ГЛАВА VIII

Нам как раз хватило времени, чтобы попасть на Лионский вокзал и занять места в train de luxe[9]. Чувство бесконечного облегчения охватило нас, когда мы оставили Париж позади; и ему сопутствовала непреодолимая усталость, которая, сама по себе, была несказанно приятна. Едва наши головы коснулись подушек, как в тот же миг мы, словно младенцы, погрузились в изысканный и глубокий сон. А пробудились мы уже рано утром, когда нас невероятно повеселил, наполнив легкие, альпийский воздух; он вызывал в нас трепет своей чрезвычайной насыщенностью; он поднимал нас над мелочностью цивилизации, вознося к причащению с вечностью; наши души воспарили к древним вершинам, что высились подобно башням над железнодорожными путями. Они струились сквозь прозрачность озер и смеялись вместе с ярящейся Роной.

В представлении многих людей опасность наркотиков состоит в том, что к ним охотно прибегают ради избавления от легкого уныния, скуки или расстройства. Это, конечно, верно; но если бы она ограничивалась только этим, настоящей угрозе подвергалась бы лишь незначительная часть человечества.

Например, это блестящее утро, сверкание солнца на снегах и на водах, я – тварь, ликующая от этого сияния; пронзительно‑чистый воздух, играющий в наших легких – мы решительно сказали себе, с любовью и здоровьем и счастьем, пылающих в наших молодых глазах, что нам не нужен никакой другой элемент, чтобы придать совершенство поэме существования.

Я сказал это без тени сомнения. Мы чувствовали себя как христианин, сбросивший бремя грехов, когда бежали из Парижа с его цивилизацией, условностями, короче всем тем, что выдумано нынешним веком.

Нам не было надобности избавляться от уныния, ровно как и увеличивать наше и без того уже бесконечное опьянение; мы, наша любовь и безмерная красота постоянно меняющегося ландшафта, путешествие в идеальных условиях, совершаемое ради удовольствия и безграничных возможностей, предоставляемых им!

И все‑таки, почти тотчас после всех сказанных нами слов, лукавая улыбка появилась на личике Лу и воспламенила сходный тайный и утонченный восторг и в моем сердце.

Она угостила меня щепоткой героина с таким видом, будто раздавала некое изысканно‑эзотерическое причастие. Приняв его, я отсыпал ей такую же дозу на свою ладонь, как будто некое смутное исступленное желание пожирало нас. Мы приняли наркотик, не потому что испытывали в нем потребность; но потому что сам акт употребления был, в некотором смысле, религиозным.

Именно то обстоятельство, что в приеме не было никакой необходимости, и придавала этому действию оттенок ритуальности.

При всем этом, я бы не сказал, что доза эта как‑то особенно улучшила наше самочувствие. Это была одновременно рутина и ритуал. Причащение это было одновременно и воспоминанием, как у протестантов, и таинством, как у католиков. Оно напомнило нам, что мы были наследниками царского наслаждения, в котором мы постоянно пребывали. Но оно также и придало этому наслаждению новую силу.

Мы отметили, что несмотря на альпийский воздух нам не так уж и хочется завтракать, и мы, ощущая внезапно связавшее нас родство страстей, пришли к выводу, что пища смертных слишком вульгарна для богов.

Это родство страстей было так сильно и так утонченно, и проникло в наши сердца так глубоко, что мы почти не осознавали тот грубый и беспощадный факт, что когда‑то мы существовали порознь. Прошлое оказалось вымарано из нашей памяти спокойным созерцанием нашего блаженства. Нам стала понятна неизменная экстатичность, исходящая от истуканов Будды; таинственный успех улыбки Моны Лизы, а также и неземное, невыразимое ликование во всей фигуре Аидэ Лямурье.

Мы курили в сияющем молчании, пока экспресс скользил по равнинам Ломбардии. Случайные фрагменты строчек Шелли об Эвганейских холмах проплывали в моей памяти словно лазурные или лиловые фантомы.

The vaporous plain of Lombardy

Islanded with cities fair.

Торгашеский дух столетия превратил эти города большею частью либо в курятники, либо в выгребные ямы, однако Шелли, точно само солнце, по‑прежнему сияет безмятежно.

Many a green isle needs must be

In this wide sea of misery.

