Дорога к реке

 

Это было весной сорок пятого.

Я тогда в силу выполняемой службы был прикомандирован к одному из отделов КБВ. Официальное название в полном виде звучало так: Корпус Беспеченьства Войскового. Наверное, понятно без перевода? Корпус армейской безопасности.

СМЕРШ и особые отделы Войска Польского.

Мы люди взрослые, циничные... Вы, наверное, прекрасно понимаете, что вопросы координации и связи были на втором месте, а в первую очередь я должен был за ними приглядывать. Что с политической точки зрения вполне понятно и объяснимо: отношения с Польшей у нас давным-давно были специфические и сложные. Линия, конечно, была взята на создание независимой союзной Польши, но это не означает, что нужно было пустить дело на самотек. Союзничек столь специфический требовал присмотра...

Бывало, конечно, всякое, но лично у меня обошлось без трений и напряженности. Не хвастаясь, смог выстроить грамотные отношения. Помогало еще и то, что я с этими ребятами прошел всю Литву - а в Литве за поляками присмотра вовсе не требовалось. Скорее наоборот, нужно было одергивать время от времени. У них, знаете, к Литве были большие счеты. Народец тамошний, я литовцев имею в виду... Они сами, без всяких немцев, за войну перерезали триста тысяч евреев и триста тысяч поляков - от старого до малого.

Ну, им потом малеха припомнили все хорошее...

Но это отдельная тема, страшно интересная, но не имеющая отношения к вашей теме... Расскажу о другом.

Мы тогда месяц с лишним как дислоцировались в Мазовии. Есть такой район в Польше, со своим специфическим народонаселением. Мазуры - в общем, те же поляки, но отличаются большим этнографическим своеобразием. Язык у них, к примеру, свой. Серединка на половинку понять можно, но различия большие. Даже в алфавите есть свои, особые буквы, которые в польском не водятся.

Потом, после войны, там, конечно, народная власть внедрила некоторую цивилизацию, но в сорок пятом была глухома-ань... Непролазные чащобы, этакие Муромские леса, только без Змея Горыныча и Соловья-Разбойника. Население большей частью разбросано по хуторам, кое-как живут-поживают (иные уголь жгут из дерева и смолу гонят по старинным, времен средневековья рецептам прадедовским), без всякого электричества, газет и прочих городских излишеств. Практически, первобытно-общинный строй, как в учебниках.

Наро-од... Дремучие космачи. Не глупые, нет, что вы, наоборот, по-первобытному хитрожопые, себе на уме. Но живущие, как бы это выразиться, где-то в стороне от двадцатого века. У них там было свое время, свой уклад, своя жизнь. Мне "даже иногда казалось, что они нас, военных в форме, с нашими электрическими фонариками, автоматическим стрелковым оружием и машинами воспринимают не как подобных себе людей, а как явление природы, вроде дождя или засухи.

Смотрит этак сквозь тебя, а в глазах читается, что пережил он за свою жизнь кучу стихийных бедствий, и тебя переживет запросто... Юрек Выга, что характерно, держался того же мнения. Но я вперед забегаю что-то, про Юрека разговор особый...

Короче, мы там встали. Командиром у поляков был майор, фамилию я, извините, попридержу, а звали его Януш. Своеобразный был паренек - ну, то есть, конечно, не такой уж паренек, мой практически ровесник, а я с восемнадцатого года...

Кончил он перед войной - перед их войной, я имею в виду - офицерскую школу, в тридцать девятом их благополучно разбили с двух сторон, с двух, чего уж там... Успел он через Румынию унести ноги в Англию. Воевал и, надо сказать, неплохо. В сорок третьем его к нам прислали с какой-то миссией на предмет той самой координации и связи, и как-то так вышло, что от своих он открепился и перешел в Войско Польское.

Так вот, своеобразие его заключалось в том, что нашим он не был нисколечко. Коммунистом, я имею в виду. Скорее наоборот - по имеющейся информации, недолюбливал он коммунистов. Но вот новые границы Польши, установленные товарищем Сталиным, ему понравились чрезвычайно.

