Belonging: культурно-языковое конструирование близости

По наблюдению Бенедикта Андерсона, народ и нация - это такие объеди­нения, которые позволяют ощущать единство и находиться в духовном контакте с людьми, физическая встреча с которыми невозможна.²³ Если в семье, в отношениях рода или клана, дружеского круга близость между людьми, их общая идентичность подтверждается повседневным физиче­ским контактом, фактом совместного проживания, кровным родством и

личным знакомством, то общность нации или народа опирается на духов­ный эквивалент такого контакта, на ощущение единства, на чувство иден­тификации, на переосмысление отношений родственной близости. Именно эти ощущения, чувства и смыслы аккумулирует в себе концепт Родины.

Зигмунт Бауман²⁴ пишет о том, что чувство физической (пространствен­ной) близости или удаленности конструируется социально. В качестве примера, отвечая на вопрос, как оказалось возможным, с точки зрения че­ловеческого участия в этом деле, истребление евреев в нацистской Герма­нии, он рассматривает частный гипотетический случай инженера-кон­структора, занимающегося разработкой технической документации для грузовика-душегубки. Каковы чисто человеческие условия, которые позво­ляют такому инженеру честно выполнять свою работу, не задумываясь о том, что, проектируя орудие казни, он становится палачом тысяч невинных жертв?

Бауман объясняет возможность такой ситуации спецификой социальной конструкции расстояния. Между честным инженером и обреченным на гибель еврейским ребенком стоит сложная система общественного разде­ления труда. Задача инженера сужена и детализирована настолько, между ним и жертвой находится такое количество бюрократических и технологи­ческих инстанций, что он не связывает конкретные технические задачи (например, проблему изменения центра тяжести в кузове грузовика, когда находящиеся в нем люди при появлении запаха газа бросаются к дверям и пытаются вырваться из душегубки) с подлинным назначением своего про­екта - разработкой орудия казни. Раздробленная на минимальные техниче­ские и организационные задания, массовая расправа над невинными людьми редуцируется до ряда профессиональных задач, а чужая жизнь оказывается за пределами технико-бюрократического кругозора. Именно за правильное решение этих задач, а вовсе не за гибель людей, и отвечает наш конструктор.

Аналогичные формы распределения труда в системе управления как бы снимают ответственность и с чиновников, которые принимают решения о казни, или с сотрудников финансовых ведомств, которые подсчитывают объемы конфискаций, в том числе тонны золотых зубных коронок, кото­рыми пополняется казна. Социально сконструированное расстояние между ответственным лицом, выполняющим профессиональный долг, и жертвой массовой расправы на каждом этапе организации становится все более и более далеким.

Можно думать, что точно так же, как отдаленность от другого человека, конструируется и социальная близость. Духовное единство группы людей создается порядком культуры. В случае, который мы будем анализировать ниже, социальная конструкция близости задается языком описания народ-

ного единства как метафоры семьи. В условиях семьи, рода или патриар­хальной общины границы социальности совпадают с физическим про­странством. В традиционном укладе все знают всех в лицо и часто нахо­дятся в кровно-родственной связи. Именно на этом роде близости основа­ны общинные этика и право. „Свое" и „чужое" определяется границами физической достижимости.

Общество модернизированное требует иных оснований идентификации. Общность между людьми становится общностью снятой, символической. „Свое" и „чужое", „мы" и „они" становятся понятиями неочевидными. Они распространяются на такие географические пространства, охватывают та­кое количество людей, что личный контакт не представляется возможным. Более того, символическое единство народа подразумевает идентифика­цию не только с иными пространствами, но и с иными историческими пе­риодами (исторический аспект или аспект этнической традиции в идеоло­гии национального строительства). Такие общности требуют специальной идеологической работы. Так возникают риторики народа, нации, родины, идеологические и эстетические обоснования национальных государств и других политических объединений людей. Следы этой идеологической и эстетической работы над символической конструкцией идентичности мы находим во фразеологическом корпусе языка.

Говоря о фразеологии как о следе конструирующей работы коллектив­ного сознания, мы имеем в виду классифицирующую функцию языка, ко­торая проявляется прежде всего в устойчивости сочетаемости. В качестве примера мы рассмотрим простой случай - употребление прилагательного родной в устойчивых сочетаниях современного русского языка. Мы уви­дим, как из метафорического переосмысления отношений родства и мате­ринства, из метонимического переноса отношений родственной близости и любви постепенно строится конструкция общности как политического целого. При этом границы „природно-своего", „врожденного", „родного" постепенно растягиваются и захватывают все больше и больше посторон­них, но идеологически значимых атрибутов до тех пор, пока „родное" не покроет собой, подобно чехлу на каркасе, всю жесткую конструкцию „го­сударственно необходимого". Мы увидим, каким способом приватное по­степенно идентифицируется с общественным, а затем и с государствен­ным, личный интерес сообщается с интересами власти, „прирожденно-Свое" становится этической и эстетической категорией для апроприации мира как „вторично-Своего" и как все это оказывается на службе гегемо­нии.