Все, чего коснулось его перо, расцвело до бессмертия. И вот я и моя Лу живем в стране, которую увидели его пророческие глаза.

Я подумал о той несравненной идиллии, и я бы не назвал ее островом, куда он приглашает Эмилию в своем «Эпипсихидионе».

Лу и я, моя любовь и я, моя жена и я, мы не просто направлялись туда; мы были там всегда и будем там всегда. Ибо название острова, название дома, имя Шелли, мое и моей Лу, все они сливались в одном имени – Любовь.

The winged words with which my song would pierce

Into the heights of love's rare universe

Are chains of lead about it's flight of fire,

I pant, I sink, I tremble, I expire.

Я отметил, что наши физические сущности и в самом деле не более, чем проекции наших мыслей. Мы оба дышали глубоко и быстро. Наши лица раскраснелись от насыщенной солнечным светом крови в наших членах; от вальса, в котором кружилась наша любовь.

Вальс? Нет, это был какой‑то более неистовый танец. Быть может, мазурка. Нет, что‑то еще более дикарское…

Я подумал о яростном фанданго цыган Гранады, об умопомрачении религиозных фанатиков‑мавров, что наносят сами себе удары священными топориками до тех пор, пока кровь не начинает струиться по их телам – безумный багрянец под кинжальными ударами солнечных лучей, образующий лужицы алой жижи во взвихренном, истоптанном песке.

Я думал о менадах и Вакхе; я глядел на них внимательными глазами Эврипида и Суинберна. И оставаясь неудовлетворенным, я алкал все более и более чуждых символов. Я сделался Колдуном‑шаманом, я председательствовал на пиру людоедов, распаляя банду желторожих убийц на все более яростное бесчинство, в то время как лишающий рассудка бой тамтамов и зловещий визг трещоток уничтожал все человеческое в моей пастве, высвобождая их стихийные энергии, и Валькирии‑вампиры с воплем врывались в самое средоточие бури.

Я даже не знаю, можно ли назвать эту картину видением или дать ей какую‑то психологическую классификацию. Это просто случилось со мною, и с Лу, хотя мы продолжали вполне пристойно сидеть в нашем купе. Постепенно нарастала уверенность в том, что Аидэ, какой бы она не была плебейкой, банальной и невежественной, прикоснулась каким‑то образом к колоссальному мальстриму вечных истин.

Нормальные действия и реакции ума и тела – не более, чем дурацкие покрывала на лике Исиды.

Не важно, что с ними случится. Весь фокус был в том, чтобы с помощью какой‑нибудь уловки заставить их заткнуться.

Мне стала понятна ценность слов. Она зависела вовсе не от их поверхностного значения, а от содержащихся в них жреческих тайн.

In Xanadu did Kubla Khan

A stately pleasure‑house decree.

Эти имена не означают ничего определенного, но они задают атмосферу поэмы. Возвышенное зиждется на неразборчивом.

Я понял прелесть имен в рассказах Лорда Дансени. Я понимаю, как «варварские имена вызываемых духов», используемые магами, завывания и насвистывания гностиков, мантры набожных индусов взвинчивают их души, пока голова не начинает кружиться от славы божией.

Даже названия тех мест, мимо которых проходил поезд, возбуждали меня именно потому, что они были незнакомые и звучные.

Больше всего меня возбуждала надпись по‑итальянски «E pericoloso sporgersi»[10]. Вне всякого сомнения, она немного значила для любого, кто говорил по‑итальянски. Но для меня это была ключевая фраза магии. Каким‑то путем я связал ее с моей любовью к Лу. Каждая вещь была символом моей любви, кроме тех случаев, когда зануда‑рассудок утверждал противоположное.

Все это утро мы провели кружась в грандиозном водовороте транса. Мне то и дело приходила на память надпись под картиной одного из нынешних сумасшедших художников‑модернистов: «Четыре красных монаха, несущие черного козла через снега в Никуда».

Она, очевидно, поясняла расположение цветов; однако фантастический идиотизм этой фразы, и тонкий намек на зловещую порочность, заставляли меня задыхаться от подавленной экзальтации.

