул его самого. Тогда его изрядно потрепало! Только ты не думай, этот друг и сейчас еще может закатывать гулянки с кокаином и пятью-шестью путанами в апартаментах отеля, выходящего на Центральный парк! Единственно, у него сейчас уже здоровье не то. Вот и все…

Ган замолчал. Он встал, направился к книжным полкам. Схватил какую-то фотографию и протянул мне. На снимке были Ган, Язаки, Кейко Катаока и еще какая-то женщина, миниатюрная, но с большой головой и огромными глазами, что делало ее похожей на маленькую девочку.

— Вот здесь, слева, это Рейко.

Она совершенно не соответствовала тому представлению, которое у меня сложилось о ней. Слушая Кейко Катаоку, я видел ее более сексуальной, открытой. У Рейко были очень тонкие руки и ноги, а бедра были такие узкие, что их можно было бы обхватить двумя ладонями. При этом от нее исходило что-то тревожное, казалось, она могла выпорхнуть и улететь, если положить руку на ее изображение.

— Этот снимок был сделан года два назад, на кинофестивале в Барселоне. Фильм, в котором снималась Рейко, очень хорошо принимали. Итальянская лента, «Побережье», смотрел?

— Нет, не видел.

— Удивительно, до какой степени японцы не интересуются своими соотечественниками, добившимися успеха за границей!

Я никак не мог оторвать глаз от фотографии. «Так значит, именно эта маленькая женщина и стала…» — думал я. Я не мог поверить, что с таким лицом она могла вместе с Язаки и Кейко Катаокой толкнуть бедную Ми на самоубийство.

— Именно тогда Рейко и заняла место Кейко Катаоки рядом с Язаки. Как-то ночью Язаки заговорил со мной о Рейко. «Рейко — это черная дыра», — сказал он мне. «Черная дыра?» — переспросил я, потому что для меня черная дыра напоминала скорее негритянку, огромного роста, с черным телом; понимаешь, он сумел пробудить мой интерес этой черной дырой! Но для него весь смысл заключался совсем не в этом. Не помню уже, когда это было, может, в это же время, год назад… Естественно, он ничего мне толком не объяснил, потому что был с другой женщиной, но как только он оставался один, он не мог удержаться от того, чтобы не заговорить о себе. «Все это выше моих сил. Я так не могу», — говорил он. Этот парень — самый сентиментальный человек на свете! Поэтому-то он и впадал в панику, когда дело касалось чувств. В тот вечер мы встретились, мы уже давно не выбирались промочить горло. Наклюкались с ним саке, японского пойла под названием «Онигороши», в одном японском ресторане, расположенном в пятьдесят седьмом секторе. Картофельное рагу, фондю из угрей а-ля Янагигава. Чудный ресторанчик, но оттого, что мы уже нанюхались порошка, саке превратилось для нас в просто теплую воду, даже не знаю, сколько бутылок мы оприходовали! Нам понравилось. Мы высадили, наверное, литра три-четыре. Набраться саке — это нечто! Как обухом по голове, и не только в физическом смысле, мозги тоже слипаются. Мы оба были уже совсем хорошие, и вдруг он начинает говорить мне об анализе кала! Знаешь, как обычно сдают в детстве!

«Анализ кала?» Я не понял, что он хотел сказать, произнося эти слова. Я был в таком напряжении, что, казалось, мои нервы сейчас начнут лопаться один за другим. Ган просто сказал «анализ кала» и расхохотался, но эти слова тут же затронули мое либидо: одной мысли, что речь зайдет о том, чтобы копаться в дерьме или рассматривать цвет мочи, было достаточно, чтобы я возбудился. Я вспомнил лицо Рейко, ее блестящие глаза, она показалась мне недоступной — все это будило во мне мазохиста.

