Ая Звуковая

 

ГИК

Итак — зима прошла, как говорят йоги — в медитациях и в самоусовершенствовании. К весне, накоплявшаяся в течение зимы мерихлюнидия, дошла до того предела, когда люди совершают нечто, чего „в этой жизни совершить не ново", — единственный поступок в жизни человека, в котором впоследствии не удается раскаяться. Я целыми днями сидел дома, часами глядя в пустой, белый свет заиндевелых окон, чувствуя как от бесцельных „медитаций" сморщиваются и трухлеют, точно осенний гриб, мозги.

Думать было, в сущности, больше не о чем. Всю зиму продумал, проковырялся в самом себе, и пришел к заключению, что жизнь — поезд, в который у меня просто не хватает ловкости вскочить на ходу. А если поезд летит на всех парах — так разве он в этом виноват?...

Словом — я был обуян мировой скорбью, которая в 17 лет бывает не менее трагической, чем в 90, с той только разницей, что в 17 — она проходит, как насморк, в 90 же рискует и вовсе не пройти.

- 37 -

В конечном результате — она и начала постепенно проходить. Ибо началась весна, а московская весна имеет то огромное преимущество, что она, почти без дождей, распускает потоки невероятной грязищи, поливая все сверху, как прованским маслом — задорным солнышком. В этой грязище, весело ругаясь, устревает и утопает все живое и неодушевленное, включая сюда графики поездов, хозяйских кошек и статистику посевов.

Как-то раз, прыгая по Ленинградскому шоссе „с кочки на кочку", я проходил мимо огромного здания бывшего, блаженной памяти, ресторана „Яр". Архитектурой своей „Яр" еще напоминал о водоемах выпитого в нем шампанского и курганах съеденной в нем икры. Но внешнее оформление уже перестало говорить о его героическом прошлом: штукатурка облезла, гранитные плиты были заляпаны известкой, зеркальные окна местами заменены мозаикой переливающихся, как пятна нефти на воде, квадратных пузыристых стеклышек.

Оторвав на секунду свой лоцманский взгляд от оккупировавших землю луж, я увидел двух, фабзаячьего^*) вида, парнишек, прибивавших над гранитным порталом зеленую вывеску с желтыми буквами. Над буквами красовался какой-то странный, но довольно красивый герб: желто-зеленая кинолента, а на ней то, что впоследствии, на жаргоне кинофабрики, называлось „пресекатором” — вращающаяся пластинка в форме мальтийского креста, пресекающая луч света, льющийся из киноаппарата. На вывеске большими буквами стояло: ГИК, а внизу — поменьше: Государственный Институт Кинематографии

Фабзайчики богохульствовали, прибивая вывеску, так как гранит был твердым, а гвозди были советскими — то есть гнулись чуть ли не между пальцами. Еще не отдав себе точного отчета в том, что я, собственно, собираюсь делать, я, с самым независимым видом, шагнул через валявшиеся на земле мотки проволоки, внутрь означенного учрежде-

 

*) „Фабзайчики" — ученики фабрично-заводских школ.

- 38 -

ния. За моей спиной фабзайчики недоуменно переглянулись, но ничего не сказали. Когда я, через две минуты, снова вышел, не обнаружив внутри ничего, кроме свежих фанерных перегородок и общей характерной для переезжающего советского учреждения, разрухи, один из них не удержался, чтобы не спросить меня:

— Вы, собственно, кого товарищ ищете?

Я не имел абсолютно никакого понятия о том, кого бы я мог в данный момент искать в совершенно незнакомом мне заведении, и поэтому не стая утруждать себя выдумыванием причин, а ответил контрвопросом:

— А чего это здесь такое будет?

— А вы еще одни рамы вставьте^*) виднее будет!

Позанявшись некоторое время „матереологией", мы расстались с фабзайчатами друзьями. Результат этого разговора, как рукой, снял все остатки зимней хандры и вдохновил меня так, что я плюнул на дело, по которому шел, и уже полным аллюром без разбора зашлепал по лужам домой делиться впечатлениями.

Выяснилось, что ГИК будет подготавливать кинорежиссеров, операторов и сценаристов. Начало занятий — осенью, но набор открыт уже и сейчас.

* * *

Итак — „полочка" была найдена: если мечта о пилотском шлеме канула в вечность, если для бухгалтерии или черчения я не находил в себе достаточно душевных сил, если, наконец, на пути ко всем прочим профессиям, этакой китайской стеной стоял мой трижды проклятый и нетерпимый в социалистическом отечестве индивидуализм, то карьера кино-режиссера представилась мне теперь, как

 

*) Это насчет очков!

- 39 -

полоска земли, — матросу с колумбовской мачты. Это было как раз то, что я все время искал, искал, сам не зная — что мне, собственно, нужно. Мне нужно было что то, где был бы на месте мой индивидуализм, где была бы нужна, или по крайней мере не мешала бы моя фантазия (каковой у меня, кстати сказать, явственный переизбыток), нужна была какая то работа, пусть лучше не дающая ни отдыху, ни сроку, но которая не была бы связана с иссушающим „от 8-ми до 4-х".

Профессия режиссера давала все это. Но кроме этого, она давала еще нечто, о существовании чего, я как то попросту забыл в своих исканиях: художественное творчество на свой риск и страх и своими силами, творчество, результаты которого можно самому увидеть, оценить или забраковать по собственному усмотрению. Другими словами — полную независимость и самостоятельность в работе.

Так мне, по крайней мере, по юности лет, в то время казалось. И я был бешено рад.

