ЖИЗНЕОПИСАНИЯ И МНЕНИЯ ЗНАМЕНИТЫХ ФИЛОСОФОВ 44 страница

 

Одним словом, метод, который мы пытаемся обосновать, зиждется на изучении динамических изменений в обществе, доступном наблюдению в данное время. Не умея объяснить процессы, протекающие на наших глазах, мы не дерзаем браться за общие проблемы развития цивилизации.

 

Но даже и такое направление исследований предполагает некоторые выводы общего характера, и прежде всего — отказ от трактовки человеческой цивилизации как всецело обусловленной психологической необходимостью, из которой вырастает единообразная общемировая эволюция. Освободившись от нее, мы видим историческую уникальность каждой культурной группы, определяемую отчасти ее самобытным развитием, отчасти — иноплеменными влияниями. Мы имеем дело и с процессами и постепенной дифференциации, и с процессами сглаживания различий в соседствующих центрах куль-

 

==523

 

 

Методы интерпретации культуры

 

тур; основываясь же на единой эволюционной схеме, совершенно невозможно понять, что происходило с каждым конкретным народом. Противоположность [наших и эволюционистских] воззрений ярко проявилась в различных трактовках цивилизации зуньи: у Фрэнка Гамильтона Кашинга, с одной стороны, и у многих современных ученых — особенно у Элси Клью Парсонс, Лесли Спайера, Рут Бенедикт и Рут Бунзель — с другой. Кашинг полагал, что культуру зуньи можно целиком объяснить как реакцию ее носителей на внешнюю среду и что вся она, таким образом, интерпретируется как развитие, заданное географическим положением народа. Глубокое проникновение этого ученого в мышление индейцев и исчерпывающее знакомство с самыми интимными сторонами их жизни придавали его интерпретации особую убедительнось. С другой стороны, исследования д-ра Парсонс — вкупе с выводами профессора Крёбера — ясно доказывают, что культура зуньи подверглась сильному испанскому воздействию и как таковая является одним из лучших (среди доступных нам) примеров аккультурации. Психологическое истолкование, при всей его привлекательности, чревато совершенно неверными заключениями; исторический же подход дает совсем иную картину, где уникальное сочетание остатков древности (имеющих достаточно сложное происхождение) и европейских влияний ведет к тому, что существует в настоящее время.

 

Кроме того, изучение динамики жизни первобытных народов показывает, что гипотеза долговременной стабильности — вроде той, какую защищает Эллиот Смит, не подтверждается фактами. Детальный анализ любой стороны этой жизни застает ее в текучем состоянии, а это наводит на мысль о тесном параллелизме истории языка и истории общего культурного развития. Периоды застоя сменяются бурными переменами, и вряд ли можно указать примитивные обычаи, сохранившиеся в полной неприкосновенности. Более того, феномен аккультурации доказывает, что перенесение обычаев одного региона в другой без сопутствующих изменений встречается чрезвычайно редко. И вряд ли можно говорить, как это делает Эллиот Смит, о многочисленных примерах параллельного существования «исконно средиземноморских» обычаев. Хотя исторический и всецело уникальный для каждого регио.на тип культурных изменений является важным элементом истории развития культуры, мы в то же время допускаем известный типологический параллелизм. Однако мы склонны усматривать этот параллелизм не столько в конкретных обычаях и навыках, сколько в определенных динамических условиях, обязанных своим происхождением социальным или

 

==524

 

 

Ф. Боас. Методы этнологии

 