— Да не смотри ты так! Что, когда ты был ребенком, уже не брали анализов кала? Нет, это невероятно, насколько в Японии все стерильно! Короче, дело в том, что в начальной школе я был в нашем классе ответственным по санитарным делам и именно мне приходилось раскладывать пробы дерьма по маленьким коробочкам размером со спичечный коробок, которые потом отправлялись в лабораторию. Я это ужасно ненавидел, потому что дерьмо все время вываливалось через край. Что до Язаки, то ему вообще делалось дурно, когда надо было собирать собственное дерьмо, чтобы отнести его в школу, и ты знаешь, что он делал? Он собирал собачье дерьмо на улице и складывал его в свою посудину! Представляешь, какой был переполох, когда в его пробе обнаружили бактерии, неизвестные для человеческого дерьма! Вот о чем мы говорили, и говорили во весь голос. Мы так драли глотки, что все посетители, один за другим, стали оборачиваться на нас. Главная проблема с саке обнаруживается в тот момент, когда ты начинаешь трезветь. Откровенно говоря, пакостное ощущение. Как если бы атмосферное давление начало быстро падать. И вот тогда-то он и заговорил со мной о Рейко. Стал грузить меня насчет дилеммы, с которой сталкивается каждый, кто влюбляется в актрису. Где же мы были в тот момент? Ах да! Кажется, в баре танцовщиц топлес. Язаки говорил, что ненавидит слишком интимные клубы и что ночные заведения в Нью-Йорке напоминают выгребные ямы, переполненные депрессивными физиками, называл их геронтологическими клиниками — короче, что-то в этом роде. Мне было очень трудно уловить, что он хотел сказать. Этот парень в самом деле был полный ноль в английском, чтобы суметь снять себе девицу. Ему требовались на это целые часы, и, думаю, именно поэтому он недолюбливал ночные клубы. Ему нравились только дешевые забегаловки. В том баре топлес можно было встретить кого угодно, от политического беженца, недавно пробравшегося в страну и вынужденного кое-как пробавляться, подрабатывая таксистом, до продюсеров Лос-Анджелеса, решивших проветриться. Он говорил, что предпочитает самые доступные клубы, но я думаю, это оттого, что здесь всегда было полно приветливых девиц, разгуливающих в полуголом виде, — здесь было легче! По правде сказать, я уже толком и не помню, о чем он тогда со мной говорил в том баре. «Мне не нравится Рейко, когда она соглашается со всем, что говорят ей мужики, крутящиеся вокруг нее стаями». Я не понимал, что он хотел этим сказать. Все дело в темпераменте: Язаки и я, мы всегда были очень разные. Чтобы проще объяснить, я сказал бы, что я скорее доволен, если девушка, с которой я встречаюсь, нравится моим друзьям. Естественно, это зависит еще и от характера самой девушки. А вот Язаки был в этом смысле полной моей противоположностью, на все сто восемьдесят градусов. Как бы это объяснить? Язаки — человек властный. В общем, я сказал бы, что это самый большой лентяй, какого только можно встретить на всем Млечном Пути, но как только у него появляется какая-нибудь идея, как только он что-нибудь задумывает, все начинает вертеться вокруг этой его идеи, и этот парень проявляет такую волю сосредоточивать все свои силы, какой я ни у кого больше не встречал. В сущности, у нас, должно быть, просто было разное воспитание. У него не было всех этих чертовых положительных качеств мальчика-паиньки, понимаешь, он из тех, кто не может позволить себе свалить. Мой прадед был паршивой овцой из очень хорошей семьи, наверное, первый в Японии, кто стал членом теннисного клуба! И его девизом было: «Как только что-то начинает вас доставать — валите!» Язаки был сьшом рабочего, который вкалывал по ночам на заводе в пригороде, там, где вряд ли можно было наткнуться на теннисный клуб или школу верховой езды. Должно быть, из такой дыры невозможно вырваться, если уж там родился. Язаки — это такой человек, которому, чтобы сохранить уважение к самому себе, постоянно нужно придумывать что-то новое. На самом деле все в нем — это вопрос гордости…

Ган ни с того ни с сего вдруг разговорился. Кей-ко Катаока приказала мне расспросить его насчет Язаки и Рейко. И это приказание заставляло меня страдать, потому что в том состоянии, в которое погрузил меня кокаин, я с трудом поддерживал контакт с реальностью. Я знал, что, если бы не это приказание достать информацию о Язаки и Рейко, возбуждение, вызванное кокаином, совершенно поглотило бы меня. По мере того как это возбуждение проникало бы в кровь, в клетки моего мозга, я постепенно терял бы способность определять, что я чувствую. Я не испытывал ни малейшей боли, одно какое-то непонятное раздражение будоражило все мое существо. Из-за кокаина и снотворного, действие которых усугублялось еще разницей во времени и недостатком сна, мое тело представлялось мне теперь каким-то старым затхлым покрывалом, натянутым на ржавый каркас. Мне было плохо, я был болен. Единственный участок моего тела, который я до сих пор ощущал в задней части мозжечка, все еще работал в аварийном режиме, постоянно посылая мне тревожные сигналы. Однако моя нервная и мышечная система, все мои органы отказывались принимать эти сигналы, устремлявшиеся и скапливавшиеся на конце пениса. За исключением этого мизерного источника, посылавшего из поглотившего его мрака свои сигналы SOS, весь остальной мой мозг оказался в полном подчинении у моего пениса. Как мне было высвободиться из этого состояния? Мне было крайне необходимо расспросить Гана насчет Рейко, задать ему какой угодно вопрос и попытаться сосредоточиться на том, что он будет говорить.