Правда — на пути еще высилось самое главное — сумрачные фигуры пресловутых Змеев Горынычей, но у меня было интуитивное чувство, что на этот раз мне их как то удастся обойти. Как именно — было еще совершенно неясно, но ведь какой-нибудь способ должен же существовать!

— Полочка найдена? — почти орал я, сигая через лужи.

— Полочка на-айдена! — ответил я ко всему привыкшему контроллеру на Курском вокзале, когда тот попробовал прицепиться ко мне насчет билета...

* * *

Сам по себе, факт „открытия" мною советской кинопромышленности не имел, конечно, мирового значения, в нее я имел так же мало шансов попасть, как и в любое другое место. Но в то время, как раньше я сам не знал, что мне, в сущности,

- 40 -

нужно — теперь я нашел точку приложения своих сил. Из потенциального состояния я перешел в кинетическое, и забегал, как таракан, в поисках щели в царство „Великого Немого" (к тому времени уже, впрочем, заговорившего).

Как на грех, ни у меня, ни у моих предков, ни у наших общих знакомых — не нашлось ни одного человека, имевшего какое-нибудь, хотя бы мимолетное, отношение к кинопромышленности. Сей факт чуть было снова не привел меня в отчаяние, ибо соваться в ГИК, не имея абсолютно никакой заручки, — было бы с моей стороны чистейшим безумием. Уж если мне, имея хоть и небольшую, но все-таки заручку, не удалось просклизнуть даже в такое завалящее заведение, каким был наш салтыковский метереологический техникум, то что уж было и говорить о таком предмете человеческих вожделений, как Государственный Кинематографический Институт! Сюда бы меня и на выстрел не подпустили. А наличие первого такого ассаже сильно затруднило бы вторичную попытку поступления, буде даже таковая велась бы во всеоружии самогв планетарного блата.

Здесь нужен был именно блат, и блат не какой-нибудь, а именно планетарный. У меня же не было блата, не то что планетарного — а просто никакого; даже самого паршивенького блатишки не было: хучь плачь! Было от чего придти в уныние.

На тот самый крайний случай, если бы до последнего дня приема ничего (никакого „Шпигеля",^*) как говорилось у нас в семье) не подвернулось — у меня все-таки была разработана одна небольшая военная хитрость, особых шансов на успех, впрочем, не сулившая. Видя, что на „поддержку общественности" мне слишком рассчитывать не приходится, я взялся за дело собственными силами: выкопал где то штук пять более или менее популярных книжонок из области осветительной, декорационной и съемочной техники, и стал их вдумчиво прожевывать. Расчет ставился на то, что, представ

 

*) О „Шпигеле" см. „Россия в конц." И. Солоневича.

- 41 -

пред грозные очи приемочной комиссии, я просто и нахально объявлю себя практикантом с берлинской бабельсбергской кинофабрики УФА, учившимся там на советские деньги, с тем, чтобы вернувшись, обогатить своими заграничными познаниями родную кинопромышленность. Там я, мол, изучил все технические премудрости, а теперь хочу пройти еще и режиссерский курс, чтобы стать незаменимым и полезным социалистическому отечеству специалистом.

Выслушав такую ересь, мне могли не поверить и назначить испытание: — на него я, из застенчивости, просто не пошел бы. Но, при соответствующем количестве апломба, с моей стороны, — могли и поддаться на эту удочку: — все-таки им и самим небезынтересно было иметь у себя такую заморскую диковинку. Приняв меня, они, конечно, на первой же неделе, не замедлили бы горько во мне разочароваться. Но к тому времени, смягчить это разочарование, хоть частично, зависело бы от ловкости моих собственных рук. Оглядевшись и развив бешеную общественную деятельность, заведя блат у секретаря учебной части, у ректора, у секретаря ячейки и т. п., и т. п., я получил бы хоть и маленькую, но все же роль в решении вопроса о моей злосчастной судьбе. Кроме того, существовала еще надежда на то, что в первозданном хаосе новоиспеченного института, либо просто забудут о моем самозванстве, либо не найдется человека, который взялся бы проверять наличие у меня инкриминируемых познаний. А если бы мне удалось оттянуть трагический момент постыдного разоблачения, скажем, на месяц-два — там бы я уже чувствовал себя уверенным, как клоп в соломенном тюфяке — там бы меня уже не так легко было выкурить!

Но, повторяю, этот проэкт особых шансов на успех не имел. Он был чем то вроде печатных предписаний для поведения пассажиров на случай кораблекрушения, какие вешаются в каждой кабине больших пароходов: прочтешь такое предписание —

- 42 -

и даже начинаешь удивляться, как это люди вообще умудряются тонуть. Из истории, однако известно, что люди все таки тонут, плюя на предписания.

По моему проэкту, все выходило замечательно, почти идеально, но зная по опыту человеческих поколений, что наиболее точно разработанные планы имеют обыкновение проваливаться вернее и скорее экспромтов, я не ставил на него большой ставки. Если не будет другого выхода — тогда... Тем более, что риска, в сущности, не было никакого.

Пока же, — за неимением лучшего, я ставил ставку на экспромт. На какого-нибудь „Шпигеля" — старого, доброго Шпигеля, бывшего в нашей семье чем-то вроде доброй феи-охранительницы, появляющейся на сцену как раз в тот момент, когда конвоируемое ею бэбэ ищет личного сближения с хозяйским котом. Кот уже загнан в угол, и вот-вот неминуемо вцепится в бэбэ всеми своими четырьмя конечностями. В этот-то момент фея и вступает во исполнение своих обязанностей. Другими словами, Шпигель был для нас тем, что люди с классическим образованием называют „деус экс махина".

В ожидании какого-нибудь такого „деуса" я и находился.

42 -