МЕДЯКИ, МОСТОВЫЕ И ТОЛПЫ

 

Когда я вышел на улицу, до полудня оставалось около часа. Солнце сияло в небе, и камни мостовой под ногами были теплыми. Говор рынка разрастался в непрерывный неровный гул. А я наслаждался великолепным ощущением полного желудка и чистого тела.

Но под ложечкой у меня ныло — такое беспокойство появляется, когда кто-то смотрит тебе в затылок. Это чувство преследовало меня, пока инстинкты не взяли верх и я не скользнул рыбкой в боковую улочку.

Я постоял там, прижавшись к стене, и ощущение испарилось. Через несколько минут я почувствовал себя идиотом: я доверял инстинктам, но время от времени они поднимали ложную тревогу. Выждав еще несколько минут, просто на всякий случай, я вышел на улицу.

Беспокойство вернулось почти немедленно. Я шел как ни в чем не бывало, стараясь понять, откуда же оно берется. Но через пять минут не выдержал и свернул в переулок, разглядывая толпу в поисках того, кто меня преследует.

Никого. Еще полчаса и два переулка окончательно вымотали мне нервы, но я наконец понял, в чем дело.

Я странно чувствовал себя в толпе.

За последние пару лет толпа стала для меня частью городского ландшафта. Я мог прятаться в ней от стражника или хозяина лавки, мог двигаться сквозь толпу, чтобы попасть туда, куда мне надо. Я даже мог идти в том же направлении, что и толпа, но я никогда не бывал ее частью.

Привыкнув, что все меня игнорируют, я чуть не сбежал от первого же разносчика, попытавшегося мне что-то продать.

Как только я догадался, что меня беспокоит, большая часть тревоги исчезла, ведь страх обычно приходит от незнания. Я понял, в чем дело, и осталась лишь проблема, которой незачем бояться.

Как я уже упоминал, Тарбеан делился на две большие части: Холмы и Берег. Берег был бедным, Холмы богатыми. На Берегу жили воры, на Холмах бандиты. Прошу прощения, банкиры.

Я уже рассказывал о своем злополучном походе в Холмы. Так что, возможно, вы поймете мои ощущения, когда толпа передо мной вдруг на мгновение расступилась и я увидел именно то, что выглядывал, — стражника. Я нырнул в ближайшую дверь, сердце мое колотилось как бешеное.

Целую минуту я напоминал себе, что я уже не тот грязный маленький побродяжка, которого избили два года назад. Теперь, чистый и хорошо одетый, я выглядел как местный. Но старые привычки умирают долго. Я изо всех сил сдерживал черно-алую ярость, но не мог понять, злюсь ли я на себя, на стражника или на весь мир. Возможно, на все понемножку.

— Да будет вам благо, — раздался жизнерадостный голос из-за занавешенной двери.

Я оглядел лавочку. Свет из переднего окна падал на заваленный верстак и множество пар обуви на полках. Не самый худший выбор магазина, решил я.

— Дайте-ка угадаю… — снова послышался голос из задней комнаты. Из-за занавески появился седовласый человек с длинным лоскутом кожи в руках. Он был невысокий и сгорбленный, морщинистый и улыбчивый — такими обычно рисуют дедушек. — Вам нужны туфли.

Он застенчиво улыбнулся, словно его шутка была парой старых башмаков, давным-давно сносившихся, но слишком удобных, чтобы выбросить. Потом посмотрел на мои ноги. Я тоже невольно посмотрел на них.

Конечно, я ходил босиком. У меня так давно не было башмаков, что я даже не думал о них. По крайней мере, летом — зимой я о них мечтал.

Я поднял взгляд. В глазах старика плясали искорки, словно он не мог решить, будет смех стоить ему покупателя или нет.

— Наверное, мне нужны туфли, — признал я.

Он рассмеялся, провел меня к креслу и руками обмерил мои босые ноги. К счастью, улицы были сухими, так что стопы просто запылились от камней мостовой. Если бы шел дождь, они бы еще и перепачкались.

Давайте посмотрим, что вам нравится и есть ли у меня что-нибудь на вашу ногу. Если нет, я могу сшить или подогнать пару на вас за час-другой. Итак, для чего бы вы хотели туфли? Для ходьбы? Танцев? Верховой езды?

Старик откинулся назад на своем табурете и снял пару с полки за спиной.

