Габриель Гарсия Маркес. Любовь во время чумы

Не потрібно лякатися, що деякі українці можуть бути незадоволені підняттям тарифів на ЖКГ до рівня 200 євро в місяць. Таких українців потрібно перевиховувати. Тому було б доцільно прийняти закон України, який забороняє критикувати європейську політику підвищення тарифів на ЖКГ. Адже це робиться для українців і в інтересах українців. Тепер українці нарешті зможуть зайнятися економією електроенергії та тепла. Варто за таких умов, щоб уряд Арсенія Яценюка організував централізоване відключення на декілька годин, а можливо і днів, електроенергії, тепла, водопостачання та гарячої води по містам та селам України. Це дасть суттєву економію, і українцям не прийдеться так багато платити за послуги ЖКГ. На забувайте, що відключення електроенергії або гарячої води лише на один день в цілому по Україні забезпечить економію яка вимірюється мільйонами, а може і мільярдами гривень.

Наш народний прем’єр Арсенія Яценюк своїм прикладом показав, що він також готовий економити народні гроші. Його поїздка за кордон, як звичайного пасажиру економ класу літаку, повинна показати усім українцям, як потрібно ставитися до економії і думати не про свої умови життя і комфорт, а думати про майбутнє України і економити, і світло, і тепло, і воду, як це роблять європейці. Лише так, в умовах жорсткої економії, українці вибудують своє світле європейське майбутнє. Тому, хто вважає зростання тарифів на ЖКГ для українців помилкою, потрібно наголосити – він заперечує європейський вибір українців і хоче повернення до тяжких умов життя при злочинній владі, коли заробітна плата зростала, а от тарифи на ЖКГ – ні. Це не можна допустити, адже наші нащадки нас не зрозуміють, чому ми не хочемо жити і платити тарифи на ЖКГ як європейці.

АВТОР:

·

Александр Охрименко

 

 

Габриель Гарсия Маркес. Любовь во время чумы

Посвящается, конечно же, Мерседес Эти селенья уже обрели свою коронованную богиню. Леандро Диас Так было всегда: запах горького миндаля наводил на мысль онесчастной любви. Доктор Урбино почувствовал его сразу, едвавошел в дом, еще тонувший во мраке, куда его срочно вызвали понеотложному делу, которое для него уже много лет назадперестало быть неотложным. Беженец с Антильских острововХеремия де Сент-Амур, инвалид войны, детский фотограф и самыйпокладистый партнер доктора по шахматам, покончил с буреюжизненных воспоминаний при помощи паров цианида золота. Труп, прикрытый одеялом, лежал на походной раскладнойкровати, где Херемия де Сент-Амур всегда спал, а рядом, натабурете, стояла кювета, в которой он выпарил яд. На полу,привязанное к ножке кровати, распростерлось тело огромногодога, черного, с белой грудью; рядом валялись костыли. Воткрытое окно душной, заставленной комнаты, служившейодновременно спальней и лабораторией, начинал сочиться слабыйсвет, однако и его было довольно, чтобы признать полномочиясмерти. Остальные окна, как и все щели в комнате, были заткнутытряпками или закрыты черным картоном, отчего присутствие смертиощущалось еще тягостнее. Столик, заставленный флаконами ипузырьками без этикеток, две кюветы из оловянного сплава подобычным фонарем, прикрытым красной бумагой. Третья кювета, сфиксажем, стояла около трупа. Куда ни глянь - старые газеты ижурналы, стопки стеклянных негативов, поломанная мебель, однакочья-то прилежная рука охраняла все это от пыли. И хотя свежийвоздух уже вошел в окно, знающий человек еще мог уловить елеразличимую тревожную тень несчастной любви - запах горькогоминдаля. Доктору Хувеналю Урбино не раз случалось подумать,вовсе не желая пророчествовать, что это место не из тех, гдеумирают в мире с Господом. Правда, со временем он пришел кмысли, что этот беспорядок, возможно, имел свой смысл иподчинялся Божьему промыслу. Полицейский комиссар опередил его, он уже был тут, вместес молоденьким студентом-медиком, который проходил практикусудебного эксперта в муниципальном морге; это они до приходадоктора Урбино успели проветрить комнату и накрыть телоодеялом. Они приветствовали доктора с церемоннойторжественностью, на этот раз более означавшей соболезнование,чем почтение, поскольку все прекрасно знали, как дружен он былс Херемией де Сент-Аму-ром. Знаменитый доктор поздоровался собоими за руку, как всегда здоровался с каждым из своихучеников перед началом ежедневных занятий по общей клинике, итолько потом кончиками указательного и большого пальца поднялкрай одеяла, точно стебель цветка, и, будто священнодействуя,осторожно открыл труп. Тот был совсем нагой, напряженный искрюченный, посиневший, и казался на пятьдесят лет старше.