ДВА ПОЛЮСА

Годовая игра, до сих пор известная в нередко упоминаемаяпод названием "Китайский домик", вознаградила Кнехта и егодруга за все их усилия и подтвердила, что Касталия и ееКоллегии сделали правильный выбор, призвав Кнехта на стольвысокий вост. Вальдцелю, Селению Игры и элите вновь былоиспытать радость блистательного и вдохновенного празднества,более того, ежегодная Игра уже давно не была таким крупнымсобытием, как в этот раз, когда столь молодой и вызывавшийстоль живые толки Магистр должен был впервые появиться передмноголюднейшим собранием и оправдать изложенные на него надеждыи когда, сверх того, Вальдцелю необходимо было взять реванш запонесенные в прошлом году урон и поражение. На сей раз никто небыл болен, и парадную церемонию возглавлял не подавленныйзаместитель, все явственней окружаемый ледянымнедоброжелательством и недоверием элиты и добросовестно, ноуныло поддерживаемый впавшими в нервозность должностнымилицами. Безмолвный и недосягаемый, с головы до ногпервосвященник, облаченная в белое с золотом главенствующаяфигура на шахматной доске символов, Магистр являл свое и другасвоего творение; излучая покой, мощь и достоинство, недоступныйдля обыденного обращения, появился он в праздничном зале,посреди множества предстоящих, ритуальными жестами открывал актза актом своей Игры, изящно вычерчивал сверкающим золотымгрифелем письмена за письменами на маленькой доске, передкоторой стоял, и эти письмена, начертанные тайнописью Игры,мгновенно появлялись, во сто крат увеличенные, на громаднойдоске -- задней стене зала. И тысячи голосов шепотом повторялиих по слогам, и глашатаи громко выкликали, а телеграф разносилпо всей стране, и когда в конце первого акта он нарисовал надоске последнюю, подводящую итог формулу и, сохраняя изящную ивнушительную осанку, дал предписания к медитации, когда онотложил наконец свой грифель и сел, тем самым нагляднопродемонстрировав наилучшую позу для самопогружения, то нетолько в зале, не только в Селении Игры и во всей Касталии, нои за ее пределами, в любом краю Земли, приверженцы Игрыстеклянных бус благоговейно присели для той же медитации ипребывали в неподвижности до того мгновения, когда в залеМагистр вновь поднялся с места. Все происходило так же, какбывало уже много раз, и все же было новым и волнующим.Абстрактный и по видимости изъятый из времени мир Игры былдостаточно гибким, чтобы в сотнях нюансов находить соответствиедуховному складу, голосу, темпераменту и почерку личности,личность же была достаточно выдающейся и разумной, чтобы неставить собственные находки выше незыблемых внутренних законовИгры. Помощники и партнеры, вся элита повиновались, каквымуштрованные солдаты, и все-таки впечатление было таково,будто каждый из них, хотя бы он только отвешивал вместе совсеми поклоны или помогал задергивать занавес перед погруженнымв медитацию Магистром, выполнял свою самостоятельную, рожденнуюсобственным вдохновением Игру. Из толпы же, из огромной,наполнявшей зал и весь Вальдцель общины, из глубины тысяч душ,по следам Магистра совершавших фантастическое священное шествиечерез бесконечные духовные пространства Игры со всеми ихизмерениями, прозвучал основной аккорд празднества, глубокий ивибрирующий колокольный бас, который составляет для юных инаивных членов общины их лучшее и едва ли не единственноепереживание на празднестве, но и у искушенных виртуозов, укритиков из элиты, у соучастников священнодействия, вплоть досамого Магистра, вызывает нечто вроде благоговейного трепета. Это было высокое празднество, даже посланцы внешнего мирапочувствовали и признали его величие, и не один новичок стал вте дни адептом Игры на всю жизнь. Тем более удивительнопрозвучали слова Иозефа Кнехта, обращенные к его другуТегуляриусу, когда он, по окончании десятидневных торжеств,подвел итог своим впечатлениям. -- Мы можем быть довольны, -- сказал он. -- Да, Игра иКасталия бесподобны, они почти подошли к совершенству. Бедаразве в том, что они слишком хороши, слишком красивы; онинастолько красивы, что их почти невозможно созерцать, нестрашась за них. Не хочется думать о том, что они, как и все насвете, в свой час погибнут. Но думать об этом нужно. Эти дошедшие до нас слова вплотную подводят биографа ксамой щекотливой и таинственной части его задачи, той части,которую он охотно отложил бы еще на некоторое время, чтобыпрежде в спокойствии и благодушии, каковые дозволенырассказчику ясных и однозначных событий, довести до конца своеповествование об успехах