Кнехту удалось сломить лед, и между ним и Дезиньоривозникло живое и благотворное для обеих сторон общение. Плинио,проживший долгие годы в разочарованной меланхолии, вынужден былтеперь признать правоту друга: в самом деле, тоска поисцелению, по бодрости, по касталийской ясности влекла его вПедагогическую провинцию. Он стал часто приезжать сюда, невходя уже ни в какие комиссии, встречаемый Тегуляриусом сревнивым недоверием, и вскоре Магистр Кнехт знал о Плинио и оего жизни все, что ему надобно было знать. Жизнь эта не быластоль необычайной и сложной, как мог предполагать Кнехт попервоначальным признаниям друга. Исполненный в юностиэнтузиазма и жажды деятельности, Плинио скоро, как мы ужезнаем, изведал разочарования и унижения. Он не сделалсямиротворцем и посредником между внешним миром и Касталией, аостался одиноким угрюмым чужаком и так и не смог добитьсясинтеза мирских и касталийских свойств своего происхождения ихарактера. И все же он не был просто неудачником, но обрел впоражении и капитуляции, несмотря ни на что, собственное лицо исвоеобычную судьбу. Воспитание, полученное в Касталии, неоправдало возлагавшихся на него надежд, во всяком случаевначале оно не принесло ему ничего, кроме конфликтов иразочарований, глубокой и мучительной для его природыотчужденности и одиночества. И раз ступив на этот усыпанныйтерниями путь человека одинокого и неприспособленного, он и самделал все, дабы усугубить свою отчужденность и встречавшиесяему трудности. Еще будучи студентом, он, например, вступил внепримиримый конфликт со своей семьей, прежде всего с отцом.Последний, не принадлежа к числу истинных политических лидеров,всю жизнь оставался, подобно всем Дезиньори, столпомконсервативной, верноподданнической политики и партии, врагомлюбых новшеств, противником любых притязаний со стороныобездоленных на их долю прав; он привык относиться с недовериемк людям без имени и положения и был готов на жертвы радисохранения старого порядка, ради всего, что казалось емузаконным и священным. Поэтому он, не испытывая особойпотребности в религии, оставался верным сыном церкви и поэтомуже, не будучи лишен чувства справедливости, благожелательностии потребности творить добро, упрямо и убежденно сопротивлялсяпопыткам арендаторов улучшить свое положение. Эту жестокость оноправдывал, по видимости логично, ходовыми программнымисловечками своей партии, но в действительности им руководили неубеждения и доводы, но слепая верность своим собратьям посословию и своим родовым традициям, ибо характер его слагалсяиз некоего рыцарственного культа чести и благородства инарочитого пренебрежения ко всему, что почитает себясовременным, передовым и прогрессивным. Такой человек, разумеется, не мог не почувствоватьразочарования, возмущения и злобы, узнав, что его сын Плинио вбытность студентом сблизился с некой откровенно оппозиционной ипрогрессистской партией и вступил в нее. В ту пору образовалосьлевое, молодежное крыло старинной буржуазно-либеральной партии,которую возглавил некто Верагут, публицист, депутат, блестящийтрибун, темпераментный, по временам немного самовлюбленный исамоуспокоенный друг народа и свободолюбец, чьи публичныевыступления по университетским городам и борьба за умыстуденческой молодежи не остались безуспешными и привели к немусреди прочих восторженных слушателей и приверженцев молодогоДезиньори. Юноша, разочаровавшийся в высшей школе, искавшийновой опоры, какой-нибудь замены касталийской морали, котораяпотеряла для него смысл, искавший другого идеала, другойпрограммы, увлекся докладами Верагута, пришел в восхищение отего пафоса и боевого духа, от его остроумия, егоразоблачительного тона его красивой внешности и печи: Плиниопримкнул к студенческой группе, состоявшей из слушателейВерагута и полностью принявшей его сторону и его цели. Когда обэтом узнал отец Плинио, он немедля отправился к сыну и, крайнеразгневанный, впервые в жизни сурово отчитал его. Он обрушилсяна сына, обвиняя его в крамоле, в измене отцу, семье итрадициям рода и безапелляционно приказал ему тотчас жеисправить свои ошибки и порвать связь с Верагутом и егопартией. Это был, разумеется, не совсем удачный методвоздействия на юношу, которому собственная позиция предсталатеперь в ореоле мученичества. Плинио спокойно выслушал отповедьотца и заявил, что не для того он десять лет посещал элитарнуюшколу и университет, чтобы отказаться от собственных взглядов исамостоятельных суждений, позволить клике своекорыстныхземлевладельцев навязывать ему взгляды