ISBN 5-86375-097-9 (РФ)

Выходная мощность, P, от ветровой турбины определяется известным выражением:

где ρ-плотность воздуха (1.225 кг/м³), Ср — коэффициент мощности, А — область охвата ротора, и U — скорость ветра.

Плотность воздуха довольно низкая, в 800 раз меньше, чем у воды, которая питает ГЭС, и это требует от ветровой турбины больших размеров. В зависимости от скорости ветра, выбранного типа, 1,5 МВт ветровая турбина может иметь винт, который более чем в 60 метров в диаметре. Коэффициент мощности описывает часть мощности ветра, которая может быть преобразован турбиной в механическую работу. Он имеет теоретическую максимальную величину 0,593 (предел Беца). Коэффициент мощности ротора изменяется в зависимости от соотношения скорости наконечника (отношение скорости наконечника ротора и свободной скорости ветра) и является только максимальной для уникального соотношения скорости концов лопатки. Постепенные улучшения коэффициента мощности постоянно ищутся подробными изменениями дизайна ротора. Тем не менее, эти меры дадут лишь небольшое увеличение выходной мощности. Значительное увеличение выходной мощности может быть достигнуто только за счет увеличения охвата области винта или путем размещения ветровых турбин на участках с более высокой скоростью ветра.

Поэтому в течение последних 10 лет наблюдается постоянное увеличение диаметра винта доступных ветровых турбин от около 30 метров до более чем 60 метров. Удвоение диаметра ротора приводит к увеличению выходной мощности в четыре раза. Влияние скорости ветра, конечно, более выраженное. Удвоение скорости ветра ведет к восьмикратному увеличению мощности. В некоторых странах используются очень высокие башни (более 60-80 метров), чтобы достичь увеличение скорости ветра с высотой.

 

Джеймс Бьюженталь

НАУКА БЫТЬ ЖИВЫМ

 

 

Диалоги между терапевтом

и пациентами

в гуманистической терапии

Перевод с английского А.Б. Фенько

Рекомендовано Профессиональной психотерапевтической лигой

в качестве учебного пособия по специальности “Психотерапия”

 

Москва

Независимая фирма “Класс”

 

Бьюдженталь Д.

Б 87 Наука быть живым:Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической те­рапии/Пер. с англ. А.Б. Фенько. — М.: Не­зави­симая фир­ма “Класс”, 1998. — 336 с. — (Библиотека психологии и психотерапии).

 

 

ISBN 5-86375-097-9 (РФ)

 

Книга, написанная доктором философии и президентом Ассоциации гуманистической психологии, — плод его размышлений о науке быть живым, которой терапевт и его пациенты учат друг друга. В живых диалогах речь идет о том, что значит по-настоящему быть самим собой, слышать свой внутренний голос, уметь управлять собственной жизнью, понимать свою уникальность...

Эта книга о нашем утраченном “шестом чувстве”, которое является ключом к более полной, насыщенной жизни. Она адресована психологам, психотерапевтам, студентам, а также всем мыслящим людям, которые берут на себя смелость задуматься “о смысле собственного бытия”.

Главный редактор и издатель серии Л.М. Кроль

Научный консультант серии Е.М. Михайлова

ISBN 0-87589-273-6 (USA)

ISBN 5-86375-097-9 (РФ)

 

 

© 1976, James F.T. Bugental

© 1976, Jossey Bass Publishers

© 1998, Независимая фирма “Класс”, издание, оформление

© 1998, А.Б. Фенько, перевод на русский язык

© 1998, О.И. Генисаретский, предисловие

© 1998, В.Э. Королев, обложка

Исключительное право публикации на русском языке принадлежит издательству “Независимая фирма “Класс”. Выпуск произведения или его фрагментов без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону.

 

 

Неисчислимое чувство,

или помощь для самопомощи

Предлагаемая вниманию читателя книга Джеймса Бьюдженталя принадлежит к достаточно обширному уже кругу психотерапевтической словесности,в свою очередь, входящей в еще более широкое поле гуманитарной литературы и заметно раздвинувшей в нашем веке его границы.

В этом качестве книга могла бы быть встречена с интересом не только теми, кто посвятил себя психотерапии или психологии, но и всеми, кто не уверовал до конца в нигилистический припев о конце “человеческого, слишком человеческого” в человеке. Да вот беда, тексты, выходящие под рубрикой “психотерапия”, не очень-то воспринимаются у нас — критикой и читателями — именно как словесность, как род литературы, по своим намерениям обращенной не только к специалистам или “лицам с психологическими проблемами”, но и к гуманитарному люду любых профессиональных цехов и регионов культуры. Странным в этом бесчувствии к ценностям литературного жанра является, собственно, то, что — наряду с самыми “крутыми” философскими и богословскими текстами — мало-мальски оригинальные книги по психотерапии, психологической культуре, психофантастике исчезают с прилавков с завидной скоростью. Стало быть, читаются, но в критическом сознании остаются как бы за пределами литературности!