«Первый звонок» прозвучал пугающе внезапно. Я резко встрепенулся, и обнаружил, что я и Лу уже несколько часов не обменялись ни единым словом, что мы несемся сквозь сотворенную нами самими вселенную с колоссальной скоростью и дьявольским восторгом. И в тоже время, я догадался, что мы всю дорогу успевали автоматически «подкокаиниваться», не ведая, что творим.

Материальный мир стал значить настолько мало, что я больше не знал, где я нахожусь. Наша поездка полностью смешалась в моей голове с двумя или тремя предыдущими экскурсиями по континенту.

Лу впервые оказалась где‑либо дальше Парижа, и она то и дело справлялась у меня насчет места и времени. В ее случае, привычка к странствиям не порождала пренебрежения, но я оказался не в состоянии рассказать ей о нашем маршруте самые обычные вещи. Я даже не знал в каком направлении мы движемся; скоро ли покажутся Альпы, и в какой тоннель мы въезжаем, будем ли мы проезжать Флоренцию, и в чем разница между Женевой и Генуей.

Те, кто знаком с этим маршрутом, поймут, как безнадежно были спутаны мои мысли. Я едва распознавал утро и вечер. Я с абсолютной уверенностью описывал вещи, которые по всей вероятности вообще не имели места.

Мы продолжали подъем в горы, и глядя на карту, вывешенную в коридоре, я по‑прежнему не мог определить, где же мы находимся. Мы сопоставляли сроки и расстояния, только увеличивая путаницу.

Я пустился в сложнейшие астрономические расчеты, пытаясь определить следует ли нам перевести стрелки часов на час назад или на час вперед у границы; я и по сей день не знаю, пришел ли я к верному заключению. У меня была явная возможность узнать истину; но я и не стал пытаться.

Помню только, как я вышел в Риме размять ноги, и какой‑то безумный порыв толкнул нас попробовать осмотреть виды за двадцать или сколько‑то минут стоянки.

Мы чуть было это не сделали, но на платформе мне поджидал шок. Случилось невозможное.

– Вот так удача, – воскликнул голос в окне третьего от нас вагона. – Совпадение самое необычное, какое только может быть! Как вы поживаете?

Мы посмотрели вверх, с трудом веря своим ушам. Кто бы это мог быть, как не наш друг Фекклз!

Разумеется, я предпочел бы увидеть дьявола собственной персоной. В конце концов, я тоже поступил с этим типом довольно низко, и в данном случае сам проявил себя круглым дураком. Но что поразило меня больше всего со второго взгляда, так это инкогнито, каковым он путешествовал. Его с трудом можно было узнать.

По‑моему, я уже упоминал, что у него были светлые волосы и плешь, а бороду он брил. Но теперь он оказался темноволос; а паричок безмолвно указывал Природе на ее неумолимость. Черные усики и эспаньолка завершали маскарад. Но вдобавок к ним, его манера одеваться была сама по себе камуфляжем. В Париже его туалет был корректен. Он был похож на выходца из маленького городка и из хорошей семьи.

Однако теперь он был одет как курьер или, возможно, коммерсант высокого класса. В его щеголеватости проскальзывал элемент подчеркнутой обыденности. Я инстинктивно понял, что он бы предпочел, чтобы я не упоминал его имени.

В это мгновение поезд тронулся с места, и нам пришлось запрыгнуть на подножку. Мы сразу же прошли в его вагон. В своем купе он был единственным пассажиром.

Я уже попытался описать тот шок, который произвело на мои нервы появление Фекклза. Конечно, я в любом случае должен был чувствовать себя весьма неудобно, однако кокаин помог мне легко преодолеть этот барьер.

Инцидент пришелся весьма кстати; дополнительное приключение в прекрасной сказке, которую мы переживали. Лу и сама хихикала не переставая, что еще месяцем раньше я расценил бы как верх неприличия. Но все казалось в равной мере изысканным в этот медовый месяц, полный чудесных совпадений.

Фекклза похоже наше столкновение крайне позабавило. Я поинтересовался с уместной степенью озабоченности, дошла ли до него моя записка. Он сказал, что нет, так как был внезапно отозван по делу. Я пересказал ему ее содержание, дополнив его извинениями.

Долгая поездка сильно меня утомила. Я стал воспринимать вещи серьезнее, хотя кокаин и мешал мне осознать ситуацию до конца.