психологическим причинам, от которых зависят сходные результаты развития. Здесь уместно вспомнить ранее приведенный мною пример о зависимости между продовольственными ресурсами и приростом народонаселения. Пример иного рода возникает там, где встающие перед человеком проблемы решаются с помощью ограниченного набора средств. Так, повсеместно сталкиваясь с браком и справедливо видя в нем универсальный институт, мы вместе с тем узнаем, что брак возможен лишь между некоторым числом мужчин и некоторым числом женщин, между некоторым числом мужчин и одной женщиной, между некоторым числом женщин и одним мужчиной или между одним мужчиной и одной женщиной. Ясно, что эти формы брака имеют повсеместное распространение, и потому нас не должны удивлять их аналоги, утвердившиеся в разных частях света совершенно независимо друг от друга. Учитывая же хозяйственные условия человечества и особенности полового инстинкта высших позвоночных, мы не удивимся и сравнительно малой распространенности полигамной и полиандрической форм брака. То же нужно иметь в виду и при изучении отвлеченных понятий. Одним словом, если мы ищем законы, то последние обнаруживаются в действии физиологических, психологических и социальных факторов, а не в успехах культуры. В некоторых случаях регулярно наблюдаемые следствия этих успехов могут сопутствовать психологическому или социальному развитию. На это указывают последствия производственных новшеств в Старом Свете и Америке, которые я рассматриваю как взаимонезависимые регионы. На смену собирательству и каменным орудиям пришли земледелие, гончарное производство, а потом и металлообработка. Такой порядок возникновения новых видов деятельности связан, по-видимому, с тем, что использование натуральных продуктов, орудий и утвари (равно как и сопутствующие этому операции) отнимало у человека все больше времени. При всем несомненном параллелизме в развитии двух континентов нечего и надеяться проследить ход этих перемен в деталях. С другими человеческими новациями дело обстояло иначе. Такое древнее достижение Старого Света, как приручение животных, в Новом Свете (где до появления европейцев, похоже, не знали других домашних животных, кроме собаки), напротив, оказалось весьма поздним. Впрочем, в Перу делались первые и очень медленные шаги к одомашниванию ламы; кое-где на континенте разводили и птиц.

 

Подобным образом можно взглянуть и на историю интеллектуальной деятельности. По-видимому, одна из фундаментальных особенностей человеческого развития проявляется в

 

==525

 

 

Методы интерпретации культуры

 

том, что поначалу бессознательные действия со временем становятся объектом осмысления. Этот процесс наблюдается повсеместно, но ярче всего, пожалуй, в истории науки, постепенно и во всех направлениях расширяющей сферу своего проникновения и содействующей осознанию действий, которые и индивид, и общество ранее совершали автоматически.

 

До сих пор я не касался другого аспекта современной этнологии, связанного с успехами психоанализа. Как известно, Зигмунд Фрейд стремился показать, что первобытное сознание во многих отношениях аналогично определенным формам индивидуальной психической деятельности, которые он исследовал с помощью своего психоаналитического метода. Попытки Фрейда во многом близки той интерпретации мифологии, с какой выступили символисты — например, Штукен. Риверс воспринял мысль Фрейда, равно как и [культурно-исторические] интерпретации Гребнера и Эллиота Смита, вследствие чего в его новых работах психоаналитический подход хаотически переплетен с теорией древней трансмиссии.

 

Допуская, что некоторые идеи, лежащие в основе психоаналитических исследований Фрейда, могут найти успешное применение в разработке этнологических проблем, я все же не думаю, что одностороннее использование его метода позволит лучше понять развитие человеческого общества. Конечно, влияние впечатлений, полученных в первые годы жизни, всегда недооценивалось; верно и то, что социальное поведение человека в огромной степени зависит от самых ранних навыков, образовавшихся прежде связной памяти, а многие так называемые расовые или наследственные признаки нужно считать скорее результатом раннего воздействия определенных социальных условий. Большинство этих навыков остается вне сферы сознания и преодолевается с большим трудом. Именно с этим обстоятельством можно связать различия в поведении разнополых подростков. Но если мы попытаемся применить все учение о влиянии подавленных желаний к деятельности людей, живущих в разных социальных условиях, то, безусловно, выйдем за пределы тех законных допущений, на которые дает право изучение психологии индивида в норме и патологии. С другой стороны, можно выделить ряд куда более влиятельных факторов. Так, многие явления истории языка ясно показывают, что ментальное поведение человека определяют совсем не те условия, к которым приковано внимание последователей Фрейда. Большинство людей ничего не знают о категориях, лежащих в основе языка и остающихся неосознанными до систематического изучения грамматики. Тем не менее именно лингвистические категории за-