Что он имел в виду под «черной дырой»?

— А? Что ты сказал?

— Язаки сказал вам, что Рейко была как черная дыра, так?

— М-да. Да, точно. Странно, ты вечно запоминаешь какую-то ерунду! Ну да, это правда, он говорил об этом. Он так и сказал: черная дыра.

— Да.

— А я года три назад чуть не посадил себе насос, все из-за наркоты. И с тех пор ни к чему не прикасаюсь, разве что немного героина или иногда экстази, но теперь я уже успокоился. И кофе больше не пью, если только без кофеина. Очень вредно для сердца! И чай только жасминовый. Знаешь, почему наркота сажает тебе сердце?

Ган говорил все громче и громче. Мне уже стало казаться, что он на меня орет. Что заставляло меня общаться с подобными типами? Что я вообще здесь делал?

— Понятия не имеешь, да? А зря! Такие вещи всегда надо держать в голове. Когда начинаешь нюхать кокаин, я имею в виду ночи напролет, в конце концов добираешь до двух граммов в день, то есть тридцать дорожек. Проблемы начинаются ранним утром. Ты знаешь, как с этим справляться? Опять не прав! Об этом нужно помнить всегда. А нет — тут тебе и крышка. Те, кто продолжают витать в этом раю, точно скоро загнутся. Сечешь? Прежде всего, ты принимаешь небольшую дозу прямо перед ужином. Понял? Говорят, после порошка жратва в горло не лезет, но это ничего, немного вина или пива — и все пойдет на лад, появляется аппетит, и еда превращается в удовольствие, что бы там кто ни говорил. Язаки всегда выдавал подобную чушь, но я с этим не согласен. Сначала, когда Язаки стал появляться в Нью-Йорке с Кейко, он останавливался в апартаментах за две тысячи баксов за ночь. В «Плазе» или в «Пьере». Затем пошли «Роялтон» и «Парамаунт», а потом уже неважно где, лишь бы там был бассейн. Программа всегда была одна и та же: километр брассом, сауна, дорожка коки, суп из плавников акулы, абалоны, цыпленок тан-дури! В общем, дурь всякая. Затем — ночной клуб. Он обычно выбирал такие, где девицы танцуют без ничего, или клубы сальсы. Кейко всегда перед выходом принимала еще мескалин или ЛСД. Потом они возвращались посреди ночи в отель и добирались кокаином. Чем дальше, тем длиннее становились дорожки, тянули, уже ничем не разбавляя. При таких условиях артериальное давление у тебя может заскочить за двести, а это совсем небезопасно для левого желудочка. Ты знаешь, что это — левый желудочек? Я нет, но, кажется, это с него начинается весь бардак. Он оказывает давление на артерии и мышцы сердца, а в таких условиях недалеко и до инфаркта! Короче, самое главное — это волшебный момент перед восходом солнца, когда небо начинает чуть светлеть. Почти как северное сияние, одно лишь мгновение, секунда. Язаки и Кейко очень любили именно этот момент. Ты слышишь? То мгновение, когда зачи нается день. Это необыкновенно. А под действием кокаина — просто волшебно! Такая свежесть! Примерно часам к шести утра. Потому что с порошком время летит только так, и пять часов проходят незаметно, как одна минута. Если все время жить в таком темпе, то не успеешь оглянуться, как ты уже дедушка. Все, все в этой минуте, даже если ты уже не в состоянии кончить: рождение, секреты, почести, балы-маскарады, пальмы, собачьи своры, щебетание птиц, белый песок пляжей, красный песок пустынь, слюна, стыд — все! Язаки говорил, что в этой минуте — все это. Вот так он и угробил свое здоровье! Организм не поспевал за желанием удовольствия!

— А эта женщина, Рейко, тоже нюхала кокаин?

— Откуда мне знать об этой Рейко? Язаки перестал разговаривать со мной по душам, когда встретил ее. Я помню, он как-то позвонил мне из Японии. Был очень возбужден, говорил, что встретил настоящую бестию и что он нас познакомит, когда будет в следующий раз в Нью-Йорке. Настоящая бестия! — так он говорил. Первый раз, когда я увидел Рейко, ей должно было быть не больше двадцати, на ней был какой-то панковский прикид, который она раздобыла в Лондоне, весь в надписях, чем-то напоминал психбольницу, ну, знаешь, такие штуки, которые надевают на слишком буйных пациентов, как же это называется… С длинными рукавами, которыми тебя можно запросто связать…

— Смирительная рубашка?