А зря, отменное чтиво!

Во-первых, потому, что значительный пласт его — это истории встреч и опыта перемен, причем во многих разных смыслах слова “история”. Истории, случившиеся, состоявшиеся с человеком в ходе его жизни и приведшие его к потребности что-либо в ней (и в себе) изменить; истории, рассказанные, показанные, разыгранные в ходе терапевтической сессии (один на одни с терапевтом или в присутствии терапевтической группы); истории, поведанные нам, читателям, автором-психотерапевтом, преследовавшим свои научные, творческие и гуманитарные цели. Истории, в которых — как всегда с историями и бывает — поэзия и правда, вымысел и реальность, намерение и безыскусность сплетаются столь же по обыкновениям жизни, сколь и по законам литературного жанра.

Во-вторых, это истории, увиденные и показанные всегда в очень определенной, заранее оговоренной концептуальной и процедурной оптике, благодаря которой самые заурядные события, переживания, отношения повседневной жизни становятся настолько выпуклыми и стереоскопичными, что могут быть еще раз пере-пережиты и пере-проверены, опытно исследованы и в опыте же изменены, получив при этом достоинство сознанности и ничего не потеряв в своей жизненной конкретности.

Присущие терапевтическому процессу качества концептуальности, процедурности и сознаваемости (рефлексивности), а также то, что он протекает как серия событий “здесь” и “сейчас”, в значительной мере инсценированных и подвергающихся анализу, сближают психотерапевтическую словесность с самыми радикальными формами художественного и социокультурного авангарда. При желании можно было бы даже сказать, что современная психотерапия точно так же соотносится с традиционной и классической психологией, как авангард соотносится с народным и классическим искусством. Может быть, это и не комплимент психотерапии, но уж точно констатация ее со-природности искусству.

В-третьих, современное искусство и психотерапию объединяет также и общий вектор их движения от “сильных”, требовательных форм авангарда, характерных для культуры 20-х и 60-х годов, — к “слабым” его формам, иначе говоря, к “поставагардизму”, с присущим ему выравниваем в правах самых разных культур, духовных традиций, исторических эпох, стилей жизни, а также вниманием к разнообразию свойственных им образов человечности.

Психотерапия опознается при этом скорее как дитя антропологической революции[1], лежащей в основе современной культуры, как одна из самых показательных ее гуманитарных практик, чем как наследница феноменологии, экзистенциализма, структурализма или иных направлений философской мысли, с которыми она действительно разделяет некоторые общие концептуальные схемы.

У психотерапии свой путь в околесице гуманитарных проблем современности, свой голос и своя интеллектуальная стать. И, в частности, своя система экзистенциальных и культурных ценно­стей, иногда — не слишком обязательно — называемых “внутренними”, “личностными”, “субъектными”, “архетипическими” или просто “психическими”, но определенно составляющими автономное и легко опознаваемое ценностное ядро. Вокруг него постепенно кристаллизуется та своеобразная экзистенциальная прагматика психотерапии, то присущее ей многообразие мотивов и целей обращения к психотерапевтическому праксису — к самореализации, личностному росту, душевно-телесной цельности, человеческой подлинности и совершенству, которое А. Маслоу удачно окрестил “евпсихией”[2], что по-русски могло бы звучать как “благодушие”.

Нет ничего удивительного в том, что — по молодости своего профессионализма (в его современном виде) — психотерапия выражает самосознавание своего пути и этой своей стати чаще всего проектно и символически, обращаясь к той или иной базовой метафоре (как делает и наш автор, не обинуясь говорящий о “шестом чувстве”). Впрочем, как раз в случае психотерапии опора на метафору не может служить упреком в методологической некорректности, ибо метафора проработана здесь как вполне правомочный элемент профессиональной коммуникации всех участников психотерапевтического процесса (от “человека с улицы” — до супервизора-концептуалиста).

 

Итак, шестое чувство, под которым автор, следуя складывающейся на наших глазах психотерапевтической концептуалистике, подразумевает внутреннее сознавание. Чувство, современным человеком то ли уже потерянное, то ли еще не найденное. И непременно вожделеемое.