– Милейший, – возразил он, – я крайне огорчен уже тем, что Вам пришлось беспокоиться на этот счет. А между прочим, произошло вот что. Я отправился на встречу с этими людьми к четырем часам, как и было условлено по телефону, и они на самом деле вели себя достойно в отношении этой сделки, так что я позволил им сделать взнос на пять тысяч, и они тут же выписали мне чек. Но как вы могли вообразить, что я способен отвернуться от старого товарища. В любое время, как только вы окажетесь при свободной наличности, вносите вашу долю, и дело с концом. Можете взять из моей.

– Ну это уже слишком мило с вашей стороны, – сказал я. – И я этого не забуду. Я думаю, будет правильно, раз вы уже успели это дело провернуть, подождать, пока я вернусь в Англию.

– Как вам будет угодно! – отвечал Фекклз. – Не надо вам вообще думать о бизнесе. С моей стороны, пожалуй, скверно было заговаривать о делах с новобрачными.

Лу подхватила разговор.

– Ну расскажите же нам! – начала она. – Зачем этот маскарад! Он вам прекрасно идет, и вы это знаете. Но все же, я, в конце концов – женщина.

Фекклз вдруг сделался очень загадочен. Он подошел к двери в купе, выглянул в коридор и посмотрел по сторонам; затем он задвинул ее и заговорил шепотом.

– Это очень серьезное дело, – сказал он, и смолк.

Он вынул из кармана ключи и начал играть с ними, точно сомневаясь, стоит ли заходить так далеко. Наконец он засунул их обратно решительным жестом.

– Видите ли, старина, – произнес он. – Я с вами рискую. Всем нам известно, что вы сделали для Англии во время войны, и принимая во внимание все обстоятельства, вы едва ли не первый, кто пришел мне на ум.

Он снова резко смолк. Мы смотрели на него в недоумении, несмотря на пузырившееся в нас некое слепое, подавленное возбуждение, природу которого мы едва ли бы смогли описать.

Фекклз достал трубку и принялся довольно нервно грызть эбонитовый чубук. Затем сделал глубокий вздох и посмотрел Лу прямо в лицо.

– Вам это ничего не напоминает? – прошептал он еле слышно. – Человек покидает Париж ни с бухты‑барахты, посреди крупного финансового проекта, и оказывается в Италии с измененной внешностью.

–За вами следит полиция, – хихикнула Лу.

Он искренне и добродушно рассмеялся.

– Уже теплее, – сказал он. – Но попробуйте еще.

Объяснение тотчас же сверкнуло в моем мозгу. Он заметил, о чем я думаю, и с улыбкой кивнул головой.

– О, я поняла, – вымолвила Лу с умным видом и, наклонившись к Фекклзу, прошептала ему на ухо следующее:

– Секретная служба.

– Она самая, – мягко произнес Фекклз. – И тут вы и подвернулись. Вот посмотрите.

Он достал из кармана паспорт и раскрыл его. Месье Гектор Лярош из Женевы. Курьер по профессии.

Мы понимающе кивнули.

– Я не знал, что и думать, оказался в тупике, когда увидел вас, – продолжил он. – Я иду по следу одного очень опасного человека, который втерся в доверие ряда англичан, живущих на Капри. Ведь вы туда направляетесь, не так ли?

– Да, – хором ответили мы, чувствуя как возрастает наше международное значение.

– Ну и вот, положение дел таково: появись я на Капри (а это очень маленькое место) без продуманной легенды, люди станут смотреть на меня и говорить обо мне, и если они будут смотреть достаточно пристально и говорить слишком много, десять к одному, что я – замечен, необязательно – раскрыт, но замечен как очень подозрительный иностранец. И если человек, которого я ловлю, насторожится, значит я абсолютно ничего не смогу сделать.

– Да, – вымолвил я. – Все это мне понятно, только вот – ладно, мы готовы сделать что угодно ради старой доброй Англии, какой разговор, но чем мы можем помочь вам конкретно?