— А ты спец? по всем этим словечкам?! Да, точно. Рисунки были очень странные, как татуировки на плечах скинхэдов-педиков. Я прекрасно их запомнил, потому что, как только я все это увидел, мне захотелось суши! Низ — примерно та же песня: нечто вроде очень короткой юбки с какими-то побрякушками, подвязки и чулки в сеточку. При этом лицо очень благородное. Очень хорошенькая. Она провела какое-то время в Лондоне и, должно быть, именно там начала так одеваться. Мы отправились ужинать в «Ориентл Пэйл», лучший японский ресторан в мире, это в Чайна-тауне. Плавники акулы, абалоны, креветки, сом. Кейко в этом ресторане вызвала настоящий переполох! Там, верно, никогда еще не видели девиц в таком прикиде. Язаки вечно ругался, выдавая всякую чушь вроде: «Я по гроб жизни обязан китайцам за этот суп из плавников акулы, который позволяет мне восстановить мою цепь аминовых кислот, разрушенную наркотой!» В тот раз они остановились в «Плазе»: очередные апартаменты, отделанные с кричащей безвкусицей. Я о той «Плазе», которую реставрировал Трамп. Золото, белый, черный или розовый, и все в викторианском стиле! Посреди салона, окна которого выходили одновременно на Пятую авеню и Центральный парк, стоял рояль. Я никогда еще не видел интерьера, отделанного со столь вопиющим отсутствием вкуса. Все дверные ручки, краны в ванных были из чистого золота! Язаки это обожал. Здесь он и накачивался вместе с Кейко до самого утра, секс, наркотики, какие-то левые девицы. Кейко была лесбиянкой. Язаки говорил, что нет ничего более действенного, чем вид лесбийских игр, когда из-за наркоты тебя уже ничто не возбуждает. Это с его слов, мне-то, если честно, пофиг. В то время Язаки был очень разговорчивый. Он тогда еще не загнулся. Так, тянул наркоту для души, когда отправлялся в клуб, короче, что-нибудь в этом роде, это не вызывало особых последствий. А вот когда он начал накачиваться, чтобы трахнуться, вот тогда и попал в адский круг. Это относится и ко многому другому, не только к сексуально озабоченным. Возьми, например, этих мудаков, которые торчат у своих компьютеров, выстраивая синтезированные кадры для каких-нибудь фильмов научной фантастики, а в итоге получают какой-то куцый сайтик с жалкими картинками и мешки под глазами, красными от недосыпа. Из этого никак не вырваться, понимаешь, это как те подростки, которые влюбляются еще в лицее, а потом все никак не могут разбежаться. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Да.

— Говорят, что мужчина, влюбленный во влюбленную женщину, никогда не преуспеет в жизни. Это порочный круг, из него невозможно выбраться. Это как коктейль из кокаина, экстази, снотворного и бабок. Можешь говорить ему что угодно, но если девица — все, отпад, вся жизнь псу под хвост. С Кейко еще куда ни шло. Кейко просто так не давалась, она умела послать его подальше. Она любила одеться вызывающе и не церемонилась с парнями в ночных клубах. «Эй! Подвиньте-ка свои задницы!» — покрикивала она на них. Ей нравилось их провоцировать, поэтому ему и удавалось сохранить контакт с внешним миром, невзирая на их отношения…

Я попытался было перевести разговор на Рей-ко, но Ган как будто меня не слышал. Я понял, что его, в сущности, интересовал только Язаки.

— Он пользовался услугами агентства escort girls и часто заказывал двух европеек, крайне озабоченных, одну помоложе, другую постарше. И вот, пока одна делала ему минет, он заставлял другую заниматься Кейко, сам срывал каждые две минуты дорожку кокаина, тут же один за другим крутились порнофильмы с лесбиянками, и завершала картину кубинская музыка, поставленная для фона. Пили обычно марочный «Мартель» или «Вдову Клико Ля Гранд Дам» с шоколадными трюфелями. Язаки! Что тут скажешь. С его мизерным вялым концом, как у младенца! Вот что такое трахаться по-Язаки!

Ган встряхнул головой. На лице у него застыло выражение, которое ясно говорило: «Черт, ну и придурок же этот Язаки!» И это, казалось, в са мом деле его веселило. Он часто улыбался, погружаясь в свои воспоминания. Я понял, что, вспоминая те времена, он испытывает удовольствие, смешанное с ностальгией.

