ОТ АВТОРА 5 страница

Что случилось, что могло случиться? О господи, что могло случиться? Изабелла мечется по комнате, снова и снова твердя одни и те же вопросы,ни к кому в отдельности не обращенные, и в смятенной душе Джорджа, хоть он исохраняет видимость спокойствия, тревожным эхом отдается тот же вопрос.Джордж Огест, по обыкновению, отправился в Лондон -- он ездит туда каждуюнеделю,-- и Джордж, по обыкновению, встречал его с шестичасовым поездом. Ноотец не приехал. Джордж дождался поезда семь десять, потом восемь пятьдесяти, наконец, последнего -- одиннадцать пять, но отец не приехал. И нителеграммы, ни слова. Предчувствие неминуемой беды нависло в ту ночь наддомом. Изабелла и Джордж почти не спали. На другой день пришло длинное,бестолковое письмо, взволнованное и неясное. Суть его сводилась к тому, чтоДжордж Огест разорен и бежал от кредо-торов. Это была горькая пилюля для Джорджа и еще горше -- для Изабеллы. Многолет она строила планы за Джорджа Огеста, поддерживала его и подталкивала,она-то думала, что они люди состоятельные и состояние их все растет. И онагордилась этим благополучием как делом рук своих. Джордж Огест всегда был унее под башмаком, без нее не мог шагу ступить. Но в самом совершенстве этойсистемы таилась ее погибель. Джордж Огест до того боялся жены, что не смелей признаться, когда какая-нибудь его спекуляция кончалась неудачей. Чтобыне урезть расходов по дому, он начал закладывать и перезакладыватьимущество; в надежде исправить положение, еще отчаянней пустился вспекуляции, забросил адвокатскую практику. Пошли слух, сплетни. И тут еговдруг охватила паника, и он сбежал. Позже расследование показало, что делаДжорджа Огеста были не так уж запутаны, как он воображал; но его внезапноебезрассудное бегство все погубило. В один день Уинтерборны из почти богачейпревратились в почти бедняков. Для Джорджа это была катастрофа. В раннем отрочестве ему жилось горькои безотрадно, но он все же сумел сохранить искру в душе, создал какую-тосвою, отдельную жизнь, почти счастье. Но все это в конечном счете былопостроено на деньгах родителей. Неверие в себя и в людей, от которого онпостепенно избавился, подозрительность, разочарование -- все это вновьнахлынуло на него, все он ощутил с удвоенной остротой и горечью. Бедуусугубили еще особые причины, боль, которой могло бы и не быть, и в этом,пожалуй, оправданье неверию и горькой озлобленности Джорджа. Всего за тримесяца до несчастья, когда Джордж Огест уже, конечно, знал, что ему неминовать банкротства, он, должно быть в помрачении ума,-- ибо кого богихотят погубить, того они лишают разума,-- затеял разговор по душам с сыном оего будущем. Ну-с, Джорджи, еще несколько месяцев -- и ты кончишь школу. Пора тебеподумать о своей карьере. Думал ты, как будешь жить дальше? Да, отец. Вот это правильно. И какую же карьеру ты хочешь избрать? Я хочу быть художником. Так я и знал, что ты скажешь что-нибудь в этом роде. Но не забывай,живописью много не заработаешь. Даже если у тебя есть талант,-- я-то в этомне сомневаюсь! -- понадобятся годы, чтобы создать себе имя, и еще годыпройдут, прежде чем можно будет рассчитывать на приличный доход. Да, знаю. Но я предпочел бы получать самый скромный доход, зато делатьто, что хочу. Поверь, тогда я буду счастлив. На что мне куча денег, еслипридется заниматься тем, чего я терпеть не могу. Что ж, мой мальчик, я очень рад, что тебя интересует не толькоматериальная сторона дела. Но поразмысли еще. У меня солидная постояннаяпрактика. Если ты выдержишь экзамены и получишь диплом, ты можешь стать моимкомпаньоном, а впоследствии и преемником. Подумай, на размышление есть ещенесколько месяцев. Если же твое решение останется неизменным, полагаю, что ясмогу давать тебе двести, даже триста фунтов в год, а после моей смерти тыбудешь получать все четыреста. Да, все это было образцом отеческой доброты и рассудительности. Джорджаохватил порыв совершенно искренней любви и благодарности: для негоневыносима одна мысль о том, что отец умрет,-- заявил он прежде всего,-- иуж совсем отвратительно думать о какой-то выгоде, которую эта смертьпринесет ему, сыну. Но что бы там ни было,-- прибавил он,-- а я твердо решил статьхудожником. Если ты можешь мне помочь, как говоришь, это будет простовеликолепно. Больше