Сифилитик, как и Варвара, мечтает остаться с носом.

 

Как только Зайцев выписался с кожвена, то сразу отправился на губу. Он любил навалить на губу, а сидеть на ней не очень… Однажды ночью захотелось Семёну поссать, видимо сказались перенесённые трипперА. Стучал он в дверь камеры, колотил: ни часовых, ни конвоиров – никто не отзывался. Камера - это бетонный мешок без окон, с тяжёлой металлической дверью, но больше всего поражали полы – все в рытвинах, разбитые, как после бомбардировки.

На них нам и приходилось спать, подстелив под голову сапоги и портянки.

В углу камеры стоял жбан с водой. Якобы питьевой.

Вот туда и испражнился ефрейтор Зайцев.

В момент опустошения одного сосуда и заполнения другого дверь открыл сержант Крылов, однофамилец неправомочного автора басни «Стрекоза и муравей». Окрылённый Крылов, увидев эту картину, одним ударом сапога сокрушил сыкуна на пол, другим опрокинул жбан. Разбавленная моча растеклась по полу, заполнив лунки и рытвины. Я принял причудливую позу, свернувшись, как анаконда в кастрюле, чтобы расположиться на сухих островках пола.

…Проснулся утром. В то же время проснулся и вулкан Эйяфьядлайёкюдль. Я и сам был, как на вулкане: лежал буквой «зю», умудрившись не промокнуть.

Воображала обожала, корчить рожу, корчить жало. Кормчий корчил – тварь дрожала, в недра тундры убежала, - с такой замысловатой фразы начал новый день капитан Волков. - Если есть у кого-то вопросы, пожелания, предложения, подойдите ко мне, скажите, Михаил Петрович, то-то и то-то, так-то и так-то…

Не увидев в наших глазах организаторских генераторов, он отдал приказ, и нас разбросали по работам, а сам Волков с юморком Котёночкина оставил Зайцева в камере. Катушкой ниток Заяц с волчьим билетом мыл камеру, распутав клубок, обмокал его в обосанную воду и выжимал над унитазом. Долгая процедура…

На этот раз мне досталась высотная работа, приходилось изворачиваться на лестнице подобно цирковым артистам воздушной гимнастики.

Вообще, что касается работ: всё самое сложное, грязное, все нечистоты, всё это было наше. Если солдат не человек, то губарь даже не солдат. Последней каплей терпения было распределение на очистку остатков капусты и мочёных огурцов в бочках глубиной 4 метра.

К этому мы ещё вернёмся, а пока мы вернулись с работ.

В камере было сухо, но вонь стояла.

Зайцева после уборки закрыли в одиночной камере.

Прозвучал приказ к принятию пищи.

Некогда Децим Ювенал провозгласил «Хлеба и зрелищ». Феодал Волков был отнюдь не римским императором –

ИЗ ВСЕХ ЗРЕЛИЩ ОДИН ХЛЕБ!!!

Приём пищи длится ровно 36 (зловещая цифра) секунд, затем конвойный, как в детской игре вылавливает последнего, кто выбегает из столовки. Тут уж не до кирзовой каши, которая остыв, прилипает к тарелке коровьей лепёшкой на пастбище. Холодную кашу компенсирует чай-кипяток, который тоже пить невозможно. Вот за это время и остаётся ОДИН ХЛЕБ!

А в это время венценосный начгуб Волков пододвинул бархатную салфетку под двойной подбородок:

«Уже с ужимкой ужинаю ужами»…

…Отчёт времени затормозился, и дни на губе тянулись медленней, чем даже первые дни в армии.

Но завтра уже домой, а сейчас спать.

Я постелил кирзачи под голову. Сапог – почётная могила для мозолей. Но сейчас он служил подушкой.

И вновь мечты, вонючими портянками обёрнуты вокруг сапог, только сейчас они под головой, заменяя наволочку. По камере расползается аромат Аморфофаллюса*.

В скверне испаряемой прели, излучаемой монилиозными эвапорациями, скрывающая чарующую тусклость стати. Уходят минуты по визжащим ступеням таинственного замка, заметая за собой стирающим шлейфом обёрнутого в тусклые искры воспоминаний прошлой жизни.

