М. ХАЙДЕГГЕР

...Философия — ни наука, ни мировоззренческая проповедь. Наш курс объявлен под названием “Основные понятия метафизики”... Дело идет теперь о том, чтобы в рамках одного семестра предста­вить — опуская многочисленные подробности — ее важнейшие понятия. Поскольку же метафизика — центральное учение всей философии, то разбор ее основных черт превращается в сжатое изложение главного содержания философии. Раз философия по отношению к так называемым частным наукам есть наука общего характера, наши занятия благодаря ей обретут должную широту и закругленность...

...Или все надежды на философию как абсолютную науку — одно суеверие? Скажем, не только потому, что одиночка или от­дельная школа никогда не достигнут этой цели, но и потому, что са­ма постановка такой цели — принципиальный промах и непризна­ние глубочайшего существа философии. Философия как абсолют­ная наука — высокий, непревосходимый идеал...

...Метафизика есть вопрошание, с которым мы пытаемся ох­ватить своими вопросами совокупное целое сущего и спрашиваем о нем так, что сами, спрашивающие, оказываемся поставлены под вопрос. Соответственно основные понятия тут — не обобщения, не формулы всеобщих свойств некоторой предметной области (жи­вотное, язык), но понятия особенного рода. Они схватывают каж­дый раз целое, они предельные смыслы, вбирающие понятия. Но они — охватывающие понятия еще и во втором, равно существен­ном и связанном с первым смысле: они всегда захватывают заодно и понимающего человека и его бытие — не задним числом, а так, что первого нет без второго и наоборот. Нет никакого схватывания це­лого без захваченности философствующей экзистенции. Метафи­зическая мысль есть мышление охватывающими понятиями в этом двояком значении: мысль, нацеленная на целое и захватывающая экзистенцию.

Хайдеггер М. Основные понятия метафизики // Вопросы философии. — 1989. — № 9. — С. 116—122.

Каким бы образом не брались толковать сущее, или как дух в смысле спиритуализма, или как материю и силу в смысле материализма, или как становление и жизнь, или как представление, или как волю, или как субстанцию, или как субъект, или как энергию, или как вечное возвращение того же, всякий раз сущее как сущее, бытие уже высветилось. Бытие в некой непотаенности пришло. Принесет ли бытие, как оно с собой приносит такую непотаенность, открывает ли, как Оно открывает себя в метафизике и в качестве метафизики остается скрытым. Бытие в своем высвечивающем существе, то есть в своей истине не продумывается. И все-таки в своих ответах на свой вопрос

о сущем как таковом метафизика говорит из незамеченной открыто­сти бытия. Истина бытия может поэтому называться почвой, на кото­рой держится метафизика как корень дерева философии, из которой она питается.

Хайдеггер М. Введение к “Что такое Метафизика? ” — М., 1993. — С. 27.

Мышление, чьи мысли не только не настроены на счет, но вообще определяются Другим, чем сущее, пусть будет названо бытийным мышлением. Вместо того, чтобы считаться с сущим в расчете на него, оно рассматривает себя в бытии как истину бытия. Это мышление отвечает вызову бытия, когда человек передоверяет свое историческое существо той единственной необходимости, которая не понуждает вынуждением, но создает нужду, выполненную свободой жертвы. Нужда в том, чтобы сохранялась истина бытия, чтобы не выпало на долю человека и всему сущему. Жертва есть изъятое из всего принуждения, ибо поднимающееся из бездны свободы растрачивание человеческого существа на хранение ис­тины бытия для сущего. В жертве осуществляет себя потаенная признательность, единственно достаточное отблагодарение за расположение, в качестве которого бытие препоручило себя существу человека в мысли, чтобы человек взял на себя в своем отношении к бытию сбережение бытия. Изначальное мышление — отголосок расположения бытия, где светит и сбывается единственное: что сущее — есть. Этот отголосок — человеческий ответ на слово беззвучного голоса бытия.

Хайдеггер М. Послесловие к “Что такое метафизика? ” — М., 1993. — С.40.