Кнехта, о его образцовом правлении иблистательной вершине его жизни. Однако нам казалось быупущением, недостойным предмета нашего рассказа, если бы мы необнаружили и не вскрыли раздвоенность и полярность в душе ижизни досточтимого Магистра уже на той стадии, когда они ещебыли незаметны для всех, кроме Тегуляриуса. Мы даже видим свойдолг в том, чтобы уже сейчас отметить и подтвердить наличиеэтого раскола, вернее, непрестанно пульсирующей полярности вдуше Кнехта, именно как самое характерное и примечательное внатуре этого высоко почитаемого человека. Конечно, для автора,который счел бы для себя возможным описать жизнь одного изкасталийских Магистров только в духе благочестивого жития admajorem gloriam Castaliae{2_8_01}, не представляло бы большоготруда составить рассказ о магистерских годах Иозефа Кнехта(если опустить самые последние его минуты) в виде перечняпрославляющих его заслуг и успехов, а также поведать одоблестном выполнении им своего долга. Пожелай летописецпридерживаться только документальных фактов, и ни одна жизнь,ни одно правление Магистра Игры, в том числе и жизнь МагистраЛюдвига Вассермалера, относящаяся к самой светлой поре Игры иВальдцеля, не могли бы явить взору картины более безупречной,более достойной восхищения, нежели жизнь и правление МагистраКнехта. Однако это правление имело самый необычный,сенсационный, на взгляд многих прямо-таки скандальный конец, иконец этот отнюдь не был случайностью или несчастным случаем, аявился вполне закономерным, и в нашу задачу входит показать,что он ни в коей мере не противоречит блестящим и похвальнымдостижениям и победам Досточтимого. Кнехт -- это великий яобразцовый носитель своего высокого сана, Магистр Игры безстраха и упрека. Но он видел и ощущал блеск Касталии, которойон служил, как неустойчивую и убывающую величину, он пребывал вэтом блеске не бездумно и беспечно, подобно огромномубольшинству своих сограждан-касталийцев, но помнил о его началеи истории, воспринимал его как историческое образование,подвластное времени и подталкиваемое его неумолимой силой. Этаспособность к непосредственному ощущению исторического процессаи это понимание собственной деятельности и своей личности, какячейки в общем потоке становлений и превращений, одновременновлекомой и ведущей, созрели в нем и дошли до его сознанияблагодаря занятиям историей и под влиянием великого отцаИакова{2_6_06}, но склонности и задатки такого восприятия былизаложены в его душе намного раньше, и тот, для кого личностьИозефа Кнехта стала воистину живой, тот, кому удалосьпостигнуть склад и смысл его жизни, легко обнаружит в нем этисклонности и эти задатки. Если человек в один из лучезарнейших дней своей жизни, призавершения своих первых праздничных Игр. После необыкновенноудавшейся и волнующей манифестации касталийского духа, сказал:"Не хочется думать о том, что Игра и Касталия в свой часпогибнут, но думать об этом нужно", -- то такой человек ссамого начала, задолго до того, как он был посвящен в тайныистории, уже познал законы вселенной, уже постиг бренностьвсего сущего и спорность всего, что создано человеческим духом.Обративши взор в прошлое, к детским и школьным годам Кнехта, мынаталкиваемся на сведения о том, что всякий раз, когда изЭшгольца исчезал кто-нибудь из его соучеников, разочаровавшийнаставников и возвращенный из Мити в обычную школу, этоповергало Иозефа в тоску и тревогу. Ни один из исключенныхучеников не был, насколько известно, личным другом юногоИозефа; не потеря, не исключение и исчезновение того или иногомальчика, угнетала его, переполняла боязливой печалью. Нет,печаль его вызывалась скорее некоторым потрясением его детскойверы в незыблемость касталийского порядка, в совершенствоКасталии. В том факте, что существовали мальчики и юноши,которым выпало на долю счастье и милость попасть в школу элиты,и они по легкомыслию пренебрегли этой милостью и отвергли ее,было для него, столь свято и глубоко воспринимавшего своепризвание, нечто потрясающее, свидетельствовавшее о могущественекасталийского мира. Возможно даже -- доказать этого нельзя --подобные случаи заронили в душу мальчика первые ростки сомненияв непогрешимости Воспитательной Коллегии, в которую он до тоговерил беспредельно, ибо оказалось, что Коллегия иногдапринимала в Касталию и таких учеников, которых через некотороевремя приходилось отсылать обратно. Независимо от того, сыгралали свою роль эта мысль, ставшая первым зародышей критическогоотношения к авторитетам, всякий случай, когда