 

==526

 

 

Ф. Боас. Методы этнологии

 

ставляют нас видеть мир с точки зрения определенной системы понятий, принимаемых нами, по незнанию законов развития языка, за объективно-данные категории и в свою очередь воздействующих на формы нашего мышления. Происхождение этих категорий неизвестно, но они, уж наверное, ничего общего не имеют с феноменами, составляющими предмет психоаналитических исследований.

 

Большие сомнения вызывает и правомочность психоаналитического учения о символе. Известно, что истолкование символов занимало важное место в философии всех времен. Не только первобытное мышление, но и история философии и теологии изобилуют примерами высокоразвитого символизма, типы которого определяются общей ментальной установкой того или иного мыслителя. Богословы, толковавшие Библию с точки зрения религиозного символизма, в своих выводах были точны ничуть не меньше психоаналитиков, рассматривавших человеческую мысль и поведение сквозь призму сексуального символизма. Результаты символической интерпретации прямо зависят от субъективной установки исследователя, интерпретирующего явления сообразно с главной своей концепцией. Доказать правомочность психоаналитического символизма — значит продемонстрировать неубедительность всех прочих интерпретаций символа, исходящих из совершенно иных оснований, равно как и неадекватность объяснений, игнорирующих символическое значение явления или сводящих его к минимуму.

 

Вот почему, приветствуя любой продуктивный метод психологического исследования, мы не можем связывать успехи этнологии с простым перенесением новейших односторонних приемов психологического изучения индивида на социальные явления, происхождение которых говорит об их исторической обусловленности и о влияниях совсем иного порядка, чем те, какими занимается психология индивида.

 

Перевод Ю. С. Терентьева

 

==527

 

 

00.htm - glava25

Франц Боас История и наука в антропологии: ответ*

 

Я с интересом прочел статью д-ра Крёбера, содержащую анализ не только моей научной деятельности, но и моей персоны". Быть может, я неверно оцениваю то и другое. Тем не менее хочу заявить свое категорическое несогласие с такой

 

интерпретацией.

 

То что в молодости я много времени отдал изучению физики и географии, - сущая правда. В 1887 г. автор настоящих строк попытался определить свое отношение к этим дисциплинам, высказав мысль о различии их фундаментальных предпосылок2 и вполне сознательно примкнув к тем, кого занимали феномены, воспринимаемые как нечто единое при явной несводимости их компонентов к общей причине. Другими словами, меня изначально увлекла проблема рационального постижения сложных явлений. Этот интерес сохранил преобладающее значение и позднее, когда от географии я обратился к этнологии. Чтобы понять явление, необходимо знать не только, что оно собой представляет, но и как оно возникло. Наша проблема — проблема историческая.

 

По мнению д-ра Крёбера, «ясным признаком исторического подхода к любой области» будет «не рассмотрение временных следствий (хотя и его трудно избежать там, где исторические импульсы реальны и сильны), а стремление к полноте описания <...> Исторический процесс - это связь явлений, рассматриваемых как таковые, а не то, что вытягивают и

 

выжимают из явлений».

 

Должен признаться, я не вижу здесь никакого смысла. Мы располагаем более или менее адекватными описаниями культуры, и это - очень ценные данные. Они дают нам нагляднейший материал, раскрывающий культуру в ее действии, под

 

• History and Science in Anthropology: a Reply//American Anthropologist. N.S. Vol. 38 (1936), P. 137-141.