— Для ходьбы.

— Так я и думал. — Он проворно натянул мне на ноги пару чулок, словно все покупатели приходили к нему босыми. Потом вставил мои ноги в туфли с пряжками, сшитые из чего-то черного, — Как эти? Походите немного, чтобы проверить.

— Я…

— Прекрасно. Я так и думал. Нет ничего более досадного, чем туфли, которые жмут.

Он снял их с меня, и со скоростью удара хлыста всунул мои ноги в другую пару.

— Как насчет этих?

Эти были цвета темного пурпура и сшиты из плиса — или фетра.

— Они…

— Не совсем то, что вы ищете? Правду сказать, не могу вас винить — снашиваются ужасно быстро. Хотя цвет хорош, особенно для охоты за дамами. — Он натянул мне на ноги новую пару. — Как эти?

Эти были из простой коричневой кожи и сидели так, словно старик брал с меня мерку, прежде чем шить их. Я поставил ногу на пол, и башмаки ласково охватили ступни. Я уже и забыл, как чудесно может ощущаться обувь.

— Сколько? — спросил я с опаской.

Вместо ответа старик встал и начал обыскивать полки глазами.

— Можно много сказать о человеке по его ногам, — задумчиво проговорил он. — Некоторые люди приходят сюда, улыбаясь и похохатывая, их туфли чисты и натерты ваксой, чулки припудрены. Но когда они снимают туфли, их ноги пахнут просто ужасно. Это люди, которые что-то скрывают. У них есть секреты с душком, и они пытаются спрятать их, так же как пытаются спрятать ноги.

Он повернулся и посмотрел на меня:

— Но это никогда не работает. Единственный способ, чтобы ноги перестали пахнуть, — дать им немного проветриться. Возможно, с секретами так же. Хотя об этом я ничего не знаю. Я знаю только о туфлях.

Старик начал рассматривать беспорядок на верстаке.

— Некоторые юные придворные входят, прикрывая лицо веером и стеная о своей последней трагедии. Но их ноги такие розовые и мягкие… Сразу понимаешь, что они никогда никуда не ходили сами. Понимаешь, что им никогда не было действительно больно.

Он наконец нашел искомое: пару туфель, похожих на те, что были у меня на ногах.

— Вот они. Эти носил мой Джейкоб, когда был в твоем возрасте. — Старик сел на табурет и расшнуровал на мне башмаки.

— А у тебя, — продолжал он, — слишком старые подошвы для столь юного мальчика: шрамы, мозоли. Эти ноги долго бегали босиком, без всякой обувки. Мальчик твоего возраста может заработать такие ноги только так.

Он вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул.

Улыбнувшись, старик положил руку мне на плечо.

— Как тебе эти?

Я встал, чтобы проверить башмаки. Они показались мне даже более удобными, чем новые, поскольку были разношены.

— Значит, так: эта пара, — он махнул башмаками, которые держал, — новая. В них не прошли и километра, а за такие новые башмаки я беру талант, иногда талант и два. — Он указал на мои ноги. — С другой стороны, эти башмаки поношены, а я не торгую поношенной обувью.

Старик повернулся ко мне спиной и начал бесцельно перекладывать вещи на верстаке, что-то напевая себе под нос. Прошла секунда, прежде чем я узнал мелодию: «Беги из города, лудильщик».

Я понял, что башмачник пожалел меня и пытается помочь. Еще неделю назад я бы прыгал до небес от возможности бесплатно получить туфли. Но сейчас мне это почему-то казалось неправильным. Я тихо собрал вещи и ушел, оставив на табурете пару медных йот.

Почему? Потому что гордость — странная вещь, а великодушие заслуживает ответного великодушия. Но в основном потому, что так мне показалось правильным, — и это вполне достаточная причина.

 

— Четыре дня. Шесть, если дождь.

Роунт был третьим возчиком, которого я спрашивал о поездке на север, в Имре, — ближайший к Университету город. Сильдиец, коренастый и плотный, он зарос буйной черной бородой, скрывавшей большую часть его лица. Отвернувшись, Роунт пролаял ругательство на сиару, понукая человека, загружающего фургон рулонами ткани. Когда он говорил на родном языке, его голос звучал как горный обвал.