И ради того, чтобы служить в такой вот Польше, он готов был пребывать под командованием хоть самого черта, не говоря уж о "люблинских", карманном нашем правительстве.

И, между прочим, он был не один такой уникум. Об этом как-то мало вспоминают, но после сорок пятого в Польшу вернулось много довоенных еще офицеров, вплоть до полковников и генералов. Служили они на приличных должностях, в армии и в разведке, и никто им прошлым в нос не тыкал, хотя красного в них не было ни на грош. Они просто-напросто рассуждали наподобие моего пана Януша. И я не говорю, будто они что-то там плели, замышляли - ничего подобного. Просто был такой нюансик: коммунистов они терпели без особого энтузиазма, а вот границы новые им нравились. Ну, что.

Это - позиция. Примерно так же у нас обстояло в гражданскую с военспецами, а? Как будто товарищ Брусилов, немалый чин в Рабоче-Крестьянской Красной Армии, большевиков любил...

Замом по оперативной работе у него и был тот самый Юрек Выга, про которого я уже упоминал.

Был он не офицер, а подхорунжий, что примерно соответствует нашему старшине. Выга - это не фамилия. Это такое прозвище. По-польски означает нечто вроде "пройдохи". Не уголовного плана, а попросту - оборотистый такой, как хохлы говорят, пройди свет...

Вот что интересно... Юрек Выга именно в тех краях служил перед войной, в тридцатых. Сам он уверял, что - писарчуком в администрации, но у меня до сих пор остались стойкие подозрения, что - ничего подобного. Что служил он, голубь сизый, как раз в полиции, причем не патрульным в мундире, а в дефензиве. Дефензива у них была - нечто вроде охранного отделения. Или НКВД, хо-хо... По документам-то у него был полный порядок - беспартейный писарчук, штатская крыса, нет, не служил, не привлекался... Но документам, по-моему, толковые люди вершить перестали еще до Рождества Христова... И потом, позвольте по секрету поделиться крамольной, аполитичной мыслью: органы везде одинаковы. Мы своих нюхом чуем, верхним чутьем. Так вот, достоверно этого никто в то время так и не установил, но я готов голову дать на отсечение, что пан Юрек - натуральный охранничек старого времени... Тайняк, как в Польше выражались.

А впрочем, кому это мешало? Наоборот. Между нами говоря, кадровая политика товарища Сталина была отнюдь не идеологизированной, а насквозь рациональной. Совершенно неважно, что там у тебя в прошлом - лишь бы работал, был на уровне поставленных перед тобой задач и не смотрел на сторону. Кто у нас был товарищ Вышинский? Меньшевичек в прошлой жизни, приказ об аресте Владимира Ильича Ленина подписывал при Керенском... И что, кому это мешало?

Прекрасно товарищ Вышинский работал на благо государства рабочих и крестьян, в своей постели помер, при почестях, а это непросто.

Так вот, Юрек Выга со временем, крестом и пестом, шуточкой, прибауточкой и прочими нераскрываемыми им попусту приемчиками сумел сделать практически невозможное - поставить в тех местах классическую, почти нормальную сеть источников. Он здорово умел болтать на мазурском наречии, знал там многих еще с тридцатых - и как-то так у него ловко выходило... Чему я нисколечко не удивляюсь, имея в виду свои догадки на его счет...

Нет, но народ был - мама родная! Не поверите, но однажды когда мы только прибыли, подошел ко мне один такой, диким волосом заросший, предупредительно скинул шапку и, таращась на мои погоны, поинтересовался: а что, мол, пан офицер, у вас в Петербурге новый переворот случился, и это вы, надо понимать, большевиков выгнали? Мол, как же иначе, если российский офицер при золотых погонах...