 

==528

 

 

Ф. Боас. История и наука в антропологии

 

чем я понимаю жизнь индивида, контролируемую культурой, и влияние на культуру самого индивида. Но это не история. Историческая интерпретация требует иного использования описательного материала, и здесь гораздо лучше обратиться к археологии, биологии, лингвистике и этнографии.

 

Если д-р Крёбер считает историческим исследованием мой первый этнологический опыт «Центральные эскимосы» («The Central Escimo»), написанный в 1885 г., то я отказываюсь его понять. Эта работа — пример описания, основанного на скрупулезном изучении повседневной жизни народа, и в нем есть ряд недочетов, которые объясняются моей некомпетентностью во многих вопросах. Некоторые элементы исторического подхода в ней проявились лишь в сопоставлении изучаемого племени с другими эскимосскими племенными группами и с индейцами бассейна Маккензи, в тщательном анализе данных о более ранних эскимосских поселениях и в догадках относительно путей их древних миграций. Все прочее там — чистое описание. И если в более поздних работах я перестал делать упор на географические условия, то это потому, что прежняя моя уверенность в определяющей роли географических факторов — уверенность, с которой я отправился в экспедицию 1883-84 гг., — сменилась разочарованием в них как творческих элементах культурной жизни. Я всегда готов признать их значение для узколокальных и модифицированных культур, но обстоятельства сложились так, что в позднейших моих полевых исследованиях этот вопрос оставался на заднем плане, ибо его разработка не вносила в них особой ясности.

 

Позволю себе напомнить д-ру Крёберу об одном небольшом инциденте, который хорошо характеризует мой интерес к социологическим и психологическим интерпретациям культур — точнее, к тому направлению, которое в наши дни стали называть функционалистским. Я попросил его собрать сведения о традициях арапаго, не задаваясь вопросом о «подлинности» форм, в которых дошли до нас их сказания и обычаи — той «подлинности», что составляет главную заботу многих этнологов. В результате возникла коллекция сказаний, многие из которых оказались весьма пространными. Это собрание вызвало гнев Алисы Флетчер, признающей лишь идеальных индейцев и презирающей все, что отдает, по ее мнению, повадками «младших конюхов». Поскольку она пыталась критиковать работу д-ра Крёбера именно с этих позиций, я выступил с небольшой заметкой «Этнологическое значение эзотерических доктрин»3, где хотел выяснить «функциональное» соотношение экзотерического и эзотерического знания и показать, что интеллектуальные навыки простонародья — в том виде, в каком отражают их упомянутые выше

 

==529

 

 

Методы интерпретации культуры

 

сказания, — достойны изучения. Те же мысли высказаны мной в сообщении о тайных союзах у квакиутлей для ежегодника памяти Адольфа Бастиана [Anniversary Volume for A. Bastian] в 1896 г. и, с несколько иной точки зрения, в выступлении по тому же поводу на XIV съезде американистов в 1904 (опубл. в 1906; последнее сообщение больше касалось становления типов культурного поведения). Эти работы я вправе назвать культурно-историческими, ибо в них рассматриваются способы, которыми созидается остов самобытной культуры, находящейся в окружении других культур.

 