Прозрачные зрачки, сизо-желтые волосы и борода, живот,пересеченный давним швом, зашитым через край. Плечи и руки,натруженные костылями, широкие, как у галерника, а неработавшиеноги - слабые, сирые. Доктор Хувеналь Урбино поглядел належащего, и сердце у него сжалось так, как редко сжималось завсе долгие годы его бесплодного сражения со смертью. - Что же ты струсил, - сказал он ему. - Ведь самоестрашное давно позади. Он снова накрыл его одеялом и вернул себе великолепнуюакадемическую осанку. В прошлом году целых три дня публичнопраздновалось его восьмидесятилетие, и, выступая с ответнойблагодарственной речью, он в очередной раз воспротивилсяискушению уйти от дел. Он сказал: "У меня еще будет времяотдохнуть - когда умру, однако эта вероятность покуда в моипланы не входит". Хотя правым ухом он слышал все хуже и, желаяскрыть нетвердость поступи, опирался на палку с серебрянымнабалдашником, но, как и в молодые годы, он по-прежнему носилбезупречный костюм из льняного полотна с жилетом, которыйпересекала золотая цепочка от часов. Перламутровая, как уПастера, бородка, волосы такого же цвета, всегда гладкопричесанные, с аккуратным пробором посередине, очень точновыражали его характер. Беспокоила слабеющая память, и он, какмог, восполнял ее провалы торопливыми записями на клочкахбумаги, которые рассовывал по карманам вперемежку, подобнотому, как вперемежку лежали в его битком набитом докторскомчемоданчике инструменты, пузырьки с лекарствами и еще множестворазных вещей. Он был не только самым старым и самым знаменитымв городе врачом, но и самым большим франтом. При этом он нежелал скрывать своего многомудрия и не всегда невиннопользовался властью своего имени, отчего, быть может, любилиего меньше, чем он того заслуживал. Распоряжения, которые он отдал комиссару и практиканту,были коротки и точны. Вскрытия делать не нужно. Запаха, ещестоявшего в доме, было довольно, чтобы определить: смертьпричинили газообразные выделения от проходившей в кюветереакции между цианином и какой-то применявшейся в фотографиикислотой, а Херемия де Сент-Амур достаточно понимал в этомделе, так что несчастным случай исключался. Уловивневысказанное сомнение комиссара, он ответил характерным длянего выпадом: "Не забывайте, свидетельство о смерти подписываюя". Молодой медик был разочарован: ему еще не приходилосьнаблюдать на трупе действие цианида золота. Доктор ХувенальУрбино удивился, что не заметил молодого человека у себя назанятиях в Медицинской школе, но по его андскому выговору и потому, как легко он краснел, сразу же понял: по-видимому, тотсовсем недавно в городе. Он сказал: "Вам тут еще не разпопадутся обезумевшие от любви, так что получите такуювозможность". И только проговорив это, понял, что избесчисленных самоубийств цианидом, случившихся на его памяти,это было первым, причиной которого не была несчастная любовь. Иголос его прозвучал чуть-чуть не так, как обычно. - Когда вам попадется такой - сказал он практиканту, -обратите внимание: обычно у них в сердце песок. Потом он обратился к комиссару и говорил с ним, как сподчиненным. Велел ему в обход всех инстанций похоронить телосегодня же вечером и притом в величайшей тайне. И сказал: "Япереговорю с алькальдом после". Он знал, что Херемия деСент-Амур вел жизнь простую и аскетическую и что своимискусством зарабатывал гораздо больше, чем требовалось ему дляжизни, а потому в каком-нибудь ящике письменного столанаверняка лежали деньги, которых с лихвой хватит на похороны. - Если не найдете, не беда, - сказал он. - Я возьму всерасходы на себя. Он приказал сообщить журналистам, что фотограф умерестественной смертью, хотя и полагал, что это известие ничутьих не заинтересует. Он сказал: "Если надо будет, я переговорю сгубернатором". Комиссар, серьезный и скромный служака, знал,что строгость доктора в соблюдении правил и порядков вызывалараздражение даже у его друзей и близких, а потому удивился, скакой легкостью тот обошел все положенные законом формальностиради того, чтобы ускорить погребение. Единственное, на что онне пошел, - не захотел просить архиепископа о захороненииХеремии де Сент-Амура в освященной земле. Комиссар, огорченныйсобственной дерзостью, попытался оправдаться. - Я так понял, что человек этот был святой, - сказал он. - Случай еще более редкий, - сказал доктор Урбино. -Святой безбожник. Но это - дела Божьи. Вдалеке, на другом конце города, зазвонили колоколасобора, созывая