Работу, связанную с пониманием того, в чем состоит смысл гипотетической потребности в этом чувстве для современного человека, равно как и объяснение того, что за механизм производства субъективности в нашем мире заставляет ученого-психолога и практика-психотерапевта считать эту потребность объективной, автор возлагает на нас с Вами, уважаемый читатель. Не станем роптать на непомерность этой задачи и будем благодарны за предоставленную нам возможность задуматься о вещах столь значительных.

Последуем в этом за автором, не забывшим подчеркнуть “важность нашего утраченного чувства, внутреннего осознавания, которое позволяет каждому из нас жить с более истинным пониманием своей уникальной природы” и напомнившим нам, что “это утраченное чувство есть прямой путь к наиболее глубокому постижению смысла бытия и вселенной”. Отнесемся также с доверием к “неслабому” суждению практикующего психотерапевта (а не философа, скажем) о том, что “когда я полностью сознаю свое бытие — включая свои чувства относительно своего способа существования и того, как я в действительности хочу жить, — настоящая работа заканчивается”.

Но в тот момент, когда на страницах этой книги автор обратится к нам не как к интересующимся профессиональными проблемами психотерапии, а как к “интеллигентным читателям”, то есть обратится прямо к нашему внутреннему сознаванию (чувствованию и пониманию), заметим: тут речь начинает идти уже не о психотерапии как помогающей профессии, а о той возможной самопомощи, которую мы только сами могли бы себе оказать; и не о той или иной профессиональной роли психотерапевта, а о нем как о новоявленном культурном герое, поверх цеховых барьеров обращающемся к каждому из “людей доброй воли”. И к этому голосу в хоре современной культуры, по моему ощущению времени, стоит прислушаться отнюдь не первым слухом.

Покуда мы соглашаемся с тем, что “психотерапия на самом деле, — как пишет наш автор, — есть ускоренный образовательный процесс, направленный на то, чтобы достичь зрелости, задержавшейся на двадцать, тридцать или более лет из-за попыток жить с детским отношением к жизни”, мы остаемся в пределах вполне понятного для молодой профессии просветительского пафоса. А вот когда нам говорят, что “сознавание является фундаментальной природой человеческой жизни”, то мы, именно как “интеллигентные читатели”, вправе прибегнуть к своей онтологической интуиции (убеждениям и вере) и задаться вопросом о правомерности подобной гуманитарной интервенции в круг жизни и самопонимание каждого из нас.

И тут приоткрывается одно скрытое до тех пор допущение, которое стоило бы сформулировать явно.

Среди профессиональных, культурных и экзистенциальных ролей, с которыми мы имеем дело в психотерапевтическом поле, есть три позиции: супервизора, имеющего опыт нуждающегося в помощи клиента и помогающего терапевта, концептуалиста, владеющего теоретическими средствами наблюдения и анализа психотерапевтического процесса, и того не имеющего пока устойчивого имени персонажа, который в косвенной речи обычно именуется словами с приставкой “само” (тот “сам”, кто считается носителем и предметом самосознавания, самопонимания, самоотношения, самодействия, саморазвития и … самопомощи в этом далеко не простом и не легком деле). Эти три позиции объединяет то, что они, по сути, являются автопозициями, между которыми разворачивается процесс рефлексивной автокоммуникации и обмен какими-то странными энергиями и символическими продуктами, причем происходит все это непосредственно в пространстве культуры, на ее сценах и экранах, а не на площадках профессионального психотерапевтического цеха.

Далее, когда один из этих персонажей, психотерапевт — ввиду особой психической одаренности и/или большого профессионального опыта — получает преимущество перформативности, когда все его поведенческие жесты (по всем психическим модальностям и функциям, включая концептуальные) начинают удовлетворять принятым в психотерапевтическом сообществе критериям экзистенциальной прагматики, он вступает на поле автопсихопоэзиса и получает (или захватывает?) роль не просто выдающегося представителя профессионального цеха, но и культурного героя, претендующего на своеобразное антропологическое авторство, на творчество (или возрождение) новых фигур человечности[3].

Эта новая роль психотерапевта на театре культуры является условием и своеобразия психотерапевтической словесности, и нарастающего интереса к ней. Случаи из повседневной профессиональной практики превращаются тут в экзистенциальные истории, в сопровождающее их сознавание привходит совокупный опыт антропологического воображения.

Непомерные претензии? Или одна из реалий наблюдаемой психологической культуры? Еще одна форма психофантастики или психологически реалистическое упование? Духовная провокация, как выражался в сходных обстоятельствах начала века С.Н. Булгаков, или искренние показания внутреннего сознавания?

И на эти вопросы предоставлено отвечать нам самим. Даже самая замечательная психотерапевтическая словесность тут только “помощь для самопомощи”!