В своих попытках восстановить историю культуры мы поневоле довольствуемся косвенными свидетельствами, и наша обязанность — относиться к ним с величайшей осторожностью. Д-р Крёбер ставит мне в вину отсутствие интереса к этим вопросам. В таком случае я, по-видимому, зря потратил годы на реконструкцию социального строя, историю тайных союзов и классификацию художественных стилей и сказаний народов Северо-Западного побережья Америки. Мне казалось, что такое детальное изучение ценно не только само по себе, но и как выявление универсальных черт человеческой истории, поскольку в каждой отдельной культуре находят отражение общекультурные феномены. Отказывая этой кропотливой работе в какой-либо ценности, д-р Крёбер, судя по всему, напротив, готов приветствовать любой порыв разгоряченного воображения. Не могу иначе оценить его похвалу в адрес моей публичной лекции «История американской расы»4, с которой я выступил как президент Нью-йоркской Академии наук. Поддержав мои доводы, он не преминул заметить, что я отпустил поводья своей фантазии куда больше обычного. Гдето около 1895 г. я проделал тщательный анализ доступного тогда материала о соотношении мифов Северо-Западного побережья и других регионов Америки и Старого Света5 и попытался доказать их историческое родство, но, должно быть, остановился, по мнению д-ра Крёбера, на полпути, не рискнув определить центр происхождения каждого элемента. Однако я и сейчас стою на своем и утверждаю, что такой результат возможен лишь в исключительных случаях. То, что феномен достиг наивысшего развития в определенном месте, не доказывает еще, что он здесь и возник. Уверенность д-ра Крёбера в противном, которую я считаю необоснованной, в сочетании с его более легковерным отношением к материалу, обусловили различие наших методов. В устной беседе со мной он признал, что если для моих выводов необходима более высокая степень вероятности, то сам он готов довольствоваться малым. Но это — позиция эпикурейца, а не современного ученого.

 

К оглавлению

 

==530

 

 

Ф. Боас. История и наука в антропологии

 

К сожалению, я не могу признать его обзор моих работ беспристрастным Верно, что на моем счету мало самостоятельных археологических исследований. Своим единственным достижением здесь я считаю лишь установление хронологической последовательности архаики, теотиуаканской культуры и ацтекского периода в Мексике, которое, по-видимому, явилось первым стратиграфическим исследованием по Северной Америке (не считая раскопок Дэлла на Алеутских островах). Вместе с тем в программе экспедиции Джезупа я отвел значительное место археологическим разработкам, которые под внимательным руководством Харлана Смита дали ряд важных находок в бассейне р. Фрейзер, свидетельствующих о проникновении туда внутриматериковых культур. И если в более северных районах они не привели ни к каким результатам, то причина тут не в отсутствии интереса, а в недостатке материала. Могу добавить, что я из года в год убеждаю нашу ученую общественность в необходимости возобновить тщательное археологическое обследование Северной Аляски, которое в свое время, после ряда сенсационных находок (преимущественно памятников искусства), уклонилось от главной своей задачи. Между тем основной проблемой здесь по-прежнему остается наличие или отсутствие предэскимосского типа в области Берингова моря.

 

Критика же моих языковедческих работ, похоже, и вовсе не достигает цели. Изучение лингвистических взаимосвязей служит мощным средством исторического исследования и остается таковым независимо от того, предполагаем мы чисто генетическое соотношение или возможность глубоких взаимовлияний при языковых контактах. Вопрос этот важен с точки зрения взаимосвязи языков, но не имеет никакого отношения к историческому или неисторическому подходу. Если он будет решен, мы сможем дать лингвистическим данным историческую интерпретацию. Здесь, как и в других случаях, я выступаю противником необоснованных допущений, для которого неубедительна и сорокапроцентная вероятность.

 

Совершенно непонятна мне и критика моей книги «Первобытное искусство» — в частности, утверждение, что в ней не рассматривается художественный стиль. Между тем именно вопросам стиля отведена у меня целая глава; имеется и глава, специально посвященная стилю Северо-Западного побережья и представляющая своего рода образец моего подхода к проблеме По-видимому, у д-ра Крёбера свои представления о том, что такое стиль, равно как и о том, что есть история. Относительно же поставленного мне в вину умолчания об истории стиля Северо-Западного побережья замечу, что, к

 

==531

 

 

Методы интерпретации культуры

 

несчастью, не имею данных, проливающих свет на его развитие. Он предстает нашему наблюдению как вполне сложившийся и исчезающий под влиянием стремительно развивающихся контактов с белыми колонистами. Небольшие локальные различия и взаимодействие художественных традиций эскимосов и других соседних племен, не дают, на мой взгляд, дополнительного материала по этому поводу. Но, быть может, д-ру Крёберу угодно, чтобы я обошелся без такого материала и написал историю, повторяющую дикие догадки Шурца?