Роунт повернулся ко мне и понизил свой грохочущий бас до рокота:

— Два медных. Йоты. Не пенни. Можешь ехать в фургоне, если там будет место. Можешь в нем спать ночью, если хочешь. Вечером ешь с нами. В обед только хлеб. Если фургон застрянет, помогаешь вытаскивать.

Еще одна пауза — Роунт заорал на работников. Три фургона сейчас набивали товарами для торговли, а четвертый оказался до боли знакомым: один из тех самых домов на колесах, в каких я провел большую часть детства. Жена Роунта, Рета, сидела перед фургоном. На ее лице суровость при взгляде на работников сменялась улыбкой, когда она обращалась к девушке, стоящей рядом.

Я решил, что девушка такая же пассажирка, как и я. Она была моего возраста, возможно, на год старше, но в этот период жизни год значит много. У таль есть поговорка о детях наших лет: «Мальчики растут, а девочки вырастают».

Девушка была одета практично для дальней дороги: в штаны и рубашку — и достаточно юна, чтобы это не казалось неприличным. Судя по ее поведению, будь она еще на год старше, мне бы пришлось смотреть на нее как на женщину. Как бы там ни было, в разговоре с Ретой девушка легко перескакивала от благовоспитанного изящества к детской радости. У нее были длинные темные волосы и…

Короче говоря, она была красива. Прошло так много времени с тех пор, как я видел хоть что-нибудь красивое.

Роунт проследил за моим взглядом и продолжил:

— Все помогают устраивать лагерь на ночь. Все по очереди караулят. Уснешь на страже — останешься там. Ешь с нами то, что приготовит моя жена. Жалуешься — останешься там. Идешь слишком медленно — останешься там. Побеспокоишь девушку… — Он пробежался рукой по бороде. — Плохое случится.

Надеясь повернуть его мысли в нужном направлении, я заговорил:

— Когда закончат грузить фургоны?

— Через два часа, — сказал он с мрачной уверенностью, словно вызывая работников поспорить с ним.

Один из работников выпрямился на телеге, прикрыл глаза рукой и крикнул, перекрывая шум лошадей, фургонов и людей, заполнявших площадь:

— Не дай ему запугать тебя, малыш. Он вполне приличный человек, хоть и ворчун.

Роунт ткнул жестким пальцем, и человек вернулся к работе.

Убеждать меня было не нужно. Человеку, путешествующему с женой, обычно можно доверять. Кроме того, цена выглядела справедливой и караван уходил сегодня. Я вытащил пару йот из кошелька и протянул их Роунту.

Тот повернулся ко мне.

— Два часа. — Он поднял два толстых пальца, чтобы подтвердить свои слова. — Опоздал — останешься здесь.

Я торжественно кивнул:

— Риеуза, ту киалус А'иша туа. (Спасибо тебе, что приблизил меня к моей семье.)

Огромные косматые брови Роунта взлетели вверх. Он быстро взял себя в руки и кивнул, почти поклонился. Я оглядел площадь, пытаясь определить направление.

— Человек, полный сюрпризов.

Я обернулся и увидел рабочего, который кричал мне с телеги.

Он протянул руку:

— Деррик.

Я неловко пожал его руку. Прошло столько времени с тех пор, как я говорил с кем-нибудь, что теперь чувствовал себя странно и нерешительно.

— Квоут.

Деррик закинул руки за спину и потянулся, поморщившись, — белокурый и высокий, на полторы головы выше меня. На вид ему было около двадцати.

— Эк ты Роунта повернул. Где научился говорить на сиару?

— Меня один арканист немного учил, — объяснил я, глядя, как Роунт подошел к жене поговорить.

Темноволосая девушка посмотрела в мою сторону и улыбнулась. Я отвернулся, не зная, как себя вести.

Парень пожал плечами:

— Давай беги за вещами. Роунт только рычит, а злится редко, но, когда фургоны загрузят, он ждать не будет.

Я кивнул, хотя никаких вещей у меня не имелось. Зато мне надо было сделать несколько покупок. Люди говорят, что в Тарбеане можно найти все, если у тебя достаточно денег. По большому счету они правы.

 

Я спустился по ступенькам в подвал Траписа. Странно было проделывать этот путь в башмаках, не чувствуя холодной сырости камня под ногами.

Пока я шел по короткому коридору, из внутренних комнат появился мальчик в лохмотьях, сжимающий маленькое зимнее яблочко. Он резко затормозил, увидев меня, потом подозрительно сощурился. Глядя в пол, мальчишка грубо протиснулся мимо меня.