на эту тему ничего сказано не было, но в последующие неделиДжордж с небывалым рвением рисовал и писал красками, дважды ездил в Лондон-- ходил по картинным галереям, запасался кистями, красками, холстами и несомневался, что делает успехи. Но что за странная слабость заставила ДжорджаОгеста жестоко подшутить над сыном, зачем было будить надежды, которым -- онне мог этого не знать -- суждено было так скоро рассыпаться в прах? Вотмысль, неотступно мучившая Джорджа в то утро, когда пришло отцовское письмо,и он, притихший и напуганный, молча бродил по дому. Он так никогда и нерешил эту загадку, но случай этот отнюдь не укрепил его веру в людей и всамого себя. Другие события только усиливали его неверие и разочарование. ДжорджОгест и Изабелла уж постарались, чтобы самая большая тяжесть случившегосялегла на плечи сына. Изабелла первым делом предложила Джорджу нанятьсяпосыльным в бакалейную лавку за три шиллинга в неделю. Джордж, справедливовозмущенный, отказался, после чего мать назвала его паразитом инеблагодарным транжирой. Вероятно, затея с бакалейной лавкой была простоистерической блажью, но она больно ранила мальчика, и он еще долго терзалсяи мучился. А потом пошло: Джордж, сделай то, Джордж, сделай это... Некто-нибудь, а Джордж должен был объясняться с нахальными лавочниками икредиторами, упрашивать, чтобы снова поверили в долг или дали отсрочку. Некто-нибудь, а Джордж добился, чтобы служащий отцовской конторы, присвоившийдевяносто фунтов золотом, вернул эти деньги. Не кого-нибудь, а Джорджапослали уговаривать отца, чтобы он вернулся домой и расхлебывал кашу,которую сам же заварил. Джорджа заставили собирать деньги с квартирантов,которые смотрели на него подозрительно и нипочем не желали раскошеливаться.Джордж советовался с юристами и пытался разобраться в создавшемся положении.Родители даже не отказались взять несколько фунтов, лежавших на счету сына вПочтовом банке,-- деньги, которые дарили ему ко дню рождения. Что иговорить, это был тяжелый удар для юнца, которому еще и семнадцати неисполнилось,-- ведь у него всегда была своя жизнь, свой потаенный,возвышенный мир, и ему всегда давали понять, что в материальном отношенииего будущее обеспечено. Не удивительно, что он почувствовал себя глубоконесчастным, даже немного озлобился, и недоверие к миру и к людям уже неоставляло его, а присущая ему скромность перешла в болезненнуюзастенчивость. Такое невеселое существование тянулось около года. Позора удалосьизбежать, но ясно было, что благополучие Уинтерборнов миновало безвозвратно,и Джордж Огест утратил всякое мужество. С этого времени он и стал искатьприбежища в боге. Потерпев крах, он вернулся к своим детским верованиям, нослишком сильна была его тайная (он и самому себе в ней не признался бы)враждебность ко всему, что исходило от дражайшей матушки, и потому в концеконцов он избрал разновидность христианского учения, наиболее чуждую той,какую исповедовала она. А Джорджа одолевали невеселые мысли, надежда ивосторженность снова и снова сменялись глубоким унынием. Семья переселиласьпоближе к Лондону, и он пытался продать хоть что-нибудь из своих рисунков,но безуспешно. В его работах было слишком много задора и молодости, но счисто коммерческой точки зрения цена им была грош. И все время он с тревогойсознавал, что должен "выпутаться" и родители ждут, чтобы он что-топредпринял. Друзья и доброжелатели в письмах предлагали ему самуютошнотворную и унизительную работу, какую только могли придумать. ДажеПрисцилла -- это был тяжкий удар! -- полагала, что "Джорджу надо найтикакую-нибудь службу немедленно, тогда через несколько лет он сможетзарабатывать два фунта в неделю". Потом Джордж познакомился с однимжурналистом, человеком совершенно необразованным, но на редкость добрым иотзывчивым. Этот человек -- звали его Томас -- работал помощником редакторакакой-то газетки на Флит-стрит и великодушно предложил Джорджу поставлятьдля его газеты мелкую хронику; Джордж с радостью ухватился за этопредложение. Он написал первую заметку -- она была принята -- и, разумеется,вернулся домой очень поздно, гордый и счастливый, предвкушая, как наутроудивит и обрадует родителей доброй вестью, точно пай-мальчик из книжки. Ноудивляться пришлось ему. В дверях его встретила разъяренная Изабелла и, недожидаясь объяснений, накинулась на него: как он смеет являться домой втакой час? Ясное дело, "связался с какой-нибудь мерзкой женщиной!" Джорджустало до того противно, что он и не пытался отвечать, а ушел к себе и лег.