И ведь не подшучивал контрреволюционно, ничего подобного! Это дите дикой природы и в самом деле именно так рассуждало: раз пришли москали при золотых погонах, значит, это старорежимная власть большевиков наконец погнала, иначе как же истолковать...

Вот такой был контингент. Крайне специфический. Мало того, наш Юрек в один прекрасный момент приперся и заявил, что он колдуна встретил. Самого что ни на есть натуральнейшего, можно сказать, патентованного колдуна. При немцах этот экземпляр якобы где-то ховался, а теперь вернулся на старое место, починил хатенку и намерен там обитать... Мы с Янушем были ребятки современные и просвещенные, городские орлы, в колдунов не верили. Юрек, правда, со всей серьезностью упирался в своем мнении, но мы ему велели не лезть больше с антинаучной мистикой.

У нас хватало забот посерьезнее. В тех краях кто только ни сшивался - аковцы, немцы-окруженцы, бандеровцы заходили, прятались по чащобам литовские полицаи, польские пособники гитлеровцев, власовцы, белорусские "дубровники". Настоящий Ноев ковчег, только наоборот - всякого дерьма по паре. Чтобы расчесать их всерьез, у нас не хватало сил - ну, делали что могли...

И вот однажды подстрелили Данку - мы так и не узнали, что именно это была за сволочь, какой разновидности... Шарахнул кто-то из пистолета по проходящим, прячась в чащобе. Пистолет вообще-то справедливо считается оружием идиотов, и лезть с ним на четверых, вооруженных гораздо крепче, по меньшей мере глупо. Но, видимо, у человека очень уж кипел разум возмущенный. Высадил обойму из чащи и смылся. Двое так и остались невредимыми, одному этот гад залепил в мякоть ноги, а вот Данке прилетело гораздо серьезнее - под лопатку, слева, в такое место, что дела обстояли хреновато...

Нет, не санитарка. Она в том подразделении служила самым настоящим оперуполномоченным.

Амазонка, ага... Исключительно красивая была девушка, и помимо того, хваткая. С подпольным прошлым - из Армии Людовой, которая, в отличие от Крановой, ориентировалась на Москву.

Наш человек. Нет, не коммунистка. Просто - наша. Коммунистов, откровенно говоря, там было с гулькин...

И теперь, пожалуй, можно признаться, что у меня с ней был роман. Военно-полевая любовь.

Роман полный и завершенный, так что далее ехать некуда... Ну, ну, ну... Все было.

Ей, вообще-то, по большому счету, не было особой нужды идти на то прочесывание. Пошла.

Она мне так никогда и не рассказала, в чем там дело, но не осталось никаких сомнений, что у нее был, как говорится, свой счет. Помню, в Литве она однажды справедливость устанавливала...

С неженской твердостью. Как говорится, впереди нее все разбегалось, а позади рыдало и горело. Ну, и правильно, вообще-то - нехрен палить из хуторочка по доблестному Войску Польскому. Тут уж - кто не спрятался, мы не виноваты... В общем, это со своими была мягкая и красивая девочка, а что касаемо суровой службы... Так ведут себя люди, у которых определенно есть к неприятелю немаленький счет...

Когда ее принесли на руках, состояние у меня, сами понимаете, было прескверное - как серпом по причиндалам. Я ж к ней.., относился. Она была - моя. Хлопцы тоже были на взводе, моментально ж разнеслось - Дануту подстрелили! К ней все дышали неровно, красавица, боевой товарищ...

А дело было совсем плохо. Пришел военврач, пане Гершль - хороший был врач, из львовских довоенных, и, между прочим, доброволец. Родных у него извели почти всех, немцы во Львове, а литовцы на Виленщине, и счет у него был свой...

Посмотрел, потрогал рану, покачал головой...

Она уже лежала без сознания, губы синели, и лицо становилось по-особенному белое... Отвел нас с Янушем в соседнюю комнату, снял свое легендарное пенсне - оправа чистого золота, довоенное, подарок от благодарных пациентов - и говорит примерно следующее:

- Как ни прискорбно, Панове, но это один из тех случаев, когда медицина бессильна, выходного отверстия нет, пуля застряла где-то в области сердечной сумки, ритмы сердца затухающие...