Отметим для начала, что логика этого метафорического переноса с те­лесного на государственное, с приватного на общественно-историческое намечается уже в этимологии самих существительных Родина, Отечество,

Отчизна. Все они описывают большие политически организованные соци­альные пространства как нечто подобное семье или роду.

„Родное" - это ближний круг, непосредственно соприкасающееся с те­лом, и потому оно исконно, неотъемлемо, неотменимо „Свое": родная се­мья, родной отец (брат,...), родная мать (сестра,...) Биологическая „вро­жденность" и эмоциональная, любовная близость совпадают; из любви рождаются родной голос, родные глаза, родные руки и т. д.

В круге „родного" обитают родные и близкие; их пределы - это родной дом, родные стены, родное село, родная улица, родные места и т. д. Сила любви к родному „втягивает" место обитания в сферу „прирожденно-Своего". Любимые нами места суть родные места, родные поля и леса, родные просторы, над этими просторами - родное небо, индивидуальная память и семейная история воплощены в родном очаге, родных пенатах, родных могилах.

Постепенно географические пределы „родного" расширяются - в них входят и родной город, и родной край, и родная страна, и родная планета. Размеры таким образом возникающего „вторично-родного" зависят от сте­пени удаления от него: в городе тоскуешь по родной сторонке, по родным полям и лесам, в чужом городе - по родному городу, в изгнании - по род­ной стране, родному краю, в космическом полете - по родной планете. Такое „вторично-родное" уже не есть результат непосредственного пере­живания любовной близости „Своего", но итог идентификации с коллек­тивной идеологией.

Показательна эта способность понятия „родного" к пространственной экспансии. Если солдат Отечества отправляется защищать родной кров, то речь уже не идет о принадлежащей ему лично избе: родной кров разраста­ется до жизненного пространства целой нации. Метонимический перенос позволяет расширить основание идентификации: население родной страны уже не связано личными любовными отношениями как отдельные люди, но составляет большое идеологически скрепленное сообщество. Такое со­общество осмысляется в метафорах родной почвы и родных корней. Почва и корни - более высокая ступень обобщения, чем родная кровь. Если кровь - это фигура для репрезентации телесной близости, то почва и корни - это фигуры близости духовной, идеологической, мировоззренческой. Почва и корни уходят не в семью, а в миропонимание, Weltanschauung. Именно последнее превращает метафорическую семью родных и близких в исто­рическую общность народа. По логике „родного", такое сообщество стано­вится и „любимым"; хотя члены его между собой и не знакомы, но, в силу идеологической идентификации, далеко не безразличны друг другу. По отношению к этому сообществу появляется моральный долг (долг перед Родиной / Отечеством) и эмоциональная привязанность (любовь к Родине /

Отечеству) - точно так же, как к собственной семье, но уже на гораздо бо­лее высоком уровне легитимации.

На следующем этапе тропеического процесса появляются такие слово­сочетания, как родная литература, родная словесность, родной язык, род­ная речь, родное слово и родная история. Большая часть этих фраз являют­ся не просто обыденными сочетаними, но зачастую названиями учебных курсов („Родная речь", например, - заглавие серии учебников для началь­ной школы) или официальными терминами (курс родной истории, но не, например, „курс родной географии"). Поэтому здесь речь идет о политиче­ски ангажированных идеологических конструкциях - доктринах истории, языка, словесности. Что произошло с семантикой? Мы наблюдаем еще один метафорический перенос: атрибут любимого / родного дома, люби­мого / родного человека оказался перенесенным на символический про­дукт - дискурс национальной литературы (родное слово, родной язык, родная речь) и национальную историческую доктрину (родная история).

Пространственная экспансия „родного", отмеченная нами выше, допол­няется „экспансией вверх" - в область духовного. Отношение телесной близости (родства) и любви теперь, по закону метафоры, переносятся на мир текстов - не любых, разумеется, но идеологически правильно ото­бранных, отцензурованных и институционально представленных в виде официальных учебных курсов и программ, в виде языковой и литератур­ной политики, в виде доктрины. „Родные дискурсы" получают благослове­ние политического режима в качестве репрезентантов национального духа, национальной идеи, общенационального самосознания и пр. Они искусст­венно возгоняются до состояния национальных символов. Идентификация с национальной литературой, национальной историей, и национальным языком - т. е. принятие их именно в качестве родной литературы, родной истории и родного языка - это качественно новое состояние идентифика­ции: в область прирожденно-„Своего" „записывается" идеологическая продукция, одобренная политической цензурой версия символической вселенной.

Далее происходит метонимический перенос „родного" с дискурсов на инстанции, занимающиеся контролем дискурса. Так в советском языке появляются и родное Правительство, и родной товарищ Сталин, и родная Коммунистическая партия, и многое другое подобное. В область „прирожденно-Своего" записываются политические институты и символы ре­прессивной власти. Так, на последнем этапе тропеического генезиса, клас­сифицирующая власть языка создает не только культурно-историческое, но и политическое „родство" - идеологическую доктрину единства народа.