на торжественную службу. Доктор Урбино наделочки - стекла-половинки в золотой оправе - и поглядел намаленькие квадратные часы, висевшие на цепочке; крышка часовоткрывалась пружиной: он опаздывал на праздничную службу послучаю Святой Троицы. Огромный фотографический аппарат на подставке сколесиками, как в парке, аляповато разрисованный мрачно-синийзанавес, стены, сплошь покрытые фотографиями детей, сделаннымив торжественные даты: первое причастие, день рождения. Стеныпокрывались фотографиями постепенно, год за годом, и у доктораУрбино, обдумывавшего тут по вечерам шахматные ходы, не разтоскливо екало сердце при мысли о том, что случай собрал в этойпортретной галерее семя и зародыш будущего города, ибо именноэтим еще не оформившимся детишкам суждено когда-нибудь взять всвои руки бразды правления и до основания перевернуть этотгород, не оставив ему и следа былой славы. На письменном столике, рядом с банкой, где хранилиськурительные трубки старого морского волка, стояла шахматнаядоска с незаконченной партией. И доктор Урбино - хоть и спешил,хоть и был в тяжелом расположении духа, - не удержался отискушения рассмотреть ее. Он знал, что партия игралась накануневечером, потому что Херемия де Сент-Амур играл в шахматыкаждый вечер с одним из по меньшей мере трех разных партнеров ивсегда доигрывал партию до конца, а потом складывал фигуры иубирал доску в ящик письменного стола. Знал, что он игралбелыми, и на этот раз, совершенно очевидно, через четыре ходаего ожидал полный разгром. "Будь это убийство, можно было бывзять след, - подумал он. - Я знаю только одного человека,способного выстроить столь мастерскую засаду". Ему будет трудножить дальше, если он не узнает, почему этот неукротимый солдат,привыкший всегда биться до последней капли крови, не довел доконца заключительную битву своей жизни. В шесть утра, совершая последний обход, ночной сторожзаметил на двери дома записку: "Дверь не заперта, войдите исообщите в полицию". Комиссар с практикантом пришли тотчас жеи, осматривая дом, тщательно искали признаки, которые могли быопровергнуть этот запах горького миндаля, который невозможноспутать ни с чем. За те несколько минут, что длился анализнедоигранной партии, комиссар нашел в письменном столе, средибумаг, конверт, адресованный доктору Урбино и запечатанныйстолькими сургучными печатями, что его пришлось разорвать наклочки, чтобы извлечь письмо. Доктор откинул черный занавес наокне, впуская в комнату свет, и сперва оглядел все одиннадцатьстраниц, исписанные с обеих сторон старательно-разборчивымпочерком, но, прочтя первый же абзац, понял, что праздничнаяцерковная служба для него пропала. Он читал, и дыхание егоучащалось, иногда он листал страницы назад, чтобы ухватитьпотерянную нить, а когда закончил чтение, казалось, будто онвозвратился откуда-то из далеких мест и давних времен. Как нистарался он держаться, видно было - письмо сразило его: губыдоктора стали такими же синими, как у трупа, и он не могсдержать дрожи пальцев, когда складывал листки и прятал ихв карман жилета. Только тут он вспомнил о комиссаре и молодоммедике и улыбнулся им, отодвигая навалившиеся думы. - Ничего особенного, - сказал он, - Последниераспоряжения. Это была полуправда, но они приняли ее за полную, потомучто он велел им поднять одну из плиток кафельного пола и тамони обнаружили затрепанную тетрадь расходов и ключи от сейфа.Денег оказалось не так много, как они думали, но более чемдостаточно для оплаты похорон и разных мелких счетов. Теперьдоктору Урбино стало окончательно ясно, что в церковь онопоздал. - Третий раз в жизни, с тех пор как помню себя, пропускаювоскресную службу, - сказал он. - Но Бог поймет меня. И он остался еще на несколько минут, чтобы решить всевопросы, хотя с трудом сдерживал желание поделиться с женойоткровениями, содержавшимися в письме. Он взялся известить всехживших в городе карибских беженцев, на случай, если они захотятвоздать последние почести тому, кто считался самым уважаемым изних, самым деятельным и самым радикальным, даже после того, какстало очевидным, что он поддался гибельному разочарованию. Онизвестит и его сотоварищей по шахматам, среди которых были изнаменитости-профессионалы, и безвестные любители, сообщит идругим, не столь близким друзьям, возможно, они пожелают прийтина похороны. До предсмертного письма он бы мог счесть себясамым близким его другом, но, прочтя письмо, уже ни в чем небыл уверен. Как бы то ни было, он пошлет венок из гардений -может быть, Херемия