Сущее существующее способом экзистенции, это человек. Только человек экзистирует. Скала существует, но она не экзистирует. Де­рево существует, но оно не экзистирует. Лошадь существует, но она не экзистирует. Ангел существует, но он не экзистирует. Бог суще­ствует, но он не экзистирует. Предложение: “Только человек экзистирует” никоим образом не значит, что только человек оказывает­ся действительно сущим, а все прочее сущее недействительно и только кажимость или представление. Предложение “Человек эк­зистирует” означает: человек есть то сущее, чье бытие отмечено от­крытым стоянием внутри непостоянности бытия, отличительно благодаря бытию, отмечено в бытии. Экзистенциальное существо человека есть основание того, что человек умеет представить сущее как таковое и иметь сознание о представленном. Всякое сознание заранее предполагает экстатически понятую экзистенцию в каче­стве essentia человека, причем essentia означает то, в качестве чего человек существует, пока он человек. Сознание, наоборот, и не со­здает впервые открытость сущего, и не представляет впервые че-

ловеку открытость для сущего. Куда и откуда и каком свободном из­мерении должна была бы двигаться всякая интенциональность со­знания, если бы человек не имел уже в том выстаивании своего су­щества? На что еще другое, если всерьез о том задуматься, должна указывать приставка “со”- в именах “со-знание” и “само-со-зна-ние”, кроме как на экзистенциальное существо того, что существу­ет, поскольку экзистирует? Быть самостью — конечно, характери­стика существа того сущего, которое экзистирует, однако экзистен­ция и не заключается в самости, и не определяется из нее. Но поскольку метафизическая мысль выводит человеческую самость из субстанции или, что в основе то же, из субъекта, постольку пер­вый путь, ведущий от метафизики к экстатически-экзистенциаль­ному существу человека, должен проходить через метафизическое определение.человеческой самости.

Хайдеггер М. Бытие и время. — С. 32.

Конечно, как следствие освобождения человека Новое время при­несло с собой субъективизм и индивидуализм. Но столь же несо­мненным остается и то, что никакая эпоха до того не создавала по­добного объективизма и ни в одну прежнюю эпоху неиндивидуаль­ное начало не выступало в образе коллектива. Существенны здесь необходимые взаимопереходы между субъективизмом и объекти­визмом. Но как раз эта их взаимная обусловленность друг другом указывает на более глубокие процессы.

Решающее здесь не то, что человек освобождает себя от прежних связей себе самому, а то, что меняется вообще существо человека и человек становится субъектом. Это слово subiectum мы должны понимать конечно, как перевод греческого... Так называет­ся подлежащее, то, что в качестве основания собирает все на себе. Это метафизическое значение понятия субъекта не имеет ближай­шим образом никакого подчеркнутого отношения к человеку и тем более к Я.

Если теперь человек становится первым и исключительным субъектом, то это значит: он делается тем сущим, на которое в роде своего бытия и в виде своей истины опирается все сущее. Человек становится точкой отсчета для сущего как такового.

Хайдеггер М. Бытие и время. — С. 47—48.

Если “истина”, т. е. истинное и действительное, выводится и возво­дится в некий самосущий мир, то это подлинно сущее выступает как нечто такое, чему должна покориться вся человеческая жизнь. Ис­тинное есть само по себе должное и желанное. Человеческая жизнь лишь тогда на что-то годится, только тогда определена истинными добродетелями, когда эти последние только к тому устремлены и только тому способствуют, чтобы осуществить желаемое и долж­ное, следовать за ними и так подчинять себя “идеальному”.

Человек, самоотрекающийся перед идеалами и прилежно стремящийся их исполнить, есть добродетельный, годный, т. е. “хо­роший человек”. Продуманное в ницшеанском смысле, это означа­ет: человек, ваяющий сам себя как такого “хорошего человека”, уч­реждает над собой сверхчувственные идеалы, которые дают ему то, чему он должен подчиниться, чтобы в осуществлении этих иде­алов объяснить себе жизненную цель.

Воля, волящая этого “хорошего человека” есть воля к подчи­нению идеалам как чему-то такому, что дано само по себе, над чем человек не может уже иметь больше никакой власти. Воля, воля­щая “хорошего человека” и его идеалы, есть воля к власти этих идеалов и тем самым воля к бессилию человека. Воля, волящая “хо­рошего человека” есть, конечно, тоже воля к власти, но в образе бессилия человека для власти. Этому бессилию человека для влас­ти прежние верховные ценности обязаны своей проекцией в сверх­чувственное и своим возвышением до мира “в себе” как единствен­но истинного мира. Воля, волящая “хорошего человека” и “хоро­шее” в этом смысле, есть “моральная” воля...