на государство,экономику и справедливость. Ему пошла на пользу школа Верагута,который, по образцу всех великих трибунов, и в мыслях не имелникаких личных или сословных выгод, а стремился исключительно кчистой, абсолютной справедливости и человечности. СтарикДезиньори язвительно расхохотался и предложил сыну спервазакончить образование, а потом уже вмешиваться в мужские дела,и не воображать, будто он больше понимает в человеческой жизнии справедливости, нежели ряд поколений виднейших благородныхсемейств, чьим недостойным отпрыском он является и кому сейчассвоим предательством наносит удар в спину. Они спорили, скаждым словом ожесточаясь, все больнее оскорбляя друг друга,пока старик вдруг, как бы увидев в зеркале свое искаженноеяростью лицо, не остановился, устыдившись, и в холодноммолчании не вышел вон. С тех пор прежние близкие и теплыеотношения Плинио с семьей никогда уже больше не возобновились,ибо он не только остался верен своей группе и еенеолиберализму, но еще до окончания курса в университетесделался непосредственным учеником, помощником и соратником, аспустя несколько лет и зятем Верагута. Мало того чтовоспитывался Плинио в элитарных школах и лишь с трудом привыкалк жизни на родине и в миру (что немало мучило его и нарушалодушевное равновесие) -- новые обстоятельства окончательнопоставили его в незащищенное, сложное и щекотливое положение.Безусловно, он приобрел нечто ценное: некое подобие веры,политические убеждения и партийную принадлежность, чтоудовлетворяло его юношеское стремление к справедливости ипрогрессу, а в лице Верагута -- учителя, вождя и старшегодруга, которого поначалу безоглядно любил и который, в своюочередь, нуждался в нем и ценил его. Кроме всего прочего, онобрел и цель, сферу деятельности и жизненную задачу. Это былонемало, но заплатить за это пришлось дорогой ценой. Еслимолодой человек примирился с потерей естественного для негоунаследованного положения в родительском доме и среди собратьевпо сословию, если с фанатической восторженностью мученикапереносил изгнание из привилегированной касты и ее вражду, тооставалось еще нечто, с чем он не мог смириться, -- гложущееего чувство, что он причинил горе нежно любимой матери,поставив ее в крайне тяжелое положение между собой и отцом, и,возможно, сократил этим ее дни. Она умерла вскоре после егоженитьбы; с тех пор Плинио в доме отца почти не показывался, апосле смерти старика даже продал его дом, старое фамильноегнездо. Есть натуры, способные любить оплаченное жертвами место вжизни, будь то должность, брак, профессия, и именно из-за жертвтак сжиться с этим местом, что оно приносит им счастье иудовлетворение. Дезиньори был человеком другого склада. Он,правда, остался верен своей партии и ее вождю, ее политическомунаправлению и деятельности, своему супружеству, своему идеалу;однако со временем все это стало для него столь жесомнительным, сколь проблематично сделалось вдруг все егосуществование. Юношеский задор в политике и во взглядах поугас,воинственность, основанная на сознании своей правоты, сталадавать ему так же мало счастья, как жертвы и страдания,проистекавшие из упрямства. К этому присоединился иотрезвляющий опыт в профессиональной деятельности; в концеконцов он начал подумывать, действительно ли только любовь кистине и справедливости привлекли его на сторону Верагута, ачто, ежели этому наполовину содействовали ораторский талант ихарактер народного трибуна, обаяние и мастерство публичныхвыступлений, звучный голос Верагута, великолепный, мужественныйсмех или ум и красота его дочери? Плинио все более и болеесомневался, действительно ли старый Дезиньори, с его верностьюсвоему сословию, с его суровостью по отношению к арендаторам,защищал менее благородную точку зрения; он усомнился даже,существуют ли вообще добро и зло, правда и несправедливость, неявляется ли в конечном счете собственная совесть единственнымправомочным судьей, а если так, то он, Плинио, не прав, ибоживет он не в счастье, не в спокойствии и согласии с самимсобой и окружающими, а в бесконечных сомнениях, в мукахнечистой совести. Брак его хотя и не оказался вовсе несчастливили неудачен, но был полон напряженности, осложнений ипротиворечий; пожалуй, это было лучшее из всего, чем онобладал, но семейная жизнь не дарила ему того покоя, тогосчастья, ощущения невинности, чистой совести, в которых он такнуждался, а требовала большой осторожности и выдержки, стоиламучительных усилий. Даже хорошенький и очень способный сын Титоскоро сделался объектом