ученик элитысбивался с пути и его отсылали прочь, Иозеф переживал не толькокак несчастье, но и как нечто позорное, как безобразное пятно,которое всем бросалось в глаза, ибо само существование его былоупреком, и ответственным за него была вся Касталия. Отсюда,думается нем, и проистекало чувство потрясения и растерянности,овладевавшее учеником Кнехтом в подобных случаях. Где-то там,за пределами Провинции, существовал иной мир, биласьчеловеческая жизнь, и мир этот противостоял Касталии и еезаконам, не подчинялся ее порядкам и расчетам, не поддавалсяобузданию и совершенствованию. Конечно, и в сердце Кнехтасуществовал этот мир. И у Иозефа возникали порывы, фантазии,влечения, которые противоречили властвовавшим над ним законам,порывы эти ему удалось укротить лишь постепенно, ценою жестокихусилий. Значит, в других учениках эти влечения могли обреститакую силу, что они прорывались наружу, вопреки всемувещеваниям и карам, и изгоняли одержимых ими назад, в тот,иной мир, где властвуют не самообуздание и дух, а природныеинстинкты и порывы, в мир, предстающий перед людьми, которыеверны касталийским идеалам, то в виде коварной преисподней, тополным соблазнов ристалищем игр и суетных развлечений. Всознание юношей ряда поколений понятие греха вошло именно втаком касталийском истолковании. А много лет спустя, уже будучивзрослым человеком, увлеченным историей, он яснее понял, чтоистория не может возникнуть без элемента и динамики этогогреховного мира, мира эгоизма и стихийной жизни, и что дажетакая возвышенная формация, как Орден, родилась из этогомутного потока, а придет время -- вновь будет им поглощена.Именно проблематичность самой Касталии была первоисточникомвсех сильных волнений, порывов и потрясений в жизни Кнехта,никогда проблема эта не становилась для него толькоумозрительной, наоборот, она волновала его до глубины души, какничто иное, и он чувствовал и себя в ответе за нее. Онпринадлежал к тем натурам, что могут заболеть, зачахнуть и дажеумереть, видя, как любимая или святая для них идея, как любимаяими отчизна или община заболевают и испытывают страдания. Продолжим, однако же, нить нашего повествования и вернемсяк первым дням пребывания Кнехта в Вальдцеле, к его последнимшкольным годам и его знаменательной встрече с вольнослушателемДезиньори, которую мы в свое время описали достаточно подробно.Эта встреча между пламенным поборником касталийского идеала имирянином Плинио оказалась для ученика Кнехта не толькосильным, оставившим глубокий след переживанием, -- онасделалась для него и полным смысла символом. Ведь именно тогдаему была навязана роль, столь же ответственная, сколь имноготрудная, выпавшая на его долю, казалось бы, случайно, нонастолько вязавшаяся с его природой, что вся его дальнейшаяжизнь, можно сказать, была не чем иным, как постояннымвозвращением к этой роли, все более полным вживанием в нее. Этобыла роль защитника и представителя Касталии, какую ему черездесять лет пришлось играть вновь перед отцом Иаковом{2_6_06} икакую он играл до конца своего пребывания на посту МагистраИгры, -- защитника и представителя Ордена и его установлений.Но при этом в нем никогда не умирали искренняя готовность истремление учиться у противника и вести вперед Касталию не попути замыкания в себе и косной обособленности, а по пути живоговзаимодействия и диалога с внешним миром. Если духовное иораторское единоборство с Дезиньори еще было отчасти игрой, топозднее, когда ему пришлось столкнуться с могучим противником иодновременно другом в лице Иакова, единоборство это приобрелочрезвычайно серьезный характер, и в обоих случаях он выдержалиспытание, оказался на высоте, многому научился у противников,давал не меньше, чем брал, и оба раза, хотя и не победил своихпартнеров -- да он, собственно, такой цели себе и не ставил, --сумел добиться почетного признания не только своей личности, нои отстаиваемых им принципов и идеалов. Если бы даже долгиебеседы с ученым бенедиктинцем не привели к практическомурезультату -- учреждению полуофициального представительстваКасталии у престола его святейшества, -- они все равно имеликуда большее значение, нежели о том подозревали очень многиекасталийцы. Как в дружеском противоборстве с Плинио Дезиньори, так и вдальнейшем -- с ученым патером. Кнехт, не соприкасавшийсяблизко с миром за пределами Касталии, получил все же понятиеили, вернее, некоторое представление об этом мире, чем вКасталии обладали только очень немногие. За исключениемвремени, проведенного в