Наутро поднялся отчаянный скандал, причем Изабелла разыгрывала страждущуюмать с разбитым сердцем, а Джордж Огест уверенно выступал в роли pre noble--> ¹ из мелодрамы, какие ставят в театре "Сари". Джордж былпоражен, но презрение к этой сцене помогло ему сдержаться. Джордж Огест взаключение своей обвинительной речи заявил: Если ты будешь продолжать в том же духе, ты разобьешь сердце своейматери! Это прозвучало так нелепо,-- бедняга Джордж Огест! -- что Джордж не могудержаться от смеха. Джордж Огест поднял руку величественным жестомотцовского проклятия. Вон из моего дома! И не возвращайся, пока не поймешь, что долженпросить прощенья. Ты это серьезно? Более чем серьезно. Ладно. Джордж поднялся к себе, уложил в небольшой чемодан все, что было у негоиз одежды, спросил, нельзя ли взять томик Китса, и через полчаса покинулотчий дом с одиннадцатью пенсами в кармане, напевая: Двадцать лет я жил на свете -- Не вернутся годы эти. Вот так-то.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

Andante Cantabile Текущий счет в банке и приходно-расходная книга -- документы весьмакрасноречивые, и странно, что биографы не уделяют им никакого внимания. Малочто так важно знать о герое, как размер его заработка или иного дохода, ихcrescendo или diminuendo --> ¹. Сложные душевные настроения-- это роскошь, доступная лишь богатству и праздности. Тем, кто вынуждентрудиться ради хлеба насущного, приходится принимать Видимость за Сущность,у них не остается времени на метафизические страсти и страдания. Когда-то ясобирался начать этот раздел моего романа с факсимиле банковского счетаДжорджа Уинтерборна и записи его личных доходов и расходов. Но это был быуже веризм. Достаточно сказать, что заработок Джорджа был невелик, номенялся crescendo, прочие же доходы равнялись нулю. Как почти все пылкиенатуры, неспособные работать в установленные часы за такую-то плату внеделю, он понемногу втянулся в журналистику -- занятие, которое кратко, ноочень точно можно определить, как унизительнейший вид унизительнейшегопорока -- умственную проституцию. Сходство этого вида с другим, менеедостойным порицания, бросается в глаза. Только самые модные кокотки обеихразновидностей этого ремесла могут похвастать приличным заработком. Родствов положении тех и других становится еще разительней, если вспомнить, что,занимаясь этим ремеслом физически, вы прикидываетесь модисткой, либомассажисткой, либо дочерью духовного лица, либо знатной дамой, либо,наконец, журналисткой, оказавшейся в стесненных обстоятельствах и готовойотблагодарить за помощь; а занимаясь тем же ремеслом умственно, вы выдаетесебя за поэта, или ученого знатока в какой-нибудь области, или опять-таки зазнатную даму, или за герцога. В обоих случаях от вас требуется чрезвычайнаяизворотливость, и в обоих случаях неуместны и даже гибельны честность,скромность и независимый характер. Во всем этом Джордж убедился очень быстро и стал действоватьсоответственно. Но он плохо умел притворяться, и ему никак не удавалосьскрыть, что у него есть и кое-какой талант и убеждения, от которых он ненамерен отказываться. Именно поэтому он долгое время не мог получить никакойработы, кроме как в журналах и альманахах "с вывихом", -- таких в Лондонеперед войной было штуки три, и издавали их чудаки, полагавшие, будтосотрудникам дозволяется писать то, что они думают. Надо ли говорить, чтоиздания эти давным-давно испустили дух, и ныне в лондонской журналистикебезраздельно царит лучезарнейшее благолепие. Это не имеет значения,-- как ивсе на свете, впрочем,-- не то я готов был бы об этом пожалеть. В ту пору странствий и обучения уму-разуму Джордж столкнулся сомножеством личностей, которые он разделил на три категории: просто кретинов,жалких кретинов и вывихнутых. Жалкими кретинами были те редакторы ижурналисты, которые искренне верили в фабрикуемые ими благоглупости,--добродетельные, но неудачливые подмастерья, честные чистильщики сапог, занеимением иного заработка пошедшие на службу прессе. Просто кретины были нетак глупы, но прикидывались, будто ничего не