Даже не поняв, что делаю, я оттолкнул его руку от своего кошелька и повернулся к нему, слишком ошарашенный для слов. Мальчишка бросился наружу, оставив меня в смущении и тревоге: мы никогда не крали друг у друга. Снаружи, на улицах, каждый был сам за себя, но подвал Траписа для нас приближался к святилищу, к церкви. Никто из нас не рискнул бы нарушить святость сего места.

Я прошел последние метры до главной комнаты и с облегчением увидел, что все остальное выглядит как обычно. Траписа я не увидел — возможно, он собирал милостыню на детей. Все шесть коек были заняты, и еще больше детей лежали на полу. Несколько потрепанных мальчишек толпились около объемистой корзины на столе, хватая зимние яблоки. Они повернулись и уставились на меня, на лицах проступила злость.

Тогда меня осенило: никто из них меня не узнал. Чистый и хорошо одетый, я выглядел как домашний мальчик, случайно забредший сюда. Я не подходил этому месту.

Тут вошел Трапис, неся под мышкой одной руки несколько плоских буханок хлеба и вопящего ребенка под мышкой другой руки.

— Ари, — позвал он одного из мальчиков у корзины, — иди помоги. У нас новая гостья, и ей нужно переодеться.

Мальчик поспешно взял ребенка из рук Траписа. Тот положил хлеб на стол рядом с корзиной, и глаза всех детей обратились к буханкам. Мне стало плохо: Трапис даже не посмотрел на меня. А вдруг не узнал? Что, если он скажет мне уходить? Я не знал, смогу ли пережить это, и потихоньку попятился к двери.

Трапис поочередно указывал на детей пальцем:

— Дайте-ка подумать. Давид, ты выльешь и вымоешь бочку для питья. Что-то она засаливается. Когда он закончит, ты, Натан, наполнишь ее из насоса.

— Можно мне взять две порции? — спросил Натан. — Мне нужно для брата.

— Твой брат сам может прийти за своим хлебом, — мягко сказал Трапис, затем, что-то почуяв, пригляделся к мальчику внимательнее. — Он болен?

Натан кивнул, глядя в пол.

Трапис положил руку ему на плечо:

— Приведи его сюда. Мы за ним присмотрим.

— Это нога, — выпалил Натан, кажется, готовый разреветься. — Она вся горячая, и он не может идти!

Трапис кивнул и махнул следующему ребенку:

— Джен, ты помогаешь Натану привести его брата.

Дети поспешили наружу.

— Тэм, раз Натан ушел, то ты носишь воду вместо него.

— Квоут, ты бежишь за мылом. — Он протянул мне полпенни. — Иди к Марне в Стиральню. Если скажешь, для кого мыло, получишь больше.

Я проглотил комок в горле: он меня узнал! Не могу описать, какое облегчение я испытал. Трапис был для меня почти как семья. Мысль о том, что он может меня не узнать, вызывала ужас.

— У меня нет времени бежать туда, Трапис, — нерешительно сказал я. — Я уезжаю. Во внутренние земли, в Имре.

— Правда? — спросил он, затем помолчал и оглядел меня еще раз, повнимательнее. — Ну да, похоже, уезжаешь.

Конечно же. Трапис никогда не видел одежды, только ребенка внутри ее.

— Я задержался, чтобы рассказать, где мои вещи. Над свечной мастерской есть место, где встречаются три крыши. Там лежит немного вещей: одеяло, бутылка. Мне они больше не понадобятся. Это хорошее место для сна, если кому-нибудь нужно, там сухо и никого не бывает… — Я умолк.

— Это очень добросердечно с твоей стороны. Я пошлю туда одного из мальчиков, — сказал Трапис. — Иди сюда. — Он подошел ко мне и заключил в неловкие объятия; его борода щекотала мне лицо. — Я всегда рад видеть, когда кто-то из вас выбирается, — тихо сказал он. — Знаю, у тебя все будет хорошо. Но ты всегда можешь вернуться сюда, если понадобится.

Одна из девочек на койке начала ворочаться и стонать. Трапис отпустил меня и вернулся посмотреть.

— Что-что, — сказал он, спеша к ней. Его босые ноги шлепали по каменному полу. — Что-что. Тс-тс.