Не знаю, как я выглядел со стороны. Наверняка хреновато. Януш стал, как собственный бюст - бледный, скулы закаменели. Но произнес спокойно:

- Можно что-нибудь сделать?

Пане Гершль - а пенсне он, теперь ясно, снял, чтобы не смотреть нам в глаза, он же был близорукий, добрых минус десять - опустил ученую голову:

- Думаю, могла бы помочь немедленная операция в хорошей клинике с соответствующим оборудованием, запасом крови... Иных вероятии у меня нет.

Мы с Янушем не перемолвились и словечком - только переглянулись. Поняли друг друга моментально: все, что подходило под определение "хорошая клиника", располагалось за полтыщи верст от нас. Имелся лишь обычный дивизионный медсанбат - и тот километрах в семидесяти.

Мы бы ее не довезли. Видел я, что получается, когда пытаешься везти людей с подобными ранениями. На "виллисе", по лесным колдобинам.

Растрясет моментально. Усиление внутреннего кровоизлияния - и концы...

Пане Гершль стоит, разводит руками... А вокруг нас вертится вышеупомянутый Янек Выга и лезет с совершенно антинаучной идеей:

- Пан майор, пан капитан... Давайте я вам в два счета приволоку этого... (И называет имечко того колдуна). Точно вам говорю, он и не таких вытаскивал, ручаюсь честью и погонами, я своими глазами видел в тридцать шестом...

Сгоряча он едва не получил по зубам. Но вот потом... Я не помню во всех деталях, как получилось, что нас с Янушем это его предложение взяло. Не помню даже, что мы тогда говорили. Помню только собственное хаотическое мелькание мыслей. Понимаете, в такой ситуации схватишься за любую соломинку. Она уже белая, как смерть, губы синие, прозрачные... И если сделать ничего нельзя, так, может...

Короче, Выга с хлопцами мигом смотались на "виллисе". Пане Гершль остался при раненой, сидит, кротко посматривает на нас с непонятным видом - конечно, ему, как представителю, можно сказать, официальной медицины, поперек души подобные планы, но он, должно быть, видел, что с нами творится, не встревал...

Притащили мужика. Типус... Бородой зарос до глаз, возраст совершенно непонятный. Но глаза...

Хитрющие, умные, посмотрит - как рублем ударит...

Заодно ребята приперли все, что имелось в его хозяйстве - сгребли в "сидор" всевозможные пучки трав, корешки какие-то, разные там причиндалы... Чтобы два раза не ездить. Что видели, то и грабастали.

Он подошел, нагнулся, заглянул Данке в лицо.

Поскреб свои лохмы широченной пятерней. Забубнил что-то на мазурском наречии. Выга проворненько перевел:

- Боится. Говорит, поздно. Может быть поздно. Мол, если помрет, вы меня, чего доброго, пристрелите.., поздновато и опасно.

Ну, Януш... Януш охулки на руки не клал. Вынул пистолет - у него был роскошный довоенный "Вис" - медленно, демонстративно оттянул затвор. Молча. Ни словечка. Стоит, держит пистоль дулом вверх, смотрит на лесомыку... А за другим его плечом Янек Выга, внезапно вспомнив о личной гигиене, стоит и с отвлеченным видом чистит под ногтями кончиком эсэсовского кинжала... Тишина. Тяжелая, нехорошая, только Данута похрипывает чуть слышно...

Он понял, что, если откажется, мы его кончим тут же. И кончили бы, честное слово. Не было там другой власти, кроме нас, и все атрибуты власти висели у нас на поясе... Он понял.

Прожег меня взглядом, подошел вплотную и принялся что-то сосредоточенно бурчать. Я его не понял совершенно - у меня от напряжения вылетели из головы все польские слова, не говоря уж о его клятом наречии, которого я и не знал вовсе... Потом, когда Янек начал лихорадочно толмачить, я немного опамятовался...