смыслят, и притом так долгобарахтались в грязи, что сами перемазались с головы до пят. К вывихнутымотносились более или менее честные чудаки или, во всяком случае, людинастолько самолюбивые и упрямые, что они казались честными. После недолгогои неумелого сопротивления Джордж и сам оказался среди вывихнутых. Тут былитрое, которых, удобства ради, я назову Шобб, Бобб и Тобб. Мистер, вернее,герр Шобб издавал литературное обозрение -- один из тех излюбленныхангличанами "передовых" журналов, которые изо всех сил устремляются вперед идвижутся совсем как раки. Герр Шобб был поистине великий человек. ТоварищБобб издавал социалистический еженедельник на средства психопата,помешавшегося на евгенике, и вегетарианца-теософа. Поскольку экономическаятеория Маркса, улучшение рода человеческого, растительная пища и теософия незаполняли целиком столбцы еженедельника, этот орган пролетариев умственногои физического труда регулярно печатал статьи по вопросам литературы иискусства. А поскольку ни один из руководителей журнала ничего в этихвопросах не смыслил, они изредка, по чистой случайности, предоставлялиписать на эти темы людям понимающим и влюбленным в свое дело. Товарищ Бобббыл поистине великий человек. Что до мистера Уолдо Тобба, который был обязансвоим происхождением (почему "обязан"?) американскому Среднему Западу, тосей пылкий британский патриот и убежденный тори стоял за Монархизм вИскусстве, Твердую власть в Политике и Классицизм в Религии. К несчастью,отпрыски его рода не имели оснований претендовать на звание пэра; иначе онуж конечно истратил бы все скромное наследие предков, лишь бы заделатьсялордом Тоббом. Поскольку он был непоколебимый приверженец англиканскойразновидности католицизма, на графский титул, полученный от папы римского,рассчитывать не приходилось; а консервативное английское правительство нещедро награждает даже самых достойных своих приверженцев из числаинтеллигенции, его скупость на этот счет уже вошла в поговорку. Итак,мистеру Уолдо Тоббу оставалось лишь намекать на своихвысокоаристократических британских предков, украсить гербом (вероятно,подлинным) свое столовое серебро, почтовую бумагу, принадлежности туалета иэкслибрисы и знаться с одними только "благородными" людьми. Каким образомДжордж с ним вообще познакомился -- загадочно и непонятно; еще загадочнее --как он начал печататься в журнале, который однажды сообщил, что средиподписчиков имеется четыре герцога, три маркиза и одиннадцать графов.Объяснить это можно разве только тем, что американизированный консерватизммистера Тобба оказался чуть более живым и гибким, нежели консерватизмотечественный, или, может быть, мистер Тобб до того круто склонялся вправо,что, сам того не ведая, подчас ударялся во взгляды крайне левые. Но как быто ни было, мистер Уолдо Тобб также был поистине великий человек. Милостями этих троих джентльменов, главным образом, и существовал --впрочем, отнюдь не в роскоши -- наш герой, в своих отношениях с нимипостоянно балансируя, как канатоходец над пропастью, и растрачиваянеисчислимые богатства дипломатической хитрости, которые он мог бы обратитьна служение отечеству. Однако впоследствии обнаружилось (почему"обнаружилось"?), что отечеству нужны были не его ум и изобретательность, аего кровь. Лондонское воскресенье. В Сити все замерло; не подвергаясь ни малейшейопасности, можно изучать гайки, болты, разнообразнейшие куски металла,врезавшиеся в черные блестящие дороги -- замерзшие чернильные реки. В делахтакой мир и покой, что хуже всякого запустения. Пуританский пыл вновьсменился недвижностью и застоем. Непобедимая Скука распростерла гигантскиекрылья над миллионами жизней. Длиннейшие вереницы автомобилей вопят и гудят,отчаявшись вырваться. Эпическое уныние опустевших переулков, где мерный стуккопыт раздается как адажио безнадежности. Ужасы Ганнерсбери. Тоска железнойдороги между Тернем-Грин и Хэммерсмит; убожество и мерзость Рейнс-парка; искука, что неизменно укачивает тебя в поезде, дожидающемся на станцииГлостер-роуд, по воскресным дням безраздельно завладевает улицами иторжествует победу. Дождь наводит грусть, и солнце тоже. И последняя капля-- колокольный трезвон утром и вечером. Возлюбленные братья жалкие грешники,вставайте, вставайте грудью за Иисуса Христа. Кто избавит