де Сент-Амур в последний мигиспытал раскаяние. Погребение, по-видимому, состоится в пятьчасов, самое подходящее время для этой жаркой поры. Если онпонадобится, то после двенадцати будет находиться в загородномдоме доктора Ласидеса Оливельи, своего любимогоученика, который в этот день дает торжественный обед по случаюсвоего серебряного юбилея на ниве врачебной деятельности. Доктору Хувеналю Урбино легко было следоватьпривычному распорядку теперь, когда позади остались бурные годыпервых житейских сражений, когда он уже добился уважения иавторитета, равного которому не было ни у кого во всейпровинции. Он вставал с первыми петухами и тотчас же начиналпринимать свои тайные лекарства: бромистый калий для поднятиядуха, салицилаты - чтобы не ныли кости к дождю, капли изспорыньи - от головокружений, белладонну - для крепкого сна. Онпринимал что-нибудь каждый час и всегда тайком, потому что напротяжении всей докторской практики он, выдающийся мастерсвоего дела, неуклонно выступал против паллиативных средств отстарости: чужие недуги он переносил легче, чем собственные. Вкармане он всегда носил пропитанную камфарой марлевую подушечкуи глубоко вдыхал камфару, когда его никто не видел, чтобы снятьстрах от стольких перемешавшихся в нем лекарств. В течение часа у себя в кабинете он готовился к занятиямпо общей клинике, которые вел в Медицинской школе с восьми утраежедневно - с понедельника по субботу, до самого последнегодня. Он внимательно следил за всеми новостями в медицине ичитал специальную литературу на испанском языке, которую емуприсылали из Барселоны, но еще внимательнее прочитывал ту,которая выходила на французском языке и которую ему присылалкниготорговец из Парижа. По утрам книг он не читал, он читал ихв течение часа после сиесты и вечером, перед сном.Подготовившись к занятиям, он пятнадцать минут делал в ваннойдыхательную гимнастику перед открытым окном, всегдаповернувшись в ту сторону, где пели петухи, ибо именно оттудадул свежий ветер. Потом он мылся, приводил в порядокбороду, напомаживал усы, окутавшись душистыми парами одеколона,и облачался в белый льняной костюм, жилет, мягкую шляпу исафьяновые туфли. В свои восемьдесят и один год он сохранилживые манеры, праздничное состояние духа, какие ему былисвойственны в юности, когда он вернулся из Парижа, вскоре послесмертоносной эпидемии чумы; и волосы он причесывал точно также, как в ту пору, с ровным пробором посередине, разве чтотеперь они отливали металлом. Завтракал он в кругу семьи, нозавтрак у него был особый: отвар из цветов полыни дляпищеварения и головка чесноку - он очищал дольки и, тщательнопережевывая, ел одну за другой с хлебом, чтобы предотвратитьперебои в сердце. В редких случаях после занятий у него небывало какого-нибудь дела, связанного с его гражданскойдеятельностью, участием в церковных заботах, егохудожественными или общественными затеями. Обедал он почти всегда дома, затем следоваладесятиминутная сиеста: сидя на террасе, выходившей во двор, онсквозь сон слушал пение служанок в тени манговых деревьев,крики торговцев на улице, шипение масла на сковородах и трескмоторов в бухте, шумы и запахи которой бились и трепетали вдоме жаркими послеполуденными часами, точно ангел, обреченныйгнить взаперти. Потом он целый час читал свежие книги, попреимуществу романы и исторические исследования, обучалфранцузскому языку и пению домашнего попугая, уже много летслужившего местной забавой. В четыре часа, выпив графинлимонада со льдом, начинал обход больных. Несмотря на возраст,он не сдавался и принимал больных не у себя в кабинете, а ходилпо домам, как делал это всю жизнь, поскольку город оставалсятаким уютно-домашним, что можно было пешком добраться до любогозакоулка. После первого своего возвращения из Европы он стал ездитьв фамильном ландо, запряженном парой золотистых рысаков, акогда экипаж пришел в негодность, сменил его на открытуюколяску, а пару рысаков - на одного, и продолжал ездить так,пренебрегая всякой модой, даже когда конные выезды сталивыходить из употребления и остались только те, что прогуливалипо городу туристов и возили венки на похоронах. Он никак нежелал отойти от дел, хотя ясно понимал, что вызывали егоисключительно в безнадежных случаях, однако полагал, что уврача может быть и такая специализация. Он умел определить чтос больным, по одному его виду и с годами все меньше верил впатентованные средства, с тревогой следя за тем, как безбожнозлоупотребляют хирургией: "Скальпель - главное свидетельствополного провала медицины". Он полагал, что всякое лекарство,строго говоря, является ядом и что семьдесят процентов обычныхпродуктов питания приближают смерть. "Как бы то ни было, -говорил он обычно на занятиях, - то немногое, что известно вмедицине, известно лишь немногим медикам". От былой юношескойвосторженности он со временем пришел к убеждениям, которые самопределял как фаталистический гуманизм. "Каждый человек -хозяин собственной смерти, и в наших силах лишь одно - вурочный час помочь человеку умереть без страха и без боли".