борьбы и дипломатии, ревности и попытоккаждого из родителей перетянуть ребенка на свою сторону;слишком любимый и избалованный обоими, мальчик все более иболее привязывался к матери и в конце концов совсем отошел кней. Это был последний, наиболее болезненно воспринятый удар,последняя утрата в жизни Дезиньори. Но и этот удар не сломилего, он сумел от него оправиться и нашел в себе силы сохранитьсамообладание, держался достойно, что, однако, давалось ему спревеликим трудом, и от чего он впал в постоянную меланхолию. Все эти подробности Кнехт узнавал от своего другапостепенно, во время его посещений и встреч с ним, взамен и онделился с Плинио собственными переживаниями и проблемами. Онникогда не позволял себе ставить Плинио в положение человека,который исповедался, а через час, иначе настроенный, уже жалеетоб этом и хотел бы взять сказанное обратно, -- напротив, онподдерживал и укреплял доверие Плинио собственнойоткровенностью и любовью. Мало-помалу и его жизнь раскрыласьперед Дезиньори, с виду простая, прямолинейная, образцовоупорядоченная жизнь в рамках четкой иерархии, жизнь,преисполненная успехов и признания и все же достаточно суровая,обильная жертвами, одинокая; если многое в этой жизниоставалось непонятным для человека извне, каким был Плинио, всеже ему были доступны ее главные течения и основные тенденции, иничего он не понимал лучше, ничему не сочувствовал больше,нежели тяге Кнехта к молодому поколению, к юным, еще невымуштрованным воспитанием ученикам, к скромной деятельностибез внешнего блеска, без вечно тяготившего егопредставительства, тяге к тому, чтобы стать, скажем, учителемлатыни или музыки где-нибудь в начальной школе. В полномсогласии со своими методами исцеления и воспитания Кнехт сумелпокорить этого своего пациента: не только своей необычнойоткрытостью, но и внушив, что тот может послужить и помочь ему,и указывая, как это сделать. И Дезиньори в самом деле мог бытьв некоторых отношениях полезен Магистру, не столько в главномвопросе, сколько удовлетворяя его любопытство илюбознательность касательно разнообразнейших мелочей мирскойжизни. Почему Кнехт возложил на себя нелегкую задачу зановонаучить меланхолического друга своей юности улыбаться исмеяться и могло ли здесь играть какую-либо роль ожиданиеответных услуг, нам неведомо. Дезиньори, который должен былзнать об этом больше кого-либо иного, отвергал такую мысль.Впоследствии он рассказывал: "Когда я пытаюсь уяснить себе,какими средствами мой друг Кнехт сумел воздействовать на стольразочарованного и замкнувшегося в себе человека, как я, мнеприходит на ум, что это основывалось прежде всего наволшебстве, и я должен прибавить, и на лукавстве. Он был кудабольшим лукавцем, чем подозревали окружавшие его люди, в нембыло очень много игры, хитроумия, авантюрности, много вкуса кволшебству и притворству, к внезапным исчезновениям ипоявлениям. Я думаю, что уже при первом моем визите ккасталийским властям он решил взять меня в плен, по-своемуповлиять на меня, то есть пробудить меня и привести в хорошуюформу. Во всяком случае, с первого же часа он старался привлечьменя к себе. Зачем он это делал, зачем взвалил па себя такоебремя -- не могу сказать. Полагаю, что люди его склададействуют большей частью импульсивно, как бы рефлекторно, оничувствуют себя поставленными перед некой задачей, слышат зов опомощи и без колебаний идут на этот зов. Когда мы встретились,я был недоверчив и запуган и нисколько нерасположен броситьсяему в объятия, а тем более просить о помощи; он нашел меня,некогда столь откровенного и общительного друга, разочарованными замкнувшимся, но именно это препятствие, эти большиетрудности, по-видимому, и раззадорили его. Он не отставал, какя ни был сдержан, и наконец достиг того, чего желал. При этомон воспользовался искусным маневром, приучая меня к мысли, чтоотношения наши основаны на взаимности, что его силы равны моим,его значение -- моему, что он столько же нуждается в помощи,сколько и я. Уже при первой нашей более длительной беседе оннамекнул, что якобы ожидал моего появления, что сильно желалего; он постепенно посвятил меня в свои намерения сложить ссебя должность Магистра и покинуть Провинцию, причем постояннодавал мне понять, как много он ждет от моего совета, моегосодействия и молчания, ибо у него нет ни друзей, кроме меня, ниопыта в мирской жизни. Сознаюсь, мне было приятно слышать такиеречи, и они немало содействовали тому, что я подарил ему полноесвое доверие и до некоторой степени отдал себя в его руки;верил