Мариафельсе, где он, в сущности, тожене имел возможности приобщиться к собственно мирской жизни, онэтой жизни нигде не видел и не вкусил от нее ничего, разветолько в самом раннем детстве; но через Дезиньори, через отцаИакова, а также благодаря изучению истории у него создалосьживое представление о реальной действительности, возникшееглавным образом интуитивно и опиравшееся на весьма ограниченныйопыт, но оно, однако обогатило его более широкими знаниями аболее ясным пониманием мира, чем было у преобладающего числаего сограждан-касталийцев, в том числе, пожалуй, и уруководителей. Кнехт был и всегда оставался истым и вернымкасталийцем, но он никогда не забывал, что Касталия лишьчастица, маленькая частица вселенной, пусть даже самаядрагоценная и любимая. А что означала его дружба с Фрицем Тегуляриусом, с этимтрудным и надломленным человеком, рафинированным артистом Игры,избалованным и робким касталийцем, не признававшим другогомира, кому до того неуютно и одиноко показалось в Мариафельсе,среди грубых бенедиктинцев, что он, по его словам, и недели несмог бы там выжить и бесконечно удивлялся своему другу,проведшему там два года? Мы немало размышляли об этой дружбе,кое-какие догадки пришлось отбросить, другие оказались болееживучими, но все они касались вопроса: в чем корни и в чемсмысл этого многолетнего товарищества? Прежде всего нам неследует забывать, что всякий раз, когда у Кнехта завязываласьновая дружба, за исключением, может быть, дружбы со старымбенедиктинцем, не он искал, не он добивался ее и нуждался вней. Это к нему тянулись люди, им восхищались, ему завидовали,его любили только за благородство его натуры; на определеннойступени своего "пробуждения" он сам осознал этот свой дар. Так,в первые годы студенчества Тегуляриус уже восхищался им, искалего дружбы, но Кнехт всегда держал его на некотором от себярасстоянии. Все же по некоторым признакам мы можем судить, чтоон глубоко привязался к своему другу. При этом мыпридерживаемся мнения, что не одна его из ряда вон выходящаяодаренность, его неистощимая гениальность во всем, что касалосьпроблем Игры, подкупала Кнехта. Горячий и длительный интересИозефа к Тегуляриусу объясняется не только чрезвычайнойталантливостью друга, но и его недостатками, егоболезненностью, то есть как раз тем, что отталкивало от негодругих обитателей Вальдцеля и часто казалось им нестерпимым.Этот своеобразный человек был таким цельным касталийцем, весьего образ жизни был настолько немыслим вне Провинции, оннастолько зависел от ее атмосферы и высокого уровня в нейобразованности, что именно его следовало бы назватьархикасталийцем, не обладай он таким трудным и чудаковатымнравом. И тем не менее этот архикасталиец плохо уживался сосвоими товарищами, был нелюбим ими, как, впрочем, инаставниками и начальниками, постоянно и везде создавал помехи,вызывал всеобщее недовольство и наверняка давно бы уже пропалбез покровительства и помощи своего смелого и умного друга. То,что называли его болезнью, было, в сущности, пороком:строптивостью, недостатком характере, выражавшимся вглубочайшем неуважении к иерархии, в крайнеиндивидуалистических воззрениях и образе жизни; он лишьпостольку повиновался существующему порядку, поскольку это былонеобходимо, чтобы его терпели в Ордене. Он был прекрасным, дажеблестящим касталийцем по своей многосторонней эрудиции, посвоему неутомимому и ненасытному усердию в высоком искусствеИгры и очень посредственным, даже дурным касталийцем по своемухарактеру, своему отношению к иерархии и к морали Ордена.Главнейшим его пороком выло упорное, легкомысленное небрежениек медитации, смысл которой и состоит в подчинении личности изанятия которой, безусловно, излечили бы его от нервногонедуга, что и происходило всякий раз, когда за дурное поведениеи после периодов возбуждения или подавленности его заставляливыполнять строгие медитационные упражнения под постороннимнадзором, -- средство, к которому нередко был вынужденприбегать также и Кнехт, относившийся к нему бережно и любовно.