Однако, несмотря на подобные крайние взгляды, которые уже вошлив местный врачебный фольклор, прежние его ученики продолжалисоветоваться с ним, даже став признанными специалистами,единодушно утверждая, что у него острый глаз клинициста. Вовсяком случае, он всегда был врачом дорогим, для избранных, иего клиентура жила в старинных родовых домах в кварталевице-королей. День у него был расписан по минутам, так что егожена во время врачебного обхода больных всегда знала, куда вэкстренном случае послать к нему человека с поручением. Вмолодости он, случалось, после обхода больных задерживался вприходском кафе, где совершенствовал свое шахматное мастерствос приятелями тестя и карибскими беженцами, но с начала этогостолетия он перестал посещать приходское кафе, а попробовал подэгидой общественного клуба организовать турниры шахматистоввсей страны. Как раз в это время и приехал Херемия деСент-Амур: он уже был калекой с мертвыми ногами, но еще нестал детским фотографом, и через три месяца его уже знали все,кто умел передвигать по шахматной доске слона, потому чтоникому не удавалось выиграть у него ни одной партии. Длядоктора Хувеналя Урбино это была чудесная встреча, ибо ктому времени шахматы превратились у него в неодолимую страсть,а партнеров для удовлетворения этой страсти почти не было. Благодаря доктору Херемия де Сент-Амур мог стать здесьтем, чем он стал. Доктор Урбино был его безоговорочнымзаступником, поручителем на все случаи жизни и не давал себедаже труда полюбопытствовать, кто он такой, чем занимается, и скаких бесславных войн вернулся таким жалким инвалидом. Инаконец, он одолжил ему денег для устройства фотографическогоателье, и Херемия де Сент-Амур выплатил ему все до последнегогроша, начав отдавать долг аккуратно с того самого момента,когда впервые щелкнул фотоаппаратом под магниевую вспышкупервого насмерть перепуганного малыша. А все - из-за шахмат. Сначала они играли в семь вечера,после ужина, и партнер, ввиду своего явного преимущества, давалдоктору фору, но с каждым разом фора становилась все меньше,пока они не сравнялись в умении. Позже, когда дон ГалилеоДаконте открыл у себя во дворе первый кинотеатр подоткрытым небом, Херемия де Сент-Амур превратился в заядлогокинозрителя, и шахматам оставались только те вечера, когда непоказывали новых фильмов. К тому времени они уже такподружились с доктором, что тот стал ходить с ним и в кино, ивсегда без жены, отчасти потому, что у той не хватало терпенияследить за путаными перипетиями сюжета, а отчасти потому, чтонутром он чуял: общество Херемии де Сент-Амура малокому подойдет. Особенным днем у него было воскресенье. Утром он шел кглавной службе в собор, потом возвращался домой и отдыхал -читал на террасе. Лишь в неотложных случаях он навещалбольного в воскресенье и уже много лет не принимал никакихприглашений, за исключением крайне важных, В тот день, наТроицу, по редкостному стечению обстоятельств совпали двасобытия: смерть друга и серебряный юбилей знаменитого доктора,его ученика. Однако вместо того, чтобы, подписав свидетельствоо смерти, как он собирался, прямиком направиться домой, докторУрбино позволил любопытству увлечь себя. Усевшись в открытой коляске, он еще раз пробежал глазамипредсмертное письмо и приказал кучеру везти его по трудномупути - в старинный квартал, где жили рабы. Приказ был такстранен, что кучер переспросил, не ослышался ли он. Нет, неослышался, адрес был верным, а у написавшего его имелосьдостаточно оснований знать его твердо. Доктор Урбино вернулся кпервой странице и снова погрузился в омут нежеланныхоткровений, которые могли бы переменить всю жизнь, даже в еговозрасте, если бы он сумел себя убедить, что все это не бредотчаявшегося больного. Погода начала портиться с раннего утра, было свежо иоблачно, но дождя до полудня, похоже, не предвиделось. Желаядобраться кратчайшим путем, кучер повез его по крутым мощенымулочкам колониального города, и несколько раз ему приходилосьпридерживать лошадь, чтобы