я ему беспредельно. Но в дальнейшем, с течением времени,все это вновь показалось мне подозрительным и неправдоподобным,и я уже не мог с уверенностью утверждать, действительно ли ончего-то ждет от меня и чего именно, не знал, была ли его манерауловлять меня невинной или дипломатической, наивной илилукавой, чистосердечной или рассчитанной в согласии с законамиигры. Он стоял настолько выше меняй сделал мне столько добра,что я вообще не отважился пускаться в подобные изыскания. Ныне,во всяком случае, я считаю его уверения, будто он в таком жеположении, как и я, будто ему столь же необходимы моесочувствие и готовность помочь, как мне, только даньюучтивости, обнадеживающим и приятным внушением, с помощьюкоторого он привязал меня к себе; не знаю только, в какой мереего игра со мной была сознательной, обдуманной и намеренной и вкакой, вопреки всему, наивной и непроизвольной. Ибо МагистрИозеф был великим артистом; с одной стороны, он был настолькоподвержен непреодолимой страсти воспитывать, влиять, исцелять,помогать, развивать, что все средства казались ему хороши, сдругой стороны, он просто неумел заниматься даже самым малымделом, не отдавшись ему сей душой. Несомненно одно: он тогдапринял, во мне участие как друг, как великий врач ируководитель, больше не отпускал от себя и в конце концовпробудил и исцелил меня, насколько это вообще было возможно. Новот что примечательно и очень похоже на него: создаваявидимость, будто он принимает мою помощь в уходе из Касталии,спокойно, часто даже с одобрением выслушивая мои нередко резкиеи наивные выпады, более того, издевки и оскорбления по адресуКасталии, сам борясь" за свое избавление от Провинции, он наделе лукаво возвратил меня к ней, он снова приучил меня кмедитации, с помощью касталийской музыки и самопогружения, спомощью касталийской лености, касталийского мужества, онперевоспитал и пересоздал меня -- при всем моем влечении к вам,столь некасталийского и антикасталийского человека; он вновьподнял меня до вашего уровня и мою несчастливую любовь к вампревратил в счастливую". Так рассказывал Дезиньори, и у него, разумеется, были всеоснования для восхищения и благодарности. Пожалуй, мальчика илиюношу не слишком трудно, приучить "стилю жизни Ордена, припомощи наших давно испытанных методов, но очень сложно добитьсятакой цели, имея перед собой человека, достигшегопятидесятилетия, даже если он охотно идет навстречу. Не точтобы Дезиньори стал истым, а тем более образцовымкасталийцем... Но поставленную перед собой задачу Кнехтвыполнил: он смягчил упорство, и горестную надрывность егопечали, привел его непомерно, впечатлительную "впавшую вбезволие душу к гармонии и ясности, искоренил у чего некоторыедурные привычки и привил хорошие. Разумеется, Магистр Игры немог сам выполнить всех необходимых для этого мелких задач; онпризвал на помощь ради почетного гостя аппарат и силы Вальдцеляи Ордена, на некоторое время, даже послал с ним в городнаставника по медитации из Хирсланда, резиденции Ордена, дляпостоянного контроля за упражнениями Дезиньори на дому. Но плани руководство оставались в его руках. Шел восьмой год пребывания, Кнехта в магистерскойдолжности, когда он впервые уступил неоднократным настояниямдруга и посетил его дом в столице. С разрешения Ордена, чейпредстоятель, Александр, был с ним дружен, он использовал одиниз праздничных дней для этого посещения, от которого он ждалмногого и которое он, несмотря на это, откладывал раз от разу втечение целого года: отчасти потому, что хотел тверже уверитьсяв друге, отчасти из-за вполне понятного страха, ибо то былпервый шаг его в мир, откуда его товарищ Плинио принес своюзастывшую печаль и где было скрыто от пего столько важных тайн.Он посетил поставленный на современную ногу дом, на который егодруг променял старинный особняк рода Дезиньори и гдевластвовала представительная, очень умная, сдержанная дама;дамой, в свою очередь, командовал хорошенький, шумный идовольно невоспитанный сынок, вокруг чьей особы, по-видимому,все вертелось и который перенял у матери ее властную, несколькоунизительную манеру обращения с отцом. Здесь чувствовалисьхолодок и недоверие ко всему касталийскому, но мать и сын неочень долго могли противостоять обаянию личности Магистра, да ив самом его сане, кроме всего прочего, было для них сокрытонечто таинственное, священное и легендарное. Тем не менее припервом посещении все было крайне натянутой чопорно. Кнехтпомалкивал, наблюдали выжидал, хозяйка принимала его схолодной, официальной вежливостью и скрытым неодобрением, какпринимают высокопоставленного офицера неприятельской армии,присланного на постой, сын Тито Держал себя болеенепринужденно, чем остальные, ему, надо полагать, уже не разприходилось бывать свидетелем подобных сцен и забавляться ими.