– Ну, – заметил Фекклз. – Я не вижу, чем это может вам особенно помешать. Вам не придется даже замечать меня. Но если бы я мог выступать как ваш курьер, приехать раньше вас, снять вам комнаты, присматривать за вашим багажом, нанимать для вас лодки и тому подобное, мне не пришлось бы давать объяснения, кто я такой. При таком положении дел это могло бы даже избавить вас от хлопот. Здешние жулики – самые ужасные в округе; и каждый, кто выглядит как турист, особенно из породы молодоженов, подлежит всякого рода вымогательствам и грабежу.

Надо же, дело смотрелось почти как ниспосланное провидением; между прочим, я и сам подумывал найти человека, чтобы тот отгонял шакалов; и вот, благодаря Фекклзу, две птицы оказались биты одним камнем.

Лу явно была в восторге от этого соглашения.

– О, но вы нам должны разрешить не только это, – волновалась она. – Если бы мы только могли помочь вам выследить этого гада!

– Ручаюсь, так и будет, – сердечно успокоил ее Фекклз, и мы все пожали друг другу руки. – Всякий раз, в случае, когда вы сможете пригодиться, я скажу вам, что надо делать. Но вам, конечно, следует запомнить правила разведки – абсолютное молчание и повиновение. Стоите вы или падаете, вы всегда один на ринге, и если арбитр скажет «Аут», вы выходите из игры, и никто не поможет вам подняться.

Наш медовый месяц определенно развивался самым чудесным образом. Мы оставили фальшивых людишек гнить в их собственной фальши. И вот мы оказались, без какого‑либо усилия с нашей стороны, прямо в центре чарующей интриги самого загадочного рода. И все это выпало в добавление к самой дивной любви, какая только бывает в мире, к героину и кокаину, помогающим нам наслаждаться мельчайшими подробностями нашего приключения.

– Ладно, – обратился я к Фекклзу. – Вы спустили меня с небес на землю. Я постараюсь забыть, что вы там говорили насчет моих мозгов, потому что молодому человеку негоже пыжиться от интеллектуального тщеславия. Бесспорно одно: я – самый счастливый человек на свете.

Далее месье Гектор Лярош подарил нам чудесный час, повествуя о некоторых своих военных подвигах. Он был столь же скромен, сколь отважен; но невзирая на все это, мы могли достаточно ясно увидеть какую поразительную хитрость поставил он на службу нашей стране в грозную для нее годину. Мы могли представить себе, как он смыкает кольцо вокруг Гуннов, неуклюжих умом и медлительно‑педантичных.

Единственным неприятным происшествием за весь вечер было его нежелание угоститься снежком. А вы уже поняли, что это такое – это означает, что человек в некотором роде не участвует в вечеринке. Фекклз извинился, объяснив, что это запрещено правилами. Он, правда, согласился с нами, что это паршивый формализм, но «они, конечно, по‑своему правы. Ведь полно молодцов, которые не знают меры, и могут, перебрав, выдать что‑нибудь лишнее – не мне вас учить».

Так что мы оставили его наедине с трубкой и вернулись в наше уютное купе, где провели в высшей степени славную ночь, шепотом обсуждая воображаемые интриги, каким‑то образом укреплявшие крылья, на которых возносила нас наша любовь. Мы оба так и не заснули. Мы просто проплыли через темноту, чтобы застать зарю, ласкающую гребень холма Позилиппо и первый проблеск рассвета, посылающий свой восторженный привет голубым водам Неаполитанской бухты.

Едва поезд остановился, как Гектор Лярош уже стоял у входа в вагон и отдавал приказания на бойком итальянском. Мы получили лучший номер в лучшем отеле; и наши вещи прибыли лишь на десять минут позже нас. Завтрак своим совершенством напоминал поэму, и ложа в опере уже была закреплена за нами, а на завтра уже был заказан рейс на Капри, где для нас был зарезервирован номер в «Калигуле». Мы осмотрели Музей утром, и съездили на автомобиле в Помпеи днем, и Месье Лярош устроил для нас все таким чудесным образом, что конец дня застал нас совершенно свежими, мурлычущими полураскрытыми устами магическую сентенцию:

«Dolce far niente»[11].

Большинство людей, что бредут спотыкаясь по этому свету, кажется делают это безо всякого понятия о возможностях, которые способно предоставить им наслаждение. Это, естественно, вопрос темперамента.

Но даже те немногие, кто в состоянии оценить язык Шелли, Китса и Суинберна, смотрят на развиваемые ими представления, как на утопию.