Да, Тегуляриус обладал своевольным, изменчивым нравом, он непризнавал сурового подчинения, но зато, когда бывал вприподнятом настроении, когда щедро расточал блеск своегопессимистического остроумия, умел очаровывать слушателей живыминтеллектом, и невозможно было не подпасть под обаяние смелогополета его подчас мрачной фантазии; но, по существу, он былнеисцелим, ибо сам не хотел исцеления, ни во что не ставилгармонию и упорядоченность, любил только свою свободу, своевечное студенчество и предпочитал всю жизнь оставатьсястрадальцем, всегда неожиданным и непокорным одиночкой,гениальным шутом и нигилистом, вместо того чтобы ступить напуть подчинения иерархии и тем самым обрести покой. Но оннисколько не дорожил покоем, не придавал никакой цены иерархии,не слишком страшился порицаний и одиночества. Словом,совершенно несносный, неудобоваримый элемент в сообществелюдей, видящих свой идеал в гармонии. Но именно благодаря своейнепокладистости и неудобоваримости он постоянно вносил в этотсветлый и упорядоченный мирок дух живого беспокойства, служилдля него напоминанием, упреком, предостережением, подстрекал кновым, вольным, запретным и дерзким мыслям, был в стадестроптивой овцой. Как раз эти его качества, по нашемуразумению, и помогли ему приобрести в лице Кнехта друга.Бесспорно, в отношении к нему Кнехта всегда была долясострадания, он отвечал тем самым на призыв несчастного,попавшего в беду, взывающего ко всем рыцарским чувствам своегодруга. Но и этого было бы недостаточно, чтобы давать пищу ихдружбе после возвышения Кнехта в сан Магистра, когда жизнь егонаполнилась напряженным трудом, новыми обязанностями иответственностью. Мы придерживаемся взгляда, что в жизни КнехтаТегуляриус был не менее необходим и важен, чем были в своевремя Дезиньори и отец Иаков из Мариафельса; подобно тем двоим,он был будоражащим элементом, открытым окошечком в новые, болееширокие просторы. В этом столь странном друге, как нам кажется,Кнехт почувствовал, а со временем и сознательно призналпредставителя определенного типа, который пока существовал лишьв образе этого единственного провозвестника, а именно типакасталийца, каким он может стать в будущем, если новые связи иимпульсы не омолодят и не укрепят Касталию. Тегуляриус был, каки большинство одиноких гениев, именно провозвестником. Он, посути, жил в Касталии, какой пока еще не существовало, но какойона может стать завтра: еще более обособленной от всего мира,внутренне выродившейся по причине одряхления и расшатанностимедитативной морали Ордена, мирком, где еще возможныблагороднейшие взлеты духа и глубочайшее самоотречение во имявысоких ценностей, но где перед изощренной, свободной игройдуха уже не стоят никакие цели, кроме самолюбования своимиотточенными до совершенства талантами. В Тегуляриусе Кнехтвидел одновременно олицетворение высших доблестей Касталии игрозное предзнаменование ее грядущей деморализации и гибели.Прекрасно, изумительно, что существовал такой Фриц. Нопревращению Касталии в иллюзорный мир, населенный однимитегуляриусами, необходимо было воспрепятствовать. Опасностьтакого вырождения была пока еще далека, но она существовала.Стоило Касталии чуть выше надстроить стены своейаристократической обособленности, стоило немного пошатнутьсядисциплине в Ордене, упасть иерархической морали -- иТегуляриус перестанет быть чудаковатым одиночкой, а превратитсяв типичного представителя измельчавшей и гибнущей Касталии.Мысль о возможности подобного упадка, о предрасположении кнему, о существовании его в зачаточном состоянии -- этоважнейшее открытие Кнехта и предмет величайших его забот --пришла бы ему в голову гораздо позднее или не пришла бы вовсе,если бы не жил рядом с ним знакомый ему до мельчащихподробностей житель будущей Касталии; для бдительного умаКнехта он был симптомом и предостерегающим сигналом, какимбывает для умного врача первый больной, пораженный еще неизвестным недугом. А ведь Фриц не был посредственностью, этобыл аристократ, талант самого высокого ранга. Если не известныйпока недуг, обнаруженный у Тегуляриуса, этого провозвестника,распространится и изменит облик Касталии, если Провинция иОрден примут когда-нибудь другую, болезненную форму, то будущиекасталийцы в массе своей не будут даже и тегуляриусами, ониунаследуют не его бесценные дарования, не его меланхолическуюгениальность, не его порывистую страсть художника, но вбольшинстве своем сохранят только его непостоянство, егочрезмерную увлеченность игрой, его неспособность к дисциплине идуху солидарности. В часы тревоги Кнехта посещали подобныемрачные видения и предчувствия, и он, конечно, тратил много силна преодоление их то медитационными упражнениями, то усиленнойдеятельностью. Именно случай с Тегуляриусом являет собой особеннокрасноречивый и поучительный пример того, каким путем Кнехтпытался побороть все встречавшиеся на его пути спорные, трудныеи болезненные явления, не обходя их стороной. Без бдительностии заботы, без благодетельного руководства Кнехта не только ранопогиб бы его друг, находившийся под постоянной угрозой, но онстал бы, без сомнения, причиной нескончаемых помех инедопустимых выходок в Селении Игры, в которых и без того небыло недостатка с тех пор, как Тегуляриуса причислили к элите.