 

Я никогда не утверждал, что история законна и полноценна, а историческая реконструкция — слаба и бесплодна. Разумеется, всякая история первобытного народа, написанная этнологом, является реконструкцией и не может быть ничем иным. И все же есть разница между осторожной реконструкцией, основанной на достоверных данных, и широчайшими обобщениями, которые так и останутся более или менее фантастическими. Есть ряд очень серьезных общеисторических проблем, по которым я имею более или менее определенные суждения, — таких, как расселение и соотношение рас, связи Америки и Старого Света, Африки и Азии и т.п., и стойкость этих суждений всецело зависит от их обоснованности. В прошлом я слишком часто принимал чье-нибудь осторожно высказанное предположение за окончательную догму.

 

Что же касается применения статистики в этнологии, то я, имея некоторое представление о трудностях статистических исследований, не ожидаю от них спасения для этнологов. Полагаю, я был первым, кто после выступления Тайлора (1888)' попытался прибегнуть к ней для изучения мифов. И поскольку корреляционным методом в ту пору не злоупотребляли, как теперь, и я не знал о его подводных камнях, мне удалось получить несколько неплохих коэффициентов корреляции для отдельных элементов мифологии7. Особый характер этнологических данных не позволяет выразить их с помощью математических формул, поэтому и результаты их обработки представляются во всяком случае более убедительными, чем те, какие дает простое сопоставление чисел. За последними всегда проглядывают нерешенные вопросы: о реальной сопоставимости приведенных данных или — в свете других проблем (таких, как Тайлорова) — о том, насколько они самостоятельны.

 

Можно лишь пожалеть, что д-р Крёбер не видит задач, которые я ставлю себе в физической антропологии. Мы постоянно твердим о расах, но никто до сих пор не дал ясного ответа, чем они определяются. К активному участию в разработках по физической антропологии впервые побудили меня

 

==532

 

 

ф. Боас. История и наука в антропологии

 

Г. Стэнли Холл и вся научная атмосфера Кларкского университета, и поначалу они касались не столько общих вопросов расоведения, сколько влияния внешней среды на человеческую конституцию. Обратившись к расовой проблематике, я был потрясен господствующим здесь формализмом. Никто не задавался вопросом, откуда взялись те или иные параметры, почему они признаны показательными и не зависят ли от посторонних влияний9 С тех пор я переключился на эти задачи, без решения которых данные физической антропологии не могут привлекаться для исследования исторических проблем. Не менее важным я считаю вопрос о влиянии строения человеческого тела на его функционирование. Ответ на него даст начало осмысленному изучению расовой физиологии и психологии.

 

Д-р Крёбер ссылается на дискуссию об антропологических методах, которая развернулась на съезде американистов, проходившем в 1928 г. в Нью-Йорке, но не совсем точно излагает факты. Эта дискуссия всецело сосредоточилась на концепции культурных кругов и других попытках исторической реконструкции. Под конец я заявил, что всю жизнь старался понять культуру, которую изучал, как результат исторического развития, но поскольку все обсуждение свелось к историческим следствиям, мне придется выступить в роли advocatus diaboli, т.е. на стороне тех, кто для более глубокого уяснения картины хотел бы вникнуть в процессы, приводящие к историческим изменениям. Такая позиция не была для меня внове, о чем, надеюсь, убедительно говорит все сказанное выше. Большинство участников дискуссии, однако, не пожелали заняться рассмотрением каких бы то ни было «процессов», которых боялись как огня, и предпочли остаться при своих излюбленных теориях.