— Иногда он говорил, что не может видеть мужика с большим напряженным членом: «Я правда думаю, что нет ничего хуже этого, каким бы огромным и вздутым он ни был. Нет ничего лучше, чем лесбиянки, никакого утомления, никаких последствий». Только, видишь ли, это тот же порочный круг. Никуда не деться. С лесбиянками незачем вытаскивать его, показывать целиком, лежит себе спокойно, чистенький, мягонький, не течет — рай латекса и протезов из секс-шопа! Однажды, еще задолго до того как он познакомился с Кейко, Язаки как-то рассказывал мне: «Вчера я принял три таблетки экстази. Три грамма кокаина, два косячка, три миллиграмма героина, десять капсул снотворного „Ап Джон“, четыре таблетки „Красного дракона“, восемь аспирина и две мескалина, восемь пакетиков кэминтана и четыре таблетки кедокюэна, шесть алка-зельцера, три стакана рюикакусана, три пилюли эфедрина и два кардиостимулятора!» При этом лицо у него было как у покойника, но выражение такое, будто он классно оторвался! А потом появилась Кейко, затем Рейко — и поехало, все тот же крут!

Ган согласился оставить мне фотографию. Я вышел из его офиса. В конечном счете, о Рейко я так ничего и не узнал.

Солнце стояло еще высоко. Чтобы согреться, я купил в киоске хот-дог. Потом направился в Бауэри. «Лучше было прямо у Язаки спросить про Рейко», — подумал я. На протяжении всего пути в Бауэри, сидя в такси, я все рассматривал этот снимок. Рейко не была похожа ни на одну из тех женщин, которых я встречал или мог бы встретить в магазинах, в кино или просто на улице. Она производила такое впечатление, будто могла существовать только при условии, что однажды исчезнет.

В конце дня над Нью-Йорком плыли тяжелые тучи. Хоть я ничего у него и не спрашивал, шофер такси счел нужным представиться, заорав, что он уроженец Израиля, я же, предоставив ему изрыгать проклятия, блуждающим взглядом смотрел через опущенное стекло автомобиля на улицу. Он, как и Ган, не мог удержаться, чтобы не вставлять «черт!» где надо и не надо. «Чертова погода! Почему, черт, этот ветер такой холодный, чтоб его! Какого черта он все дует и дует! Видел эту чертову девку, стащила, мразь, куриный суп в „Дели“! Видал, засунула его себе в штаны, дура, сейчас же потечет!» Такси направлялось в южную часть Нью-Йорка, и пейзаж, разворачивавшийся между семьдесят седьмым сектором и Бауэри, как нельзя лучше успокаивал мои усталые глаза, утомленные разницей во времени, кокаином и снотворным. Повсюду было чисто, ухоженно. Мне казалось, что я смотрю какой-то странный репортаж, в котором мелькают, сменяя одна другую, картины жизни во всех четырех концах света. Картины войны и народных восстаний, религиозные праздники и экономический подъем, сбор фруктов и овощей, собрание пастухов, национальный день в Юго-Восточной Азии, голод в Африке, болезни, распространяемые проститутками с Кавказа, поля и пастбища, дети, сияющие надеждой, дети, дохнущие от всяких патологий, группа артистов, показывающих свое представление, ремесленники, неонацисты, моряки и священники, какой-то капитан, потом библиотекарь, — здесь было все, и все разворачивалось у меня перед глазами без какой-либо видимой связи. Это даже нельзя было назвать фильмом, это было лишено всякого смысла, все проходило, менялось без конца, ничто не выделялось, не за что было ухватиться. Естественно, это было лишь впечатление моего усталого взгляда. Я тоже оказался втянутым в порочный круг, у меня тоже не было никакой возможности вырваться. Если смысл заключался в сумме картин, связанных между собой и представляющих одну историю, тогда уже все теряло свое значение. Истории оказывались фарсами или трагедиями. И даже когда это был фарс, стоило только упасть занавесу, как смех сразу прекращался. Да-да, именно смех. Тот смех, который был не чем иным, как просто спазмом усталого мозга. «Организм не может следовать за желанием удовольствия», — сказал Ган, однако можно ли было называть удовольствием то, что превосходило возможности организма?

Прибыв в Бауэри, я почувствовал, что оказался в том месте, которое стало для меня почти родным. И одновременно я испытывал какое-то раздражение, которое вовсе не было связано с фактом возвращения туда, где снимался видеоклип или где я встретил Язаки, нет, это было что-то другое. Ностальгия по всему тому, что щекотало мне нервы.