Искусство, с каким Магистр направлял своего друга на путьистинный, да еще, сверх того, умел обращать его таланты напользу Игре и вдохновлять его на высокие деяния, бережность итерпение, с какими он переносил его капризы и чудачества, умнопобеждая их и не уставая взывать к наилучшим сторонам егоприроды, может лишь восхищать нас, как пример мастерскогоумения обращаться с человеком. Кстати сказать, было быблагородной задачей, которая могла бы привести к поразительнымоткрытиям, -- и мы решаемся просить кого-нибудь из историковИгры с полным вниманием подойти к этой задаче, -- исследоватьстилистические особенности ежегодных Игр за время правленияКнехта, подвергнуть тщательному анализу эти строгие и притомсверкающие драгоценной выдумкой, блестящие по форме и стольоригинальные по ритму, хотя и далекие от самодовлеющейвиртуозности партии, причем основной их план и структура, атакже включенные в их состав медитационные упражнения былиисключительно духовным достижением Кнехта, в то время какчеканка деталей и разработка мелких технических подробностейвходили большей частью и обязанности его помощника Тегуляриуса.Если бы даже эти игровые партии потерялись или забылись, -- всеравно, опыт жизни и деятельности Кнехта, заразительная сила егопримера не были бы утрачены для потомства. Но, по счастью длянас, они не утеряны, они записаны и сохраняются, как и всепротоколы официальных Игр, и не лежат мертвым грузом в архивах,а до наших дней живы и передаются из поколения в поколение,изучаются студентами, дают излюбленные примеры для некоторыхкурсов и семинаров Игры. Вместе с ними продолжает жить и памятьо том помощнике, который в противном случае был бы давно забытили сохранился бы в памяти лишь как причудливый призракпрошлого, промелькнувший в нескольких анекдотах. Так Кнехт,найдя, несмотря ни на что, место и поле деятельности для своегостоль трудновоспитуемого друга Фрица, внес немалый вклад висторию и духовную сокровищницу Вальдцеля и одновременнообеспечил более долгую жизнь образу этого друга в памятипоследующих поколений. Напомним попутно, что в своих старанияхпомочь Тегуляриусу великий воспитатель отчетливо сознавал, вчем заключается сила его педагогического воздействия. Силойэтой были любовь и восхищение друга. Подобные же восхищение илюбовь, восторженное преклонение перед сильной и гармоническойличностью Кнехта, перед его властностью Магистр замечал нетолько у Фрица, но и у многих своих соратников и учеников, и,скорее всего, именно на таком к нему отношении, а не на еговысоком положении зиждились его авторитет и влияние, которые,несмотря на его доброту и миролюбие, распространялись намножество людей. Он тонко чувствовал, что такое дружеское словопривета или поощрения и, наоборот, -- какой вред может принестинадменная недоступность и пренебрежение к человеку. Один из егоусерднейших учеников много времени спустя рассказывал, чтокак-то на лекции или на семинаре Кнехт не обратился к нему ни сединым словом, явно не замечая его, смотрел на него как напустое место, и это было самым горьким и сильным наказанием,какое этот юноша пережил за все школьные годы. Мы сочли необходимым привести все эти соображения и ссылкина прошлое, чтобы подвести читателей нашего биографическогоопыта к пониманию обеих полярных тенденций в личности Кнехта,и, доведя наш рассказ да зенита его жизни, перейти к описаниюпоследних этапов этой столь богатой содержанием биографии. Двеосновные тенденции или два полюса этой жизни, ее инь и ян, былитаковы: на одном полюсе -- тенденция к верности, к традиции, ксамоотдаче во имя иерархии) на другом -- тенденция к"пробуждению", к прорыву магического круга и к схватыванию ипостижению действительности. Для Иозефа Кнехта, какблагочестивого и готового к служению касталийца, Орден, Игра иПровинция являли собой святыню и абсолютную ценность; для негоже, как пробужденного, беспокойного ясновидца, они при всейсвоей святости оказывались возникшими в становлении и борьбе,текучими по своим контурам образованиями, которые могутподпасть дряхлости, бесплодию и упадку, и если их идеяоставалась для него неприкосновенной, то их теперешнеесостояние было осмыслено им как ненадежное и подлежащеекритике. Он служил такому духовному сообществу, силой и