- Он говорит, что времени совсем мало, а возможность есть, но весьма опасная, - толмачит Выга. - Говорит: в одиночку ему трудно, но, поскольку это ваша девушка, пан Капитан, то вам ее и спасать. Не будет врать, большой риск есть и для вас, но иначе он просто не берется, хоть стреляйте...

Я только и сказал:

- Пусть поторапливается. Лично я на все согласен. Лесовик бурчит что-то новое. Выгнал Януша, пана Гершля. Взял меня за пуговицу и талдычит что-то с расстановочкой, упрямо... Выга старательно переводит:

- Он говорит, панна Данута пойдет к реке.

Если вы, пан Капитан, сможете ее остановить, все, глядишь, обойдется. Как уж у вас получится.

А сейчас он и меня выгоняет тоже, поэтому вы, я вас просто умоляю, слушайте его во всем...

И выкатился за дверь - по-моему, с превеликой охотой. Я, разумеется, остался. Космач тем временем переворошил все свои причиндалы, начал что-то мешать в чашке, накидал туда травы, сушеных цветков, настрогал каких-то корешков. Начал на все это нашептывать - водит руками над чашкой, бормочет что-то, время от времени вскинет глаза, кольнет меня взглядом с полным ощущением физической боли - и снова бормочет. И помаленьку мне стало казаться, будто у меня совершенно отнялись руки и ноги.

Сижу на лавке, смотрю на Данку, а голова туманится...

Он вдруг оказался возле меня. Только что сидел на корточках над чашкой посреди комнаты - и вдруг стоит возле меня, вплотную. Сдернул меня с лавки, без всяких церемоний, за шиворот, как куклу, положил на пол. Я лежу, смотрю на него снизу вверх, чувствуя себя чем-то вроде тряпичной куклы...

Присел надо мной на корточки, приподнял мне голову, сдавил пальцами щеки, так что рот у меня разинулся сам собой. И стал вливать свое зелье - аккуратненько, струйкой, но вместе со всем этим гербарием, с корешками. Что удивительно, я ни разу не подавился, все как-то само собой проскальзывало в глотку...

Я его бормотанье начал понимать. Отчетливо.

Он раза три повторил: мол, остановишь ее, прежде чем дойдет до реки - тогда, может, и получится...

И тут сознание у меня затуманилось окончательно. Перед глазами сомкнулась темнота.

А когда я вновь стал что-то видеть, я уже был не в комнате, а неизвестно где. И не лежал уже, а стоял.

Место было насквозь незнакомое и странное.

Какая-то большая равнина, словно бы кочковатая, как бы снегом покрытая - только "снег" этот был серого цвета и под ногами не скрипел, не проминался. Я переступил с ноги на ногу - никаких отпечатков. По-моему, никакой это был не снег, но что это такое, мне до сих пор непонятно. Казалось оно снегом, кое-где присыпавшим кочки, но под ногами не проминалось совершенно. Точнее я описать не могу, не могу, и точка...

И вокруг, вместо неба - такая же серость, сквозь которую не просвечивает никакого солнца.

В отдалении, справа и слева, виднеется что-то вроде вертикальных черных полос - словно бы деревья, словно редколесье виднеется сквозь туман. Но это был не туман. Совершенно ничего похожего - просто серый окружающий воздух.

И еще. Не было наверху никакого солнца, ничего, что давало бы свет, но отчего-то мне казалось, что на всем вокруг - тень. Повсюду лежит тень.

Взгляд это не фиксировал никак, у меня просто было такое впечатление...

Тишина мертвая. Пусто... Потом я увидел - кто-то идет впереди, удаляется от меня. И я, опять-таки не знаю, откуда и как, но понял, что это - Данка.

Что характерно: как я ни пытался ни тогда, ни потом, вспомнить детали, но совершенно не могу припомнить, как она была одета, в чем - в форме, как лежала на лавке, или в чем-то другом.