ее не напугали гомонящие школьники итолпы верующих, возвращавшихся с воскресной службы. Улицыбыли украшены бумажными гирляндами, цветами, гремела музыка, ас балконов на праздник глядели девушки под разноцветнымиоборчатыми муслиновыми зонтиками. На Соборной площади, гдестатую Освободителя с трудом можно было разглядеть запальмовыми листьями и шарами новых фонарей, образоваласьпробка: после церковной службы разъезжались автомобили, а вшумном, облюбованном горожанами приходском кафе не было ниодного свободного места. Единственным экипажем на конной тягебыла коляска доктора Урбино, и она выделялась из тех немногих,что остались в городе: лакированный откидной верх ее всегдасверкал, обода на колесах и подковы у рысака были бронзовыми,чтобы не разъела соль, а колеса и оглобли выкрашены в красныйцвет и отделаны позолотой, как у венских экипажей для парадноговыезда в оперу. В то время как самые утонченные семействадовольствовались тем, что их кучера появлялись на людях вчистой рубашке, доктор Урбино упорно требовал от своего носитьбархатную ливрею и цилиндр, точно у циркового укротителя, чтобыло не только анахроничным, но и безжалостным, особенно подпалящим карибским солнцем. Хотя доктор Хувеналь Урбино и любил свой город почтиманиакальной любовью, хотя и знал его как никто другой, всегосчитанные разы нашлись у него причины решиться на вылазку в егочрево - в кварталы, где жили рабы. Кучеру пришлось немалопоколесить и не раз спрашивать дорогу, чтобы добраться доместа. Доктор Урбино вблизи увидел мрачные трясины, их зловещуютишину и затхлую вонь, которая, случалось, в часыпредрассветной бессонницы поднималась и к нему в спальню,перемешанная с ароматом цветущего в саду жасмина, и тогда емуказалось, что это пронесся вчерашний ветер, ничего общего неимеющий с его жизнью. Но это зловоние, в былые дни иногдаприукрашенное ностальгическими воспоминаниями, обернулосьневыносимой явью, когда коляска начала подскакивать наколдобинах, где ауры посреди улицы дрались за отбросы с бойни,выброшенные сюда морем. В вице-королевском квартале дома былииз камня, здесь же они были деревянные и облезлые, подцинковыми крышами, по большей части на сваях, чтобы их незаливали нечистоты из открытых сточных канав, унаследованных отиспанцев. Все здесь выглядело жалким и безотрадным, однаков грязных тавернах гремела музыка, бродячие музыканты, непризнававшие ни Бога, ни черта, наяривали на празднике убедноты. Когда в конце концов они добрались до места, заколяской бежала шумная ватага голых ребятишек, потешавшихся надтеатральным нарядом кучера, которому то и дело приходилосьотпугивать их хлыстом. Доктор Урбино, приготовясь кдоверительному разговору, слишком поздно понял, что простодушиев его возрасте - вещь опасная. Снаружи этот дом без номера ничем не отличался от других,менее счастливых, разве что окном с кружевной занавеской идверью, по-видимому, бывшей когда-то дверью старой церкви.Кучер стукнул дверным кольцом и, лишь окончательно убедившись,что адрес верен, помог доктору выйти из коляски. Дверьотворилась бесшумно, за нею в полутьме стояла немолодаяженщина, вся с ног до головы в черном, с красною розой за ухом.Несмотря на возраст, а ей было не менее сорока, это была всееще стройная, гордая мулатка с золотистыми и жестокими глазамии гладкими, по форме головы причесанными волосами, прилегавшимитак плотно, что казались каской из железной ваты. Доктор Урбиноне узнал ее, хотя вспомнил, что, кажется, видел ее в ателье уфотографа, когда сидел там за шахматами, и однажды дажепрописал ей хинин от перемежающейся лихорадки. Он протянул ейруку, и она взяла его руку в ладони - не затем даже, чтобыпоздороваться, а чтобы помочь ему войти в дом. Гостиная дышалазапахами и шорохами невидимого сада и была обставленапревосходной мебелью и массой красивых вещей, каждая из которыхимела свое место и смысл. Доктору Урбино без горечи вспомниласьлавка парижского антиквара, осенний понедельник еще в томстолетии, дом номер 26 на улочке Монмартра. Женщина селанапротив и заговорила на неродном для нее испанском: - Этот дом - ваш дом, доктор, - сказала она. - Не ждала,что это случится так скоро. Доктор Урбино почувствовал себя преданным. Он взглянул нанее участливо, сердцем увидел ее глубокий траур, ее достойнуюскорбь и понял, что приход его бесполезен, ибо она гораздобольше него знала, что в предсмертном письме сообщал в своеоправдание Херемия де Сент-Амур. Вот оно что. Она былас ним совсем незадолго до смерти, она была рядом с ним