нас, кто избавитнас от христиан? О господи, приди скорее и покончи со всем этим! Веселая Англия весело справляла воскресный вечер марта 1912 года. Весьдень Джордж работал -- работа его отнимала уйму времени и сил, нооплачивалась неважно -- и теперь отправился навестить своего друга, мистераФрэнка Апджона. "Друг" в данном случае (как впрочем, почти всегда) слово несовсем точное, если считать, что друг -- это человек, питающий к другомубескорыстную приязнь, свободную от сексуального влечения. (Дружба всочетании с сексуальным влечением есть любовь -- страсть бессмертная, какфеникс, и неистовая, как единорог.) Между Джорджем и мистером Апджономсуществовало, во всяком случае что-то вроде перемирия, когда смолкают хотябы на время бессознательная враждебность и глухое недоброжелательство, стольобычные, почти неизбежные между людьми. Этих двоих соединяли узы эгоизма.Мистер Апджон смеялся остротам Джорджа, а Джордж -- его остротам. МистерАпджон желал сделать Джорджа своим учеником, а Джордж был не прочьвоспользоваться его поддержкой. Подразумевалось, если не говорилось вслух,что они восхищаются друг другом,-- и это взаимное восхищение, может быть, несовсем неискреннее, помогло им слиться в крохотную ячейку, противостоящуюокеану людского равнодушия, и тем самым ощутить превосходство надчеловечеством. Они вместе обедали и даже по мелочи давали друг другу взаймыбез расписки. Итак, слово "дружба" тут почти оправдано. Стоит ли говорить, что мистер Апджон был поистине великий человек. Онбыл художник. Начисто лишенный подлинной, внутренней оригинальности, онименно поэтому всячески старался быть оригинальным и каждый год изобреталновое течение в живописи. Сначала он вызвал сенсацию дерзким, блестящимполотном "Христос в публичном доме в Блумсбери",-- картину эту разгромилапресса, всегда крайне чувствительная, когда дело касается Чистоты нравов ипосмертной репутации нашего спасителя. "Блаженная дева в аду" осталась бынезамеченной, но тут, по счастью, натурщица без всяких на то основанийпритянула мистера Апджона к суду, утверждая, будто он - отец ее ребенка;таким образом, она привлекла всеобщее внимание к шедевру, которым сначалапренебрегли, и его тотчас приобрел некий фабрикант, разбогатевший нарезиновых изделиях интимного назначения. Затем мистер Апджон открыл, что насвете существует новое французское искусство. Одно время он писал яркимипуантилистскими точками, потом перешел на однотонные фовистские мазки, затем обрек форму и цвет своих творенийвсем превратностям футуризма. Теперь он как раз изобретал супрематизм инадеялся обратить в ту же веру Джорджа или хотя бы подбить его на статью обэтом направлении в живописи. Супрематизм, ныне, к сожалению, совершенновышедший из моды, был, как о том свидетельствует и само название,сверхдостижением новейшего искусства. Свои теории мистер Апджониллюстрировал (слово, впрочем, не очень точное) двумя полотнами. На одномизображен был красивый алый завиток на фоне чистейшей снежной белизны.Другое, на первый взгляд, представляло собою серо-зеленый луг, по которомуразбрелась стайка пухлых желтых цыплят с удлиненными толстыми шеями, но приближайшем рассмотрении оказывалось, что это вовсе не цыплята, а условноизображенные фаллосы. Первая картина называлась: Космос--Разложение вторая-- Ор, 49. Piano. Мистер Апджон включил в своей студии обе электрические лампы, чтобыДжордж мог лучше; рассмотреть эти своеобразные опусы; наш друг уставился наних в тупом недоумении и тревоге: надо бы что-то сказать, но что ни скажешь,все уж конечно будет невпопад. По счастью, мистер Апджон был в высшейстепени тщеславен и не отличался выдержкой. Он нетерпеливо покашливал итоптался за спиной Джорджа. Вот что я хочу сказать,-- произнес он, многозначительно покашливая,-- Здесь это удалось. Да, да, конечно. Я хочу сказать, удалась получить определенное выражение определеннойэмоции. Как раз это самое и я хотел сказать. Видите ли, когда это удается, я хочу сказать это уже кое-что. Ну еще бы! Видите ли, я хочу сказать, если заставишь двух-трех умных людей по-настоящему понять, значит -- удалось. Я хочу сказать, эти чертовы остолопы вроде Пикассо и Цезаря Франка все равно никогда ничего не поймут, до них это просто не доходит, А вы рассчитывали, что они поймут? Видите ли, тут