смысломкоторого он восхищался, но усматривал его слабую сторону всклонности считать себя за самоцель (забывая о своей доле вовсенародных и всемирных задачах) и, наконец, в блистательном,но все более обрекающем на бесплодие обособлении от жизни имира. Эту слабую сторону он смутно ощущал еще в те ранние годы,когда он столь долго медлил и не решался целиком посвятить себяИгре; она, эта слабая сторона, все настойчивее проникала в егосознание во время дискуссий с монахами и особенно с отцомИаковом, как ни рьяно он отстаивал против них Касталию; онастала облекаться в осязаемые симптомы с тех пор, как он сноважил в Вальдцеле и стал Магистром, проявляясь в добросовестной,но самодовлеющей и чисто формальной работе многих учреждений иего собственных подчиненных, в утонченно высокомерномвиртуозничанье его вальдцельских репетиторов и, не в последнююочередь, в столь же трогательном, сколь и отпугивающем обликеего друга Тегуляриуса. Завершив первый, многотрудный год своейработы на высоком посту, когда ему не удавалось выгадать ниминуты свободной для своей частной жизни, он вновь вернулся кисторическим занятиям и впервые без предвзятости погрузился визучение истории Касталии. При этом он убедился, что положениедалеко не так благополучно, как воображала в своем самомненииПровинция, а именно, что ее связи с внешним миром, ее влияниена жизнь, политику, просвещение в стране за последниедесятилетия заметно сократились. Правда, с мнениемВоспитательной Коллегии по вопросам школы и народногопросвещения в парламенте еще считались; правда. Провинцияпродолжала поставлять стране опытных учителей и пользоваласьавторитетом во всех ученых вопросах, но все это уже носилохарактер механической привычки. Все реже и неохотнее молодыелюди из различных слоев касталийской элиты изъявлялидобровольное желание посвятить себя преподаванию в школах extrarnuros{2_8_02}, все реже власти и отдельные люди в странеобращались за советом в Касталию, чей голос в прежние временавнимательно выслушивали даже в особо важных судебных процессах.При сравнении уровня образования в Касталии и в остальной частистраны легко обнаруживалось, что они отнюдь не сближались, --наоборот, бездна между ними роковым образом росла: чемутонченней, дифференцированной, изощренней становиласькасталийская духовность, тем более склонен был внешний мирпредоставить Провинцию самой себе и расценивать ее уже не какнеобходимость, не как хлеб насущный, а как чужеродное тело. Еюслегка гордились, словно старинной реликвией, ее пока что нехотели никому отдавать или лишиться, но предпочитали держатьсяот нее на почтительном расстоянии и, не имея о ней точногопредставления, приписывали ей образ мыслей, мораль и чувствопревосходства, не очень-то уместные в реальной и деятельнойжизни. Интерес сограждан к жизни Педагогической провинции, ихучастие в ее установлениях и специально в Игре в бисерослабевали в той же мере, в какой ослабевало участиекасталийцев в жизни и судьбах страны. Кнехту давно стало ясно,что именно тут кроется ошибка, и то, что он как Магистр Игры вСелении имел дело исключительно с касталийцами и специалистами,весьма его огорчало. Отсюда и его стремление посвящать своисилы главным образом начальным курсам, его желание иметьпреимущественно юных учеников -- чем они были моложе, темтеснее Они еще были связаны с мировой и жизненнойцелокупностью, тем менее они были вымуштрованы и замкнуты всвоей специальности. Нередко нападала на него жгучая тоска поширокому миру, по людям, по наивной жизни -- если таковая ещесуществовала там, в Неведомом. Эту тоску и ощущение пустоты,ощущение жизни в чересчур разреженном воздухе в той или иноймере испытал почти каждый из нас, и даже ВоспитательнаяКоллегия знает об этих трудностях, во всяком случае, она всегдавновь и вновь изыскивала средства для их преодоления и припомощи усиленного культивирования телесных упражнений, ипосредством экспериментов с разнообразными ремеслами и садовымиработами силилась справиться с бедой. Насколько мы можемзаметить, в правлении Ордена за последнее время намечаетсятенденция к частичному свертыванию научной специализации там,где она представляется гипертрофированной, чтобы за этот счетусилить внимание к медитационной практике. Не надо бытьскептиком и пессимистом или отщепенцем орденского братства,чтобы признать правоту Кнехта, который намного раньше наспонял, что сложный и чувствительный организм нашей республикидряхлеет и по многим причинам нуждается в обновлении. Мы уже упоминали, что на