Большинство людей мирится с идеей, что головокружительная экзальтация «Прометея Раскованного», например, строится на игре воображения. Я вообще подозреваю, что давая кокаин или героин, сколь искусно бы их не мешали, среднему человеку, ничего особенного не добьешься. Нельзя рассчитывать на мозги, там где их нет и не было.

В девяносто девяти случаев из ста любой стимулятор, каким бы ни была его природа, воздействует, уничтожая запреты системы образования.

Обычный пьяный человек теряет внешний лоск цивилизованности. Но если вам попадется подходящий экземпляр, то наркотик вполне успешно может подавить его рациональное мышление, в результате чего на свободу вырвется его гениальность. Вот вам идеальный пример – Кольридж. Когда ему случилось принять верное количество лауданума, он создал в мечтах «Кубла‑Хан», одно из наивысших сокровищ нашей словесности.

Но почему поэма не завершена? Да потому что человек от Порлока явился к нему по делу, и вернул его в нормальное состояние, так что Кольридж забыл все, кроме нескольких строчек.

Сходным образом мы видим, как Герберт Спенсер принимал морфий каждый день своей жизни, десятилетие за десятилетием. Без морфия он был бы всего лишь ворчливым инвалидом, целиком озабоченным болью своего тела. А с морфием он был гением, чья философия подвела итог мысли XIX столетия.

Но Лу и я обладали врожденным влечением к романтике и приключениям. Одного экстаза первой любви было бы довольно чтобы мы переросли самих себя, а действие наркотиков только усиливало и одухотворяло это чувство.

Атмосфера Капри вкупе с гениальной способностью Фекклза препятствовать всякому вмешательству в наши удовольствия, превратили наши первые две недели на острове в бесконечный транс неземной красоты.

Фекклз не давал нам скучать, но притом никогда не докучал. Он снял с наших плеч всякую заботу и устраивал экскурсии к Анакапри, на виллу Тиберия и в различные гроты. Пару раз он порекомендовал нам дикие ночи Неаполя, и мы бесчинствовали в особо утонченных притонах разврата, которыми изобилует этот город.

Ничто не становилось для нас сюрпризом, ничто не повергало в шок. Каждый житейский инцидент извлекал отдельную ноту по ходу неописуемой симфонии.

Он знакомил нас с экстравагантнейшими персонажами. Возил нас по самым таинственным кварталам. Но все, что происходило, лишь вплетало ткани опьянения в гобелен любви.

Мы участвовали в абсурднейших авантюрах. И даже когда они оборачивались с обыденной точки зрения разочарованием, само разочарование, казалось, предавало остроты всей шутке.

Мы не могли не быть благодарны этому человеку за его заботу о нашей безопасности. Мы наведывались во множество мест, где невинный турист считается законной добычей; и его живописный Итальянский отгонял многих, так сказать, спортсменов. Даже в отеле он целую неделю оспаривал счет у управляющего, и заставил‑таки его принять цифру значительно ниже той, которую он лелеял в своих мечтах.

Конечно, большую часть времени у него отнимало наблюдение за человеком, которого он выслеживал; и он постоянно развлекал нас донесениями о том, как движется это дело.

– Если мне удастся провернуть все как следует, мне будет вас вовек не отблагодарить, – заявил он. – Это означает поворотный пункт в моей официальной карьере. Я честно признаюсь вам, что они не принимали меня всерьез, из‑за одного‑двух допущенных мною просчетов. Но если эта пташка окажется у меня в мешке, они не смогут мне отказать, чтобы я у них ни попросил,.

В то же время было ясно, что он испытывает неподдельный дружеский интерес к своим «влюбленным птичкам», как он нас называл. Сам‑то он однажды испытал в любви глубокое разочарование и отошел от этих дел. Но к счастью это не испортило его натуру, и ему доставляло настоящее удовольствие видеть людей, чье счастье столь идеально.

Единственное, говорил он, что его немного беспокоит, так это то, что он никак не может выйти на людей, владеющих «Жареным Котом», крайне возбуждающим и опасным ночным клубом, где допускались удовольствия в своем роде столь эзотерические, что никакое другое место в Европе не могло идти с ним в сравнение.