перед вами полнейшая оригинальность и вместе с тем сама великая традиция. Если этого не поймут бездарные поденщики, не велика важность, но я хочу сказать -- от Пикассо можно было ждать хоть на грош чутья, а вот представьте, онипросто не желают воспринять ничего нового, Я, конечно, вижу, что это очень оригинально... но, признаться, неулавливаю, в чем же тут традиционность? Мистер Апджон обиженно вздохнул и со снисходительным презрением покачалголовой, Где уж вам уловить. Если у вас были какие-то крохи ума, то онизагублены недостатком образования, а по прирожденной тупости вы инстинктивнопредпочитаете академизм. Я хочу сказать, неужели вы не видите, ведьпропорции Космос -- Разложения в точности те же, что у канопской вазы,хранящейся в неаполитанском музее Филанджиери! Как я могу это видеть? -- с досадой спросил Джордж.-- Я в Неаполе не бывал. Вот я и говорю! -- победоносно воскликнул мистер Апджон.-- Вы просто-напросто неуч, в этом все дело! Ну, а вторая картина? -- сказал Джордж, решив не обижаться.-- Это тожев традициях канопской вазы? Черта с два! Я думал, уж это-то даже вы поймете! Я хочу сказать, как же вы не видите? Может быть, это фантазия на тему росписи греческих ваз? -- наугад сказал Джордж, надеясь умиротворить вспыльчивого иуязвленного гения. Мистер Апджон швырнул шпатель на пол. Вы невероятно тупы, Джордж! Я хочу сказать, пропорции, расстановка впространстве, оттенки цветов -- все здесь в лучших традициях одеял американских индейцев, и я хочу сказать, если это удалось, знаете ли, это уже кое-что! Да, да, конечно, очень глупо с моей стороны. Как это я сразу не понял. Вы меня простите, я целый день строчил всякую поденщинуи немного ошалел. Я так и думал! И мистер Апджон рывком повернул оба мольберта лицом к стене. Разговорпрервался. Мистер Апджон сердито растянулся на кушетке и стал судорожнопоедать засахаренные абрикосы. Он брал абрикос двумя пальцами -- большим иуказательным, отводя локоть под прямым углом, вытягивал шею и яростнораскусывал абрикос пополам. Джордж наблюдал это внушительное и варварскоезрелище с таким интересом, словно ему открывался таинственный смысл древнегообряда Урима и Туммима. Он сделал робкую попытку вновь завязать разговор, номистер Апджон отверг ее жестом, который можно было истолковать лишь однимспособом: чтобы переварить предательское тупоумие Джорджа и подсластитьвоспоминание о нем засахаренными абрикосами, мистер Апджон нуждается вполной и нерушимой тишине. Но вдруг Джордж вздрогнул, потому что мистерАпджон, кашлянув раз-другой, внезапно сорвался с кушетки, энергичноотхаркнулся, с силой, которой для этого вовсе не требовалось, распахнул окнои сплюнул на улицу. Потом обернулся и сказал спокойно: Пойдемте-ка лучше к толстяку Шоббу. Джордж с радостью согласился: он был еще так молод, что его привлекаловсякое разношерстное сборище; и тут ему дозволено было созерцать странные исложные омовения, которые мистер Апджон совершал над тазом, упрятанным богвесть почему в комоде под красное дерево. Мистер Апджон был, видимо, весьма чистоплотен -- во всяком случае,поскольку это касалось частей тела, выставляемых для всеобщего обозрения. Онтщательно мыл лицо, плескался, долго чистил зубы, так что Джордж сталопасаться, как бы из щетки не вылезла вся щетина, усиленно полоскал горло иотплевывался. Он старательно мылил и тер пемзой свои большие желтые руки,несколько напоминавшие лопаты, и с поразительным упорством и трудолюбиемвычищал грязь из-под ногтей. Затем уселся перед трельяжем, в котором могвидеть себя и прямо и в профиль, и до тех пор на все лады причесывал иприглаживал щеткой свои сухие и жесткие, как солома, волосы, пока в них незатрещали электрические искры. Отдав сполна дань гигиене и красоте, мистерАпджон надел чистый воротничок, повязал ослепительный, неслыханных размеровгалстук и облачился в долгополый сюртук с узкой талией,-- все это всочетании с несколько поношенными, но элегантными брюками, сильносужающимися книзу, придавало ему вид лихого повесы эпохи Регентства. Вовремя этой своеобразной пантомимы, длившейся чуть ли не целый час, мистерАпджон сохранял величайшую серьезность и лишь изредка испускал какие-тостранные, не слишком мелодичные звуки -- то ли пел, то ли мычал,-- даразражался неистовой бранью всякий раз, когда