Его отец скорей играл роль главы дома, нежели был им на самомделе. Между ним и супругой царил тон мягкой, осторожной, как быходящей на цыпочках вежливости, гораздо легче и свободнейподдерживаемый женой, нежели мужем. Он явно добивалсятоварищеских отношений с сыном, а мальчик то пытался извлечь изэтого выгоду, то дерзко отталкивал отца. Короче, это былаатмосфера мучительная, лишенная чистоты, душная от подавляемыхпорывов, полная напряженности, страха перед столкновениями ивспышками, а стиль обращения, как и стиль всего дома, былизлишне изыскан и нарочит, словно никакая, самая непроницаемаястена не могла быть достаточно плотной, чтобы защитить этот домот возможных вторжений и набегов. И еще одно наблюдение сделалКнехт: вновь обретенная ясность духа здесь почти совершенностерлась с лица Плинио: он, который в Вальдцеле или вХирсланде, казалось, совсем сбросил с себя печаль, освободилсяот гнета, здесь, в собственном доме, опять как бы попал вгустую тень, вызывая осуждение и сочувствие. Дом был красив исвидетельствовал о богатстве и избалованном вкусе, каждаякомната была обставлена в точном соответствии со своимиразмерами и подчинена созвучию двух-трех цветов, то здесь, тотам виднелись ценные произведения искусства, которыми Кнехт судовольствием любовался; но в конце концов вся эта отрада дляглаз стала казаться ему слишком красивой, слишком совершенной ипродуманной, в ней недоставало движения, становления, новизны,и он чувствовал, что эта красота комнат и вещей имела смыслнекоего заклятия, некой мольбы о защите, что эти комнаты,картины, вазы и цветы окружают и сопровождают жизнь, котораятоскует по гармонии и красоте, не умея достигнуть ее иначе, кактолько заботой о тщательно подобранной обстановке. Через некоторое время после этого визита, оставившего унего довольно безотрадное впечатление, Кнехт отправил к своемудругу учителя медитации. Проведя однажды день в удивительноспертой и наэлектризованной атмосфере этого дома, Магистр узналкое-что, чего он совсем не хотел знать, но и кое-что, чего емунедоставало и что он жаждал знать ради друга. И он неограничился первым посещением, он приезжал еще несколько раз изаводил разговоры о воспитании и о юном Тито, в которых и матьмальчика принимала живейшее участие. Постепенно Магистрзавоевал доверие и расположение этой умной и недоверчивойженщины. Когда он однажды полушутя заметил, как все-таки жаль,что ее сыночек не был своевременно отдан на воспитание вКасталию, она очень серьезно восприняла эти слова как упрек иначала оправдываться: весьма сомнительно, мог ли Титов самомделе быть принят туда, он, правда, достаточно способныймальчик, только трудно поддается воспитанию, и она никогда непозволила бы себе вмешиваться в жизнь сына против его желания,ибо такой же опыт в отношении отца его никак нельзя назватьудачным. Кроме того, она и муж не считали для себя возможнымпользоваться привилегиями старинной семьи Дезиньори в интересахсына, поскольку они порвали с отцом Плинио и со всемитрадициями рода. И Совсем под конец она добавила с горькойулыбкой; что все равно, при любых обстоятельствах, она никогдане согласилась бы разлучиться со своим ребенком, так как, кроменего, у нее нет ничего в жизни, ради чего стоило бы жить. Кнехтпотом долго раздумывал над этим, скорее невольным, нежелиобдуманным признанием. Так, значит, ни ее красивый дом, где всебыло отмечено тонким изяществом блеском и вкусом, ни ее муж, ниее политика и партия; наследие некогда боготворимого ею Отца,-- не способны были сообщить ее жизни ценность и смысл, это могсделать только сын. И она предпочитала растить это дитя вдурных и вредных для него условиях, сложившихся в их доме исемье, нежели разлучиться с ним ради его же блага. В устахстоль умной, по видимости столь холодной, интеллектуальнойженщины это было поразительное признание. Кнехт не мог помочьей столь же непосредственным образом, как ее мужу, да ему и вголову не приходило делать подобную попытку. Но уже сами егоредкие посещения и то, что Плинио находился под его влиянием,все же внесло в эти запутанные и негладкие семейные отношениякакую-то умеряющую, сдерживающую ноту. Однако для самогоМагистра, хотя он с Каждым разом завоевывала доме Дезиньори всебольшее влияние и