второй год своего пребывания навысоком посту Магистра Кнехт вновь обратился к занятиямисторией, причем, помимо истории Касталии, он посвящал своевремя главным образом изучению фундаментальных и более мелкихработ отца Иакова об ордене бенедиктинцев. Иногда ему удавалосьобменяться мнениями по интересующим его историческим проблемамили обсудить новые вопросы с господином Дюбуа и одним филологомиз Койпергейма, который был бессменным секретарем на заседанияхВерховной Коллегии, и такие беседы его всегда освежали ирадовали. В его повседневном окружении ему такая возможность непредставлялась, причем особенно ярко это нежелание близких кнему людей заниматься историей проявлялось в особе его другаТегуляриуса. Среди прочих бумаг нам попался в руки листок сзаписью одной из таких бесед, в которой Тегуляриус с пеной урта доказывал, что история есть для касталийцев предмет,абсолютно недостойный изучения. Он допускал, что можноостроумно и занимательно, а если угодной высокопатетически,толковать о смысле и философии истории, это такая же забава,как любая другая философия, и он ничего не имеет возразить,если кто-нибудь находит это приятным. Но самый предмет, самобъект этой забавы, сиречь история, есть нечто стольотвратительное, одновременно банальное и сатанинское,одновременно жуткое и скучное, что он просто не понимает, какможно тратить на нее время. Ведь ее единственное содержаниеоставляют человеческий эгоизм и вечно однообразная, вечнопереоценивающая себя и восславляющая себя борьба за власть, заматериальную, грубую, скотскую власть, то есть за то, что вкругозоре касталийца вообще не существует или, во всякомслучае, не имеет ни малейшей цены. Мировая история, по егословам, есть бесконечное, бездарное, нелюбопытное повествованиео том, как сильные подавляли слабых, и связывать подлинную,единственно важную, надвременную историю духа с этой старой,как мир, дурацкой дракой честолюбцев за власть и карьеристов заместо под солнцем или, тем паче, объяснять первую из последнейуже само по себе предательство по отношению к духу и заставляетего вспомнить одну распространенную не то в девятнадцатом, нето в двадцатом веке секту, о которой ему однажды рассказывали икоторая всерьез считала, будто жертвоприношения Древнихнародов, вкупе с богами, с их храмами и мифами, суть наравне совсеми прочими красивыми вещами следствие исчислимого недостаткаили избытка в пище или занятости, результат арифметическогонесоответствия между заработной платой и ценами на хлеб, ибудто, стало быть, искусства и религии суть декорации, такназываемые идеологии, прикрывающие всецело поглощенное голодоми жратвой человечество. Кнехта эта беседа привела в веселоерасположение духа, и он спросил, как бы вскользь, не полагаетли его друг, что история духа, культуры, искусства также естьистория, все же стоящая в некоторой связи со всей прочейисторией. Нет, горячо воскликнул тот, именно это он отрицает.Мировая история -- это гонка во времени, погоня за выигрышем,за властью, за богатством, в которой дело идет о том, у когохватит сил, удачи или низости не пропустить нужный момент.Творения же духа, культуры, искусства являют собой полнуюпротивоположность, они всякий раз суть освобождение от рабствавремени, прыжок человека из грязи своих инстинктов, из своейинертности в другую плоскость, во вневременное, разрешенное отвремени, божественное, всецело внеистоpическoe и враждебноеистории бытие. Кнехт слушал его с удовольствием и поощрял тедальнейшим, далеко не лишенным остроумия излияниям, а потомсдержанно закончил их разговор замечанием: -- Преклоняюсь перед твоей любовью к духу и его деяниям!Однако духовное творчество есть нечто, к чему не так легкоприобщиться, как думают некоторые. Беседа Платона или фраза изхора Генриха Исаака, как и все, что мы называем духовнымдеянием, или произведением искусства, или объективацией духа,все это -- последний итог, конечный результат борьбы заоблагораживание я освобождение. Я соглашусь с тобой, что этопрорывы из времени в вечность, и в большинстве случаев наиболеесовершенные произведения -- те, что не несут на себе следовсхваток и борьбы, предшествовавших их созданию. Великоесчастье, что мы этими произведениями обладаем, ведь мы,касталийцы, только и живем за счет их, наше творчество --только в их воспроизведении, мы постоянно обитаем впотусторонней, изъятой из бремени и борьбы сфере, котораясостоит из этих произведений, без них мы бы ничего об этойсфере не знали. И мы продолжаем их одухотворять или, еслихо