почтидвадцать лет, ее преданность и смиренная нежность слишкомпоходили на любовь, и однако же в этом сонном городе, главномгороде провинции, где каждому было известно все, вплоть догосударственных секретов, об их отношениях не знал никто. Онипознакомились в больнице для приезжих, в Порт-о-Пренсе, откудаона была родом и где он, беглец, провел первое время; онаприехала следом за ним сюда, через год после его приезда,повидаться ненадолго, но оба, хорошо понимали, что приехаланавсегда. Она приходила раз в неделю убраться и навести порядокв фотолаборатории, однако даже самые подозрительные соседи неугадали правды, поскольку, как и все остальные, полагали, чтоущербность Херемии де Сент-Амура касается не только егоспособности передвигаться. Сам доктор Урбино, основываясь намедицинских соображениях, никогда бы не подумал, что у негобыла женщина, если бы тот не признался в письме. Во всякомслучае, ему трудно было понять, почему двое взрослых исвободных людей, не имевших в прошлом ничего, что бы ихсдерживало, и живших вне предрассудков замкнутого общества,выбрали удел запретной любви. Она объяснила: "Так емухотелось". К тому же, подумал доктор, тайная жизнь с мужчиной,который никогда не принадлежал ей полностью, жизнь, в которойне однажды случались мгновенные вспышки счастья, не так ужплоха. Наоборот: его жизненный опыт свидетельствовал, что,возможно, как раз это придавало ей прелесть. Накануне вечером они были в кино, каждый сам покупал себебилет, и сидели отдельно, как они делали по крайней мере дваждыв месяц с тех пор, как иммигрант-итальянец дон ГалилеоДаконте соорудил на развалинах монастыря семнадцатого векаоткрытый кинотеатр. Фильм был снят по модной в прошлом годукниге, доктор Урбино читал эту книгу с душевной болью - такужасно описывалась в ней война: "На Западном фронте безперемен". Потом они встретились в его лаборатории, и онпоказался ей рассеянным и грустным, но она решила, что на негоподействовали жестокие сцены про раненых, умиравших в болотах.Ей хотелось развлечь его, и она предложила сыграть в шахматы;он согласился, чтобы доставить ей удовольствие, но игралневнимательно, белыми, разумеется, пока не обнаружил - раньше,чем она, - что через четыре хода его ждет полное поражение, итогда бесславно сдался. Только тут доктор понял, чтопротивником в этой последней шахматной партии была она, а вовсене генерал Хе-ронимо Арготе, как он предполагал. Иизумленно пробормотал: - Мастерская партия! Она уверяла, что заслуга не ее, видно, Херемия деСент-Амур был поглощен думами о смерти и двигал фигурыбезучастно. Когда они кончили играть, было около четвертидвенадцатого - уже смолкли музыка и танцы, - он попросилоставить его одного. Он хочет написать письмо доктору ХувеналюУрбино, самому уважаемому из всех известных ему людей, своемузадушевному другу, как он любил говорить, хотя связывала ихтолько порочная страсть к шахматам, которые оба они понималикак диалог умов, а не как науку. И тогда она почувствовала, чтожизненная агония Херемии де Сент-Амура подошла к концу ивремени ему осталось ровно столько, чтобы написать письмо.Доктор не мог ей поверить. - Значит, вы знали! - воскликнул он. Она не только зналаэто, она помогала ему переносить жизненные мучения с той желюбовью, с какой некогда помогла ему открыть смысл счастья. Ноименно таковы были последние одиннадцать месяцев: мучительнаяжестокая агония. - Ваш долг был сообщить о его намерениях, сказал доктор. - Я не могла сделать этого, -оскорбилась она. -Я слишкомлюбила его. Доктор Урбино, полагавший, что знал обо всем на свете,никогда не слыхал ничего подобного, к тому же высказанного такнепосредственно. Он посмотрел на нее в упор, стараясь всемипятью чувствами запечатлеть ее в памяти такой, какой она была втот момент: в черном с ног до головы, невозмутимо-бесстрашная,с глазами как у змеи и с розой за ухом, она казалась речнымбожеством. Давным-давно, на безлюдном морском берегу на Гаити,где они лежали обнаженные после того, как любили друг друга,Херемия де Сент-Амур вдруг прошептал: "Никогда не буду старым".