Поэтому Ницше может сказать (№ 400):

“В истории морали выражается таким образом, воля к влас­ти, с которой то рабы и угнетенные, то неудачники и тяготящиеся собой; то посредственности делают попытку провести им благо­приятные ценностные суждения”.

Соответственно этому говорится (№ 356):

“Смиренным, прилежным, благожелательным, умеренным: Таким Вы хотите человека? Хорошего человека? Но, чудится мне, это просто идеальный раб, раб будущего.

И в № 358:

“Идеальный раб (“добрый человек”) — Кто себя не может поставить “целью”, вообще не может от себя вводить цели, тот от­дает честь мерам лишения самости — инстинктивно. В ней убеж­дается вся его разумность, его опыт, его сущность. И вера тоже есть некое лишение самости”.

Хайдеггер М. Бытие и время. — С. 106.

...Всякий гуманизм или основан на определенной метафизике, или сам себя делает основой для таковой. Всякое определение челове­ческой сущности, заранее предполагающее, будь то сознательно или бессознательно, истолкование сущего в обход вопроса об исти­не бытия, метафизично. Поэтому своеобразие всякой метафизики — имея в виду способ, каким определяется сущность человека, — проявляется в том, что она “гуманистична”. Соответственно, вся­кий гуманизм остается метафизичным. При определении чело­вечности человека гуманизм не только не спрашивает от отноше­нии бытия к человеческому существу. Гуманизм даже мешает по­ставить вопрос, потому что ввиду своего происхождения из

метафизики не знает и не понимает его. И наоборот, необходи­мость и своеобразие забытого в метафизике и из-за нее вопроса об истине бытия, не может выйти на свет иначе, как если среди господства метафизики будет задан вопрос: “Что такое метафизика? ” Более того, всякий вопрос о “бытии”, даже вопрос об исти­не бытия, приходится на первых порах вводить как “метафизи­ческий”...

Хайдеггер М. Письмо о гуманизме. Проблема человека в западной философии. — М., 1988. — С. 319—320.

Только странное дело: как раз, когда человек науки закрепляет за собой свою самую подлинную суть, он явно или неявно заговарива­ет и о чем-то другом. Исследованию подлежит только сущее и бо­лее — ничто; одно сущее и кроме него — ничто; единственно сущее и сверх того — ничто.

Как обстоит дело с этим Ничто? Случайность ли, что мы не­взначай вдруг о нем заговорили? Вправду ли это просто манера ре­чи — и больше ничто?

...Наука ничего не хочет знать о Ничто. С той же очевиднос­тью, однако, остается верным: когда она пытается высказать свою собственную суть, она обращается к помощи Ничто. Ей требуется то, что она отвергает. Что за двойственность приоткрывается здесь?

При осмыслении нашей сегодняшней экзистенции как опре­деляющейся через науку, мы попали в самую гущу противоречия. Противоречие само собой развертывается в вопрос. Вопрос только и дожидается, чтобы его явно высказали: как обстоит дело с Ничто?

...Разработка вопроса о Ничто должна поставить нас в поло­жение, исходя из которого или окажется возможным на него отве­тить, или выявится невозможность ответа. Мы остались с Ничто в руках. Наука с высокомерным равнодушием по отношению к нему оставляет его нам как то, что “не существует”.

Попытаемся все же задать вопрос о Ничто. Что такое Ничто? Уже первый подступ к этому вопросу обнаруживает что-то непри­вычное. Задавая такой вопрос, мы заранее представляем Нечто как нечто, которое тем или иным образом “есть” — словно некое сущее. Но ведь как раз от сущего Ничто абсолютно отлично. Наш вопрос о Ничто — что и как оно, Ничто, есть — искажает предмет вопроса до его противоположности. Вопрос сам себя лишает собственного предмета.