авторитет, жизнь этих мирян становилась темболее загадочной, чем ближе он с нею соприкасался. Впрочем, оего поездках в столицу и о том, что он там видел и пережил, мызнаем довольно мало, а потому ограничимся только тем, что здесьизложено. С предстоятелем Ордена Кнехт до сих пор никогда несходился ближе, нежели того требовали его официальныеобязанности. Они встречались только на пленарных заседанияхВоспитательной Коллегии, происходивших в Хирсланде, да и тамроль предстоятеля по большей части сводилась к обрядовым ицеремонным актам, к торжественному приему и роспускусобравшихся, в то время как основная работа выпадала на долюдокладчика. В момент вступления Кнехта на пост Магистра прежнийглава Ордена был уже человеком, обремененным годами, и хотяМагистр Игры весьма чтил его, тот никогда не давал ему поводасократить разделявшую их дистанцию, он был для Кнехта уже почтине человеком, не личностью, а витал где-то высоко поверху, какверховный первосвященник, как символ достоинства исамообладания, как безмолвная вершина, венчающая здание всехКоллегий и всей иерархии. Этот достойный луж скончался, и наего место Орден избрал нового предстоятеля, по имени Александр.Александр был именно тем наставником по медитации, чьим заботамруководство Ордена немало лет тому назад поручило нашего ЙозефаКнехта на первое время его пребывания в новой должности, и ужетогда Магистр питал к этому, служившему для него образцом членуОрдена благодарную любовь и уважение; но и Александр, за тот,срок, пока Кнехт оставался предметом его забот и до некоторойстепени духовным сыном, успел достаточно близко понаблюдать иизучить его нрав, и поведение и проникнуться к нему приязнью.Эта до поры до времени никак, не проявлявшаяся симпатияоткрылась обоим и превратилась в дружбу с тех лор, какАлександр стал предстоятелем и коллегой Кнехта, ибо теперь ониопять начали встречаться довольно часто и у них появилась общаяработа. Конечно, этой дружбе не хватало, каждодневного общения,а также общих юношеских переживаний, это была взаимная симпатиямежду высокопоставленными коллегами, и внешне она выражаласьвсего лишь в чуть более, теплых приветствиях при встрече ипрощании, в полном взаимопонимании, и, пожалуй, в недолгихбеседах во время перерывов между заседаниями. Хотя по уставу предстоятель, именовавшийся также МагистромОрдена, не стоял выше своих коллег Магистров, все же он потрадиции всегда председательствовал на заседаниях ВерховнойКоллегия, и чем более медитативный и монашеский характер,приобретал Орден в последние десятилетия, тем более, возрасталего авторитет, правда, только в пределах иерархии и провинции. В Воспитательной Коллегии пpeдcтоятeль Opдeнa и MaгистрИгры завоевывали все большее влияние, как подлинные выразителии представители касталийского духа, ибо в противоположностьизвестным дисциплинам вроде грамматики, астрономии, математикиили музыки, унаследованным еще от докасталийских веков,медитативное воспитание духа и Игра стеклянных бус являли собойуникальное достояние Касталии. Потому было так важно, чтобыпредставители и главы этих дисциплин поддерживали между собойдружеские отношения, а для них обоих это было утверждением ивозвышением их достоинства, вносило в их жизнь немного тепла,споспешествовало наилучшему выполнению их задачи -- воплощать иосуществлять две наиболее сокровенные, наиболее сакральныеценности и силы касталийского мира. Для Кнехта это было лишнейпреградой, лишним препятствием в его непрерывно растущемстремлении отказаться от нынешней своей жизни и уйти в другую,новую жизненную сферу. Тем не менее это стремление неудержимо росло. С тех поркак оно было впервые им осознано, что произошло примерно нашестом или седьмом году его магистерства, оно окрепло и былоим, рыцарем "пробуждения", без страха принято в своесознательное бытие. Именно с той поры, смеем мы утверждать, онсроднился с мыслью о предстоящем уходе со своего поста и изПровинции -- порою так, как узник сживается с верой восвобождение, а порою, как умирающий привыкает к мысли онеминуемой смерти. Тогда, во время первой беседы с вернувшимсядругом юности Плинио, он впервые высказал эту мысль вслух,возможно, лишь для того, чтобы привязать к себе молчаливого исдержанного друга, чтобы отомкнуть его сердце, а может быть,чтобы этими впервые произнесенными словами приобщитьпостороннего к своему пробуждению, новому восприятию мира,чтобы впервые дать им выход наружу, первый толчок к ихосуществлению. В дальнейших разговорах с Дезиньори желаниеКнехта расстаться со своим