Твердь из-под ног, подножка к рыхлому воспарению на сферу кольцевого полёта, танцующим маятником Фуко, где шаманство надёжит карамельное лезвие извести. Вбиваясь в заблудившееся облако скорби, фарширован-ное осколками рассеянных пуль и притворно блуждаю-щим шептанием невнятности проглотившей лжи, закупоренных в коррозию кольчуги. Уверовать в стан, укутавшись в листья оперением хандры. Зияющая зеница в хрусте хрусталя, трещиной стекла забилась в пожелтевшем холсте «Сна рыцаря» Санти, брызжа слюной огрызка раздорного яблочка.

Непреложная ложь и не ломтика правды…

…Недосмотрев сон, ночью нас подняли по тревоге и вывели из камеры. В караул заступили десантники, изощрённые изобретатели для развеяния скуки.

Караул менялся каждый день: танкисты, связисты, артиллеристы, но самый пипец наступал, когда в наряд заступала десантура. Нам, мазутным чернопогонникам ещё было терпимо, а вот лётчикам, сидевшим на губе (арестанты тоже были разношёрстная публика), доставалось по полной программе. Десантники считали, что летуны позорят голубые погоны.

Нас подняли в час ночи и до самого рассвета мы щипали траву на территории части. Щипали. Как козлы. Приезжал лампасно-каракулевый командарм и мы, таким образом, наводили красоту. Так что армейские байки о крашеной траве и приклеенных листочках, самая, что ни на есть правда.

Поскольку армейская шишка приезжал рано утром, то нас, не заводя в камеру, распределили по работам. Волков, помня о моём «цементном плене», «сжалился» и оставил меня на территории гауптвахты. После ночи на карачках, впереди меня ждал день марафонской дистан-ции строевого шага. Да ещё с тренерами-десантниками,

у которых вместо стартового пистолета автоматы Калашникова.

Старт дан, первые 10 километров вышагиваешь по расчерченным квадратам на асфальте, чётко вымеряя поступь. Потом доходишь до автоматизма (под дулом автомата быстрей доходишь до автоматизма), и отмеряешь шаг, точно попадая в квадраты.

И тут произошло невероятное – я спал на ходу!!! Бессонная ночь в истощённом организме чеканила шаг.

 

Я бегу, топчу, скользя
По гаревой дорожке,-
Мне есть нельзя, мне пить нельзя,
Мне спать нельзя - ни крошки.

 

В голове крутились эти строки Высоцкого.

Стоп!!! Не спать!!!

Я встряхнул головой - нет, я в квадрате, я в строю: вот впереди меня молдаванин Кодряну, ещё дальше краснопогонник Фарух из Узбекистана (несмотря на 25 градусов жары он мёрз, как цуцик).

Все на месте, только время ушло вперёд.

Сколько же я спал?

Я посмотрел на часы, которые подарила мне сестра в день ухода в армию - больше 15 минут!!!

Сколько раз я проваливался в сон, тоже не знаю.

Из глубины сознания меня наружу выволокли слова Волкова: «Игнатов, мля, мореман морем манится, а Дуремар дурью мается. Ты чего дурью маешься? Подошёл бы ко мне, обратился, Михаил Петрович, так, мол, и так, отправьте меня на цементный завод.

Я бы другого в гарнизоне оставил».

- Михаил Юрьевич, - буркнул я спросони…

- Петрович, - поправил меня начгуб.

- Да-да, конечно. Но Лермонтова я люблю больше.

- Ничего, это с непривычки. Добавляю тебе трое суток ареста. За сон в строю и дабы выучить отчество.

На меня нахлынула клеточная театральность, а может, перепутал ТЮЗ с гауптвахтой, но как бы то ни было, рассыпался в разноцветных словах благодарности.

 

Великий Вождь! Любимый Друг и Учитель!

Вы Гений человечества, Всепобеждающий Полководец, как мне благодарить Вас, где найти слова признательности за то, что даёте вы нам каждый день, за ту грандиозную работу, которую делаете Вы, Ваш светлый ум, Ваш яркий блеск Солнца Нации. Спасибо большое, огромное, как наша любовь к Вам.

Что тут началось!!! Говноплюй разразился и посып а л ебуками Вселенную, как Создатель звёздами.

Кричал, что сгноит меня на губе, что я до дембеля из одиночки не выйду. Всё это он произносил с лицом полным трагизма и ответственности перед человечеством, как у Романа Андреевича Руденко на обвинительной речи Нюрнбергского процесса.

#

Жан Ланн - рифмованный маршал Франции отличался храбростью и скромностью. Когда среди солдат пошли хвалебные речи о его мужестве, он изрёк: «Гусар, который не убит в 30 лет, дрянь, не гусар».