Она поняла это как героическое намерение беспощадно сражаться сразрушительным временем, но он объяснил совершенно определенно:он намерен покончить с жизнью в шестьдесят лет. И в самом деле, ему исполнилось шестьдесят в этом году, 23января, и тогда он наметил себе крайний срок - канун Троицы,главного престольного праздника города. Все до мельчайшихподробностей этого вечера она знала заранее, они говорили обэтом часто и вместе страдали от безвозвратного бега дней,которого ни он, ни она не могли сдержать. Херемия деСент-Амур любил жизнь с бессмысленной страстью, любил мореи любовь, любил своего пса и ее, и чем ближе придвигалсянамеченный день, тем он больше впадал в отчаяние, словно чассмерти назначил не он сам, а неумолимый рок. - Вчера вечером, когда я уходила, он как будто уже был нездесь, - сказала она. Она хотела увести с собой пса, но он посмотрел на пса,дремавшего подле костылей, ласково притронулся к нему кончикамипальцев. И сказал: "Сожалею, но мистер Вудро Вильсон пойдет сомной". Он попросил ее привязать пса к ножке кровати, и онапривязала таким узлом, чтобы он смог отвязаться. Это былаединственная ее измена ему, и она оправдалась тем, что хотелапотом, глядя в зимние глаза пса, вспоминать его хозяина. ДокторУрбино прервал ее и сказал, что пес не отвязался. Онаотозвалась: "Значит, не захотел". И обрадовалась, потому что ейи самой хотелось вспоминать умершего возлюбленного так, как онпросил ее вчера вечером, когда оторвался от начатого письма ипоглядел на нее в последний раз. - Вспоминай обо мне розой, - сказал он. Она пришла домойчуть за полночь. Лежа на кровати, одетая, курила, давая емувремя закончить письмо, которое, она знала, будет длинным итрудным, а незадолго до трех, когда уже завыли собаки,поставила на огонь воду для кофе, облачилась в глубокий траур исрезала в саду первую предрассветную розу. Доктор Урбино ужепонял, как трудно ему будет отбиваться от воспоминаний об этойженщине, и, казалось, понимал почему: только существо безовсяких принципов могло скорбеть с таким полным удовольствием. И она еще более утвердила его в этой мысли. Она не пойдетна похороны, ибо так обещала возлюбленному, хотя доктор Урбиновывел иное заключение из последнего абзаца письма. Она не будетлить слезы и не станет растрачивать оставшиеся годы, варя намедленном огне похлебку из личинок былых воспоминаний; незаточит себя в четырех стенах за шитьем савана, как напоказвсем испокон веков поступали прирожденные вдовы. Она собираетсяпродать дом Херемии де Сент-Амура, который отныне принадлежитей, со всем, что в нем есть, и будет жить, как жила, ни на чтоне жалуясь, в этой морильне для бедняков, где некогда быласчастлива. Всю дорогу домой доктор Хувеналь Урбино не мог отделатьсяот этих слов: "морильня для бедняков". Определение это было небеспочвенным. Ибо город, его город, оставался таким, каким былвсегда, и время его не трогало: раскаленным, засушливымгородом, полным ночных страхов, городом, одарившим егонаслаждениями в пору возмужания, городом, где ржавели цветы исоль разъедала все и где за последние четыре столетия непроисходило ничего, кроме наступления медленной старости средиусыхающих лавров и гниющих топей. Зимою, после внезапныхливневых дождей, уборные выходили из берегов и улицыпревращались в тошнотворную зловонную трясину. Летом невидимаяпыль, колючая и жестокая, как раскаленная известь, набиваласьповсюду, проникая сквозь щели, недоступные воображению, иносилась по городу, взвихренная сумасшедшими ветрами, которыесрывали крыши с домов и поднимали в воздух детей. По субботаммулатская беднота, гомоня, снималась с места и, бросив халупыиз картона и жести, ютившиеся вдоль топкого берега, прихватив ссобой еду, питье, а заодно и домашних животных, радостноштурмовала каменистые пляжи в колониальной части города. Унекоторых, самых старых, еще и до сих пор сохранилоськоролевское клеймо, которое раскаленным железом рабам выжигалина груди. Всю субботу и воскресенье они плясали до упаду,напивались вусмерть самогонкою и привольно любились в сливовыхзарослях, а в воскресенье к полуночи затевали дикие свары,дрались жестоко и кроваво. Это была та самая гомонливая толпа,что все остальные дни недели бурлила на площадях и улочкахстаринных кварталов и заражала мертвый город праздничнымисступлением, благоухавшим жареной рыбой: то была новая жизнь. Освобождение от испанского владычества, а затем отменарабства способствовали благородному декадентскому упадку, вобстановке которого родился и вырос доктор Хувеналь Урбино.В те поры великие семейства в полной тишине шли ко дну в своихтерявших нарядное убранство величавых родовых домах. На крутыхмощеных улочках, где так удобно было устраивать военные засадыи высаживаться морским пиратам, теперь пышная растительностьсвисала с балконов и пробивала щели в известковых и каменныхстенах даже самых ухоженных домов, и в два часа пополудниединственным признаком жизни здесь были вялые гаммы нафортепьяно, несшиеся из