Никак не могу вспомнить. Нет у меня этого в зрительной памяти, хоть ты тресни - а значит, нет и в мозгу. Помню только, что волосы у нее были распущены, свободно лежали по плечам, ее волосы, знакомые, роскошные, она была блондинка с легонькой рыжиной...

Я пошел за ней. Побежал. Бежалось совсем не так, как это порой случается в кошмарном сне - ну, знаете, когда пытаешься бежать со всех ног, но что-то мешает, и движения получаются замедленные до предела, плавные... Ничего подобного.

Я чувствовал, что бегу нормально, как и должен бежать мужик молодой, тренированный, здоровый, как лось...

Но - не могу догнать! Я бегу, как на медаль, она впереди бредет неспешно, и все равно, расстояние меж нами, вижу с отчаянием, почти что и не сокращается...

То ли я кричал что-то, то ли наддавал молча - не могу сказать. Некоторые куски происходившего там совершенно не удается вспомнить. Воспоминания идут как-то рывками...

И вижу я, что местность впереди немного изменилась. Вместо кочек появились уже самые настоящие холмики и пригорки, покрытые в точности таким же серым то ли снегом, то ли пеплом.

И впереди замаячила река...

Странная река, как и все там. Не особенно широкая, метров.., ну, двести. Без малейшей ряби на поверхности. Даже не скажешь, что она течет.

Как будто тянется бесконечная широкая лента из того же то ли снега серого, то ли пепла. И тем не менее ощущается, что это именно река.

А на той стороне, у самого берега, маячат... Не знаю, сколько их там было. Не знаю, как они выглядели. Не знаю, на что были вообще похожи. Понимал я тогда только одно: это они за ней пришли.

Бегу. Как я бегу... Кричу что-то вроде:

- Мать вашу так, это не правильно! Нельзя так, нельзя! Это все не правильно, господи, в бога вашу душу, кто тут над вами старший Не хочу я, не хочу! Это моя Данка, мать вашу! С дороги, мать вашу, СМЕРШ идет, это мы, СМЕРШ, мы и не такое видели, что вы мне тычете вашу речку!

Не отдам!

И я, знаете ли, добегаю. Нагоняю ее непонятно каким усилием. Мало того, обгоняю, заступаю дорогу. Лицо у нее уже не белое, нормальное, губы бледно-розовые - мне этот оттенок врезался в память на всю оставшуюся жизнь - глаза широко раскрыты, но, полное впечатление, она меня не видит. Идет себе, плывет над этим серым снегом... И - тишина...

То, что меж нами происходило потом, я опять-таки не могу описать обычными человеческими словами Она идет к реке, а я ее не пускаю, отталкиваю, отодвигаю, отжимаю от реки - причем не в физическом понимании темы, не руками отталкиваю, не напираю грудь в грудь. Как-то так... Слово "мысленно" не подходит, поскольку моих тогдашних ощущений не исчерпывает...

Просто - она упорно движется к реке, а я ее еще упрямее от берега отжимаю, напираю, превозмогая нешуточное сопротивление, и происходит это без всякого применения физической силы... И лицо ее передо мной, совсем близко...

И вдруг, в один нечаянный момент понимаю, что я ее определенно пересиливаю. Что медленно-медленно отодвигаю ее с того места, от берега.

И - как напер...

Очнулся я на полу, в комнате. Голова раскалывается, в виски словно буравчики ввинчивают, в животе такое ощущение, словно я проглотил не пару щепоток тонко наструганных корешков, а целую охапку валежника, и теперь этот валежник торчит во все стороны, норовя изнутри проткнуть мне организм в двадцати местах... Встал кое-как, плюхнулся на лавку.

И вижу в комнате перемены!

Пане Гершль уже здесь, торчит над Данкой, точнее, не торчит, хлопочет, оживленный такой, даже бодрый, громко командует, а наши хлопцы мечутся, как черти, по его приказам, тащат бинты, еще что-то... Януш с Выгой тут же маячат, лица - довольные!