теперешним жизненным укладом исделать отважный прыжок в другой, новый для него мир принялоуже характер решения. А покуда он тщательно упрочивал дружбу сПлинио, который был теперь связан с ним не только восторженнойпреданностью, но в равной степени и благодарностьювыздоравливающего и исцеленного, рассматривая эту дружбу какмост для перехода в широкий мир и в его жизнь, полную загадок. То, что Магистр Иозеф лишь очень нескоро разрешил другуТегуляриусу заглянуть в свою тайну и в план своего бегства, недолжно нас удивлять. Вкладывая в дружеские отношения весьмамного благожелательности и теплоты, он и в них сохранялтвердость воли и осмотрительность дипломата. С тех пор какПлинио вновь вошел в его жизнь, у Фрица появился соперник,новый и в то же время старый друг с правами на внимание и насердце Кнехта, так что Магистр едва ли мог быть удивлен, когдаТегуляриус поначалу реагировал на это бурной ревностью. Нанекоторое время, то есть пока он окончательно не завоевалдоверие Дезиньори и не наладил его жизнь, обида и сдержанностьТегуляриуса оказались даже на руку Кнехту. Но в дальнейшем напервый план выступило другое, более важное соображение. Какзаставить такую натуру, как Тегуляриус, понять и примириться сжеланием друга -- незаметно уйти из Вальдцеля и со своегомагистерского поста? Ведь стоит Кнехту уехать из Вальдцеля, какон сразу же будет для Тегуляриуса навеки утерян; не могло иречи быть о том, чтобы увлечь его на узкий и опасный путь,лежавший перед Кнехтом, даже если бы друг, против всякогоожидания, пошел на этой проявил необходимую смелость. Кнехтвыжидал, размышлял и колебался очень долго, прежде чем посвятилТегуляриуса в свои намерения. В конце концов он все-таки сделалэто, когда его решение вполне созрело. Оставить друга вневедении до конца и строить свои планы за его спиной илипредпринимать шаги, последствия коих должны будут отразиться ина друге, было противно его природе. По возможности он хотелсделать его, как и Плинио, не только своим поверенным, нодействительным, а может быть, и воображаемым помощником исоучастником, ибо при напряженной работе легче перенести любуюпотерю. Мысли Иозеф а касательно грозящего Касталии упадка былиТегуляриусу, разумеется, давно знакомы, поскольку первый былготов поделиться ими, а второй -- выслушивать. С этого Магистри начал, решив открыться другу. Вопреки ожиданиям и к великомуего облегчению, Фриц не воспринял его сообщение трагически;более того, представление, что Магистр готов бросить в лицоруководству свой сан, отряхнуть со своих ног прах Касталии иизбрать жизненное поприще по своему вкусу, казалось, приятновзволновало его и даже порадовало. В качестве отщепенца и врагавсякого порядка Тегуляриус всегда вставал на сторону одиночкипротив власти; изобретательно обойти официальную власть,поддразнить, перехитрить ее -- на это он всегда был готов.Таким образом, Тегуляриус сам указал Кнехту путь, и тот,вздохнув с облегчением, внутренне смеясь, тотчас жевоспользовался реакцией друга. Он оставил Тегуляриуса приубеждении, что дело идет всего лишь о выходке против Коллегии идолжностной спеси, и отвел ему в этой выходке роль поверенного,клеврета и сообщника. Теперь надо было сочинить прошение кКоллегии с перечислением и изложением причин, побудившихМагистра просить об отставке, причем составление и подготовкаэтой бумаги возлагались главным образом на Тегуляриуса. Преждевсего, ему следовало усвоить исторические воззрения Кнехта наистоки, расцвет и нынешнее состояние Касталии, после чегособрать исторический материал в подкрепление задуманного шага ипредложений Кнехта. На сей раз Тегуляриуса не остановило дажето, что ему для этого надо будет углубиться в столь презираемуюи отвергаемую им науку -- историю, а Кнехт поторопился дать емувсе необходимые указания. После чего Фриц, со свойственным емупылом и упорством, обычно проявляемыми, когда он занималсяделом, не имевшим никакого касательства к нему самому,приступил к выполнению своей новой задачи. Он, этотнеисправимый индивидуалист, получал своеобразное, жестокоеудовольствие от этих занятий, которые давали ему возможностьуколоть иерархию и бонз, указав им на их недостатки, на всюненадежность их существования, или хотя бы поддразнить их. Иозеф Кнехт ни в какой мере не разделял этогоудовольствия, так же какой мало верил в успех стараний своегодруга. Он твердо решил сбросить с себя оковы своего теперешнегоположения и освободиться для трудов, которые, он эточувствовал, ожидают его в другом месте, но ему было ясно, чтоон