под рукою не оказывалоськакой-нибудь части туалета. Странное дело, мистер Апджон не былгомосексуалистом. Он всегда проявлял себя как пылкий поклонник тех, когонаши наивные предки называли слабым полом. Мистер Апджон нередко говорил,что после тяжких трудов на ниве супрематистской живописи лучший отдых длянего -- общество красивых женщин. Из рыцарских чувств, а может быть, и понеобходимости скромно умалчивая о своих победах, он всегда готов былпоговорить о любви и дать изысканно-эротический совет, вызывавший у всякого,кому хоть раз в жизни случалось спать с женщиной, подозрение, что мистерАпджон в лучшем случае мямля, а может быть, все еще девственник. Затем мистер Апджон облачился в тонкое серое пальто,-- в эпохуРегентства оно показалось бы верхом щегольства,-- сунул под мышку длиннуютрость черного дерева без набалдашника, лихо заломил мягкую серую шляпу инаправился к двери. Джордж двинулся следом -- ребяческое важничанье инелепая дерзость Апджона забавляли его, но и внушали что-то вроде почтения. Едва они вышли на улицу, лондонская воскресная скука вылезла из своегологова, точно огромный, расплывчатый серый осьминог, и обхватила ихвкрадчивыми щупальцами уныния. Мистер Апджон, неуязвимый, как Ахилл, встигийских глубинах самонадеянности, уверенно шагал своей дорогой, чувствуя,что превзошел самого Джеймса Мак-Нейла Уистлера. Мистера Апджона скука ненастигала извне, она исходила от него самого. Он был слишком занятсобственной персоной и почти не замечал, что делается вокруг. Джордж, отбиваясь от серого чудовища, сделал отчаянную попытку завязатьразговор: Что вы думаете о забастовке шахтеров? Газеты твердят, что она приведет страну к гибели, а как по-вашему? Мне кажется, обестороны ведут себя довольно глупо, правда? На этой забастовке Джордж впервые открыл, что в жизни Англии существует"социальная проблема" и ожесточенная классовая вражда,-- она постоянно тлеетгде-то под спудом и порою прорывается яростными вспышками ненависти,сдерживаемой лишь благодаря тому, что характер британского рабочегопредставляет собою холопскую смесь трусости и "добропорядочности". Ну, я хочу сказать,-- начал мистер Апджон, которому редко удавалось сказать то, что он хотел, а хотелось ему всегда сказать нечто ошеломляюще оригинальное,-- это не наше дело. Но я хочу сказать, если углекопы станут получать больше денег, темлучше для нас. Они скорей будут покупать наши картины, чем сукины сыны вродеМонда, Питта или Асквита. Джордж был несколько ошарашен. Прежде всего раздоры в обществеволновали его не потому лишь, что они могли как-то задеть его самого,-- ведьони касались всей страны. И, кроме того, он кое-что знал о рабочих и о том,как им живется. Не верилось, что лишние пять шиллингов в неделю заставятшахтеров покупать картины супрематистов и отказаться от своих излюбленныхзанятий -- вряд ли они от этого перестанут сквернословить, гонять голубей,играть в карты и иные азартные игры, колотить жен и пьянствовать. Но мистерАпджон изрекал свои obiter dicta --> ¹ с таким апломбом, чтодвадцатилетнему юнцу простительно, если он и не понимал всей их нелепости. Они шли по Черч-стрит (Кенсингтон) -- мрачной траншее, соединяющейлинию резервов Кенсингтон-Хай-стрит с передним краем Нотинг-Хилл-Гейт.Странная штука -- город: сложная система окопов и вечная война, скрытая, ностоль же смертоносная, как открытое столкновение двух армий! Мы живем вокопах, гладкая облицовка домов служит бруствером и тыльным траверсом. Застенами не прекращается война -- жены воюют с мужьями, дети с родителями,хозяева с рабочими, торговцы с торговцами, банкиры с юристами, ивсеисцеляющая смерть подбирает все жертвы. Ожесточенная война -- а из-зачего? Из-за денег -- они символ власти; из-за власти -- она символ и опорасуществования. Война всех против всех потрясает города! Столь же свирепая,тайная и беспощадная, как отчаянная война растений и скрытая от наших глазборьба за существование в животном мире. Мы идем по Черч-стрит. По ходамсообщения. Нам не видно, что творится за бруствером, нам не видна бескрайняя"ничья земля" лондонских крыш. Мы не можем проникнуть взглядом сквозь стеныдомов. Что там, за этими грязными, закопченными, непроницаемыми стенами?