Соответственно и никакой ответ на такой вопрос тоже совер­шенно невозможен. В самом деле, он обязательно будет получаться в форме: Ничто “есть” то-то и то-то. И вопрос и ответ в свете Ничто одинаково нелепы [Замечательна диалектика становления (че­ловека), когда предмет дан в форме проблемы (в форме своего от­сутствия по формуле: “да” как “нет”). Для содержательной

мысли противоречие, парадокс, нелепость, “пустота” — только начало и условие пуска мысли. Пустота звучит как экзистенци­альный призыв: “Пусть будет! ” — Примечание составителя].

Хайдеггер М. Что такое метафизика? // Время и бытие. — М., 1993. — С. 17—18.

Человек не только живое существо, обладающее среди прочих сво­их способностей также и языком. Язык есть дом бытия, живя в ко тором, человек экзистирует, поскольку, оберегая истину бытия| принадлежит ей...

Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Время и бытие. — М., 1993. — С. 203.

Филология делает национальную и народную литературу предме­том объяснения и истолкования. Письменное литературное слово — это всегда сказавшее себя слово языка. Когда филология зани­мается языком, она обрабатывает его сообразно предметным acпектам, установленным грамматикой, этимологией и сравнитель­ной историей языка, стилистикой и поэтикой.

Но язык говорит и без того, чтобы ему стать литературой, и совершенно независимо от того, достигает ли в свою очередь литература той предметной противопоставленности, которой соответствуют констатации литературоведческой науки. В филологической теории правит как ее необходимое язык...

Хайдеггер М. Наука и осмысление // Время и бытие. — М., 1993. — С. 17—18.

...Поворот, превращающий забывание бытия в хранение истины бытия совершается только тогда, когда опасность, обратимая в своей потаенной сути, впервые наконец выйдет на свет в качест­ве опасности, какая она есть. Возможно, мы уже стоим под надви­гающейся тенью события этого поворота. Как и когда он совер­шится в нашей истории, не знает никто. Да и нет нужды знать о таких вещах. Знание этого рода было бы даже гибельным для че­ловека, коль скоро его существо в том, чтобы быть хранителем, который ходит за существом бытия, обдуманно оберегая его. Только когда человек как пастух бытия ходит за истиной бытия, он может желать и ждать прихода события бытия, не опускаясь до пустой любознательности.

А что происходит там, где опасность опознана как опасность и тем самым впервые непотаенным образом выступает самою собою?

Чтобы услышать ответ на этот вопрос, прислушаемся к на­меку, доносящемуся до нас в строках Гёльдерлина. В поздней ре­дакции гимна “Патмос” поэт говорит:

Но где опасность, там вырастает

И спасительное.

Если сегодня мы продумаем эти слова в их сути еще глубже, чем сложивший их поэт, осмыслим их до предельного смысла, то они скажут нам: где опасность выходит на свет как опасность, там уже восходит и спасительное...

...Сущность человека покоится в языке. Мы существуем, вы­ходит, прежде всего в языке и при языке. Путь к нему, стало быть не нужен. Да путь к нему притом еще и невозможен, если мы уж и без того там, куда он должен был вести. Однако там ли мы? Так ли мы в языке, что касаемся его существа, понимаем его как язык и, вслушиваясь собственно в него, воспринимаем его? Оказываемся ли мы без всякого нашего старания в близости языка? Или путь к языку как языку длиннейший из всех, какие можно помыслить? Не только длиннейший, но и окруженный помехами, идущими от самого языка, как только мы пытаемся без оглядывания на попут­ные обстоятельства осмыслить чисто его?..

...Сказать и говорить — не одно и тоже. Человек может гово­рить; говорить без конца, но так и ничего и не сказать. Другой, на­оборот, молчит, он не говорит, но именно тем, что не говорит, может сказать многое.

А что зовем мы словом “сказать”? Чтобы вникнуть в это, бу­дем держаться того, о чем зовет нас здесь думать наш язык. Ска­зать — значит показать, объявить, дать видеть, слышать...

...В свете этих отношений сказывания мы называем существо языка в целом “сказом”, признаваясь, что даже и теперь еще не угадано то, чем единятся все отношения...

...Нам известна речь как артикулированное оглашение мыс­ли посредством орудий речи. Однако говорение есть одновременно и слушание...

Хайдеггер М. Путь к языку // Время и бытие. — М., 1993. — С. 17—18.