не сможет ни преодолеть разумными доводами сопротивленияКоллегии, ни переложить часть предстоящих ему при этом хлопотна плечи Тегуляриуса. Но ему было важно уже то, что друг будетзанят и внимание его отвлечено на то время, что Кнехту ещеосталось жить рядом с ним. Рассказав об этом при ближайшейвстрече Плинио Дезиньори, он добавил: -- Мой друг Тегуляриус теперь занят и вознагражден за все,что он, по его мнению, утратил с твоим появлением. Он почтиизбавился от своей ревности, а работа, направленная на моюзащиту против наших коллег, доставляет ему истинноеудовольствие, он даже до некоторой степени счастлив. Но недумай, Плинио, что я многого ожидаю от его помощи, если несчитать той пользы, какую она приносит ему самому. Совершенноневероятно, невозможно предположить, что Верховная Коллегиядает ход моей просьбе; в лучшем случае я отделаюсь мягкимвыговором и предупреждением. Ведь между моими планами и ихосуществлением стоит основа основ нашей иерархии, мне и самомуне по душе была бы Коллегия, которая отпустила бы своегоМагистра Игры и предоставила бы ему занятие за пределамиКасталии, как бы убедительны и доказательны ни были его доводы.Кроме того, в руководстве Ордена хозяин -- Александр, человекнеумолимый. Нет, эту борьбу мне уж придется выдержать самому.Но пока пусть Тегуляриус изощряется в остроумии! Мы из-за этогопотеряем очень немного времени, оно мне так или иначе нужно,чтобы оставить здесь все в порядке и чтобы мой уход не причинилВальдцелю ущерба. Тебе же пока надлежит подыскать мне там, усебя, пристанище и работу, самую скромную; в крайнем случае, яготов довольствоваться, скажем, местом учителя музыки, мненужно только начало, трамплин. Дезиньори заметил, что работа найдется, адом его открытдля друга в любую минуту. Но это Кнехта не устраивало. -- Нет, -- сказал он, -- для роли гостя я не гожусь, мненеобходима работа. Кроме того, стоит мне задержаться в твоемдоме дольше, чем на несколько дней, это неизбежно увеличиттрения и сгустит атмосферу в твоей семье. Я тебе вполнедоверяю, да и жена твоя стала приветлива, привыкнув к моимпоявлениям, но все это сразу изменится, если я из редкогопосетителя и Магистра Игры превращусь в беглеца и в постоянногогостя. -- Ты чрезмерно щепетилен, -- возразил Плинио. -- Яуверен, что как только ты порвешь с Орденом и поселишься встолице, ты вскоре получишь достойное тебя место, по меньшеймере -- профессорскую кафедру в высшем учебном заведении, наэто можешь твердо рассчитывать. Но для таких хлопот требуетсявремя, это ты должен понять. И я только тогда смогу для тебячто-нибудь сделать, когда состоится твое освобождение. -- Разумеется, -- сказал Магистр, -- до тех пор моерешение должно оставаться тайной. Я не могу предлагать своиуслуги вашему начальству, покуда мое собственное не будетоповещено и не вынесет свой приговор -- это ясно. Но преждевсего я не ищу официальной должности. В потребностях своих якрайне неприхотлив, более нежели ты можешь себе представить.Мне надобна комнатка и пропитание, а главное -- работа,должность учителя и воспитателя, мне надобны один или несколькоучеников и питомцев, с кем бы я жил и на кого мог бы влиять;меньше всего меня соблазняет высшая школа, я бы с таким жеудовольствием, нет, даже с большим, поступил домашнимнаставником в семью с одним мальчиком или что-нибудь в этомроде. Все, чего я ищу и хочу -- это простых, естественныхобязанностей, человека, который бы во мне нуждался. Назначениев высшую школу с самого начала втиснет меня снова втрадиционный, освященный и механизированный официальныйаппарат, я же мечтаю совсем о другом. Тут Дезиньори нерешительно высказал свою просьбу, которуювынашивал уже довольно давно. -- У меня есть предложение, -- начал он, -- и я прошу тебявыслушать меня до конца и без предубеждения обдумать его.Возможно, оно окажется для тебя приемлемым, тогда ты и мнеокажешь услугу. С того дня, когда я впервые был здесь твоимгостем, ты во многом мне помог. Ты познакомился с моей жизнью,с моим домом и знаешь, как все сложилось. Там еще и сейчаснеладно, но впервые за многие годы гораздо лучше, чем было.Самое трудное -- это мои отношения с сыном. Он избалован идерзок, он поставил себя в нашем доме в привилегированное,исключительное положение: ему это легко удалось в то время,когда из-за него, еще малого ребенка, шла борьба между мною иего матерью. Тогда он решительно встал на сторону матери, именя постепенно лишили всех действенных средств воспитания. Я сэтим примирился, как и вообще со всей своей неудавш