Какие мученья, битвы, кровосмешение, какая жестокость, какие жертвы, иужасы, и убожество, и пустота? Мы не можем проникнуть взором сквозь тротуарыи брусчатку мостовых, увидеть подземные жилы электрических кабелей, артериигазовых и водопроводных магистралей, внутренности метрополитена. Мы неощущаем, как вода просачивается сквозь глинистую почву Лондона; нам неразглядеть остатков древних, разрушенных Лондонов, которые ждут, чтобы доних докопались археологи с противоположной стороны земного шара; не увидетьглубоко-глубоко в земле окаменелых скелетов давно вымерших зверей и ихокаменелые экскременты. Здесь, в Нотинг-Хилле, некогда саблезубый тигр,рыча, терзал свою добычу; мчался испуганный олень с ветвистыми рогами; выливолки; охотился бурый медведь; над головою днем клекотали орлы, а ночьюметались во мраке огромные летучие мыши. Таинственный ропот лесной чащи,короткий вопль и грозное рычанье, и яростные любовные призывы самок -- вотголоса, что раздавались здесь в ту пору, когда Ламанш был устьем Рейна. Время идет,-- сказал Джордж,-- а что мы знаем о Времени? Доисторическиеживотные, вроде ихтиозавров и королевы Виктории, забирались в свои берлоги,и спаривались, и порождали... Громыхающий автобус, точно фантастический красный бык с огненнымиглазами и светящимся нутром, пронесся мимо и заглушил его последние слова. А? -- переспросил мистер Апджон и выругался. Посмотрите-ка на этих обезьяноподобных двуногих,-- продолжал Джордж, показывая на мирную влюбленную парочку и подозрительно косящегося на нее полицейского.-- Что можетбыть гнуснее, свирепей, кровожадней, блудливей... Видите ли, я хочу сказать, для публики самое главное -- то, о чем мы свами толкуем... Так вот, возьмите в оборот толстяка Шобба, пусть он закажетвам статью обо мне и супрематизме. Нам надо бы почаще ходить в зоологический сад смотреть на обезьян.Шимпанзе прыгает с ловкостью политика. Орангутан очень похож на ирландца икурит трубку невозмутимо, как кемдентаунский убийца. Распаленные краснозадыемандриллы посвятят вас в таинства любви. А мартышки лопочут без умолку --точь-в-точь, как мы! Сколько восторгов из ничего! Обратись к обезьяне, опоэт! Мистер Апджон коротко рассмеялся, хрипло закашлялся и сплюнул: Мысль далеко не новая, но какое отношение она имеет к le mouvement--> ¹? Все-таки, я хочу сказать, я мог бы еювоспользоваться... Бедняга Джордж! Ну и дурак же он был. Никак не мог постичь ту простуюистину, что не следует высказывать свои мысли собрату по искусству, а сестретем более. Мистер Апджон принялся разглагольствовать о супрематизме и о себе. Дойдя до Нотинг-Хилл-Гейт, Джордж остановился. Воскресная скука обвилаего своими щупальцами, оплела его дух, затягивая в водоворот безнадежности.Зачем идти? Зачем нужна еще одна встреча с едва прикрытой людскойвраждебностью? Зачем делать себя мишенью для испытующих взглядов и бойких,злых языков? О, если бы окутаться одиночеством, точно саваном,-- нет,непроницаемой броней,-- и погрузиться в мертвые слова мертвого языка!Обезьяноподобное двуногое! Боги, боги! И Платон еще толкует о Красоте. Идемте же! -- крикнул мистер Апджон, опередивший его на несколькошагов.-- Сюда. Холланд-парк. Старик Шобб ждет не дождется меня среди этогосброда. Я хочу сказать, он понимает, что, кроме него, я -- единственныйумный человек в Лондоне. Джордж все еще колебался. Его все глубже засасывала пучинанеобъяснимого, беспричинного отчаяния. Зачем продолжать? Отроческое влечениек смерти и самоубийству, неотделимое от юношеского жизнелюбия и кипучейэнергии, захлестывало его душными волнами. Уйти из жизни в полночный час,без боли... Я, пожалуй, не пойду,-- крикнул он вдогонку Апджону. Тот обернулся, быстро подошел и схватил его за руку: Да что это с вами? Побывать у Шобба в воскресный вечер -- вот лучшийспособ добиться, чтобы он заказал вам статью. Идемте. Мы опоздаем. И не вступил, как у Еврипида, трагический хор, повествуя о неизбежном инеотвратимом могуществе Ананке -- Рока, коему подвластны даже сами боги. Иокруженное сияньем божество не предостерегло его, вещий голос не прозвучал.Борьба предопределения и свободной воли! Да есть ли тут борьба? Движемся лимы или пребываем в покое, идем направо или налево, колеблемся или очертяголову кидаемся вперед,-- судьба неумолимо прядет свою нить. Ананке,Ананке... Джорджа потянули за рукав, и он нехотя подчинился: Ладно, иду.