 

В своем предисловии к «Социальной антропологии североамериканских племен» (Чикаго, 1937) Роберт Редфилд повторяет доводы Крёбера и, в частности, принимает его определение истории: «Историк — тот, кто ограничил себя «функциональными» этнографическими оценками, [т.е.] определением отдельных обществ, не сравнивая их, но рассматривая каждое как органическое целое, состоящее из функционально взаимосвязанных и координирующих органов». Но такая формулировка подразумевает скорее добротное этнографическое описание, и я не могу вообразить историка, который сочтет это «историей». Вся Редфилдова критика моей работы сводится к одной фразе: «Он не пишет историю и не создает научных систем» Последнее замечание вполне отвечает моим взглядам. История — отдельной человеческой группы или

 

==533

 

 

Методы интерпретации культуры

 

всего человечества; рассмотренная и в обычном значении этого термина, и в аномальном, какой придает ему Крёбер; вмещающая и биологические, и лингвистические, и общекультурные феномены, — эта история до того сложна, что все наши системы всегда будут субъективными и недоказательными. Источником заблуждений (я пытался доказать это при обсуждении проблемы тотемизма) является уже сама классификация — необходимый элемент любой системы. «Историю», в понимании Крёбера и Редфилда, я определяю как сквозной анализ отдельной культуры, описывающий ее формы и динамические реакции индивида на культуру, а культуры — на индивида. Но этот анализ имеет смысл лишь там, где известно, как протекало историческое развитие ныне существующих форм. И хотя история первобытных культур реконструируется, увы, на весьма неадекватном материале, некоторая его часть все же дает основания для выводов. Думаю, что безразличие Радклиф-Брауна к такого рода реконструкциям зиждется на чрезмерном доверии к документированной истории — особенно истории культуры. Но некоторые наши результаты, полученные благодаря археологии или анализу географического распространения, по своей надежности не уступят документальным данным. Попытки дать адекватную картину культурной динамики и интеграции связаны, как известно, со многими трудностями, и аналогия между обществом и организмом — одна из ранних спекулятивных теорий, к которой, похоже, прибегает Радклиф-Браун в своем учении о функции, — здесь не работает.

 

Редфилд возражает против того, что он назвал «неопределенностью» [моего] метода, против «нежелания разграничить исторический и социально-антропологический («научный») подходы», которые, по-видимому, считает взаимоисключающими. Но непредубежденный исследователь использует любой метод, содействующий успешному решению проблемы. На мой взгляд, система социальной антропологии и «законы» культурного развития не менее жестки, чем те физические законы, постижение которых при нынешнем состоянии нашей науки признано невозможным и которые имеют куда большее значение. Если же говорить об уникальных и сложных культурных явлениях, то здесь ничто не может называться «законом» с большим основанием, чем те психологически и биологически обусловленные характеристики, какие присущи всем культурам, хотя и проявляются во множестве особенных форм.

 

Ошибочная интерпретация моих работ связана скорее всего с тем, что в начале своей ученой деятельности, сражаясь

 

==534

 

 

Ф. Боас. История и наука в антропологии

 

«со старыми спекулятивными теориями» (так же, как теперь — с новыми, переносящими категории нашей культуры на инородные), я говорил, сколь важно изучать аккультурацию (1895, см. S. 425) и рассеяние [dissemination]. Увидев, что эти исторические методы достаточно укоренились, я переключился (около 1910 г.) на проблемы культурной динамики, интеграции культуры и взаимодействия индивида и общества.

 

Абсолютные системы явлений — как комплексные, так и феноменов культуры, — невозможны. Они всегда будут отражением нашей собственной культуры.

 

Примечания

 

' American Anthropologist. N.S. Vol.37 (1935), р. 539-569.

 

2 The Study of Geography // Science. Vol.9 (1887), p.137-141, 639 f.

 

3 Science. N.S. Vol.l6(1902), p.872-874, 312 f.

 

"Annals of the New York Academy of Sciences. Vol.21 (1912), p.177-183, 324 f.

 

5 Indianische Sagen von der Nord-Pacifischen Kuste Americas. Berlin, 1895.

 

6 Journal of Royal Anthropological Institute of Great Britain and Ireland. Vol. 18 (1889), p. 245-272.