И тут меня отрубило. Напрочь.

Очнулся я через сутки, уже ближе к вечеру.

И никаких особых ощущений в организме уже не было, даже голова почти не болела.

Ну, подхватился. Я у себя в комнате, оказывается, лежу в форме, только кто-то снял сапоги и пояс с портупеей. Входит Януш, без лишних слов наливает мне водочки. Я - хл-лоп! Уже вижу по его лицу, что дела наши не так уж плохи...

Так оно и оказалось. Когда я отключился, и хлопцы меня уволокли, Данка уже была в сознании. Не вставала, конечно, но уже и не выглядела покойницей. Смогла даже сказать что-то, пошевелилась...

Доктора, говорят, надо было видеть! Он держался, как мог, не поддавался полной и окончательной растерянности, но, рассказал Януш, не оставалось никаких сомнений, что наш пане Гершль совершенно сбит с панталыку. По его теперешним наблюдениям выходило, что пуля, очень на то похоже, не повредила ровным счетом никаких внутренних органов - а, наткнувшись на нижнюю часть лопатки, как-то так срикошетила, как-то так повернулась, что чуть ли не под кожей застряла. Одним словом, дело принимает качественно иной оборот. Не то чтобы "есть надежда", а ранение, можно говорить с уверенностью, из разряда легких...

А потому Данка уже давным-давно в медсанбате, подогнали два "виллиса", в один устроили ее, в другой набились автоматчики - и рванули в дивизию... Там, кстати, второй диагноз пане Гершля подтвердили буква в букву. И очень быстро извлекли пулю. И Данка уже через две недели к нам вернулась. И все было по-прежнему.

Вот только... Выга потом отвел меня в сторонку и рассказал. Этот лесной космач, когда уходил, велел мне передать, что, хоть я и показал себя во всей доблести - а обернуться могло, он гундел, по-разному - тетку не обманешь, тетка отсрочку дает под давлением обстоятельств, но ненадолго...

И он ведь, сука, был абсолютно прав...

Данка погибла в сорок седьмом. Когда война кончилась, ее послали на так называемые "возвращенные земли" - те, что отошли от Германии к Польше. Обстановочка там была... Еще почище, чем у нас в Мазурах тогда.

Мы с ней виделись несколько раз до того, у нас ведь все так и продолжалось украдочкой. Я служил советником при соответствующих органах, в Гданьске. Получилось в точности по песне: дан приказ ему на запад, ей в другую сторону...

И вот что, хотите верьте, хотите, нет, со мной случилось в тот самый день...

Вышел я из здания нормально, хотел сесть в машину. И тут меня как бы пробило. Как бы рвануло сразу в нескольких местах - остро, больно, жгуче. И ноздри как бы залепило четким, пронзительным запахом дыма, от кашля наизнанку вывернуло...

И тогда, не умею объяснить, почему, когда эта боль прошла и гарью больше не пахло, я вдруг уверился с невероятной, даже отчего-то спокойной ясностью, что вот в этот самый миг где-то очень далеко отсюда Данку убило насмерть, наповал...

Закричал даже, не сдержался. Водитель выскочил из машины, кинулся ко мне, рвал на ходу кобуру - он потом говорил, что я рычал не по-человечески, и он сгоряча решил, что в меня пальнули из-за угла, но выстрела он почему-то не услышал... А я стоял, держась за стенку, весь был мокрый от пота, и знал, точно знал, что ее убило только что...

И ведь это была доподлинная правда... В тот самый день, по времени примерно совпадало.

Лесные сделали засаду, подстерегли машину воеводской беспеки. Шарахнули гранату с ходу, вдарили по машине из дюжины стволов... Всех положили наповал. Машина выгорела напрочь. Точно, дым и гарь... Поганое было время, хотя и считалось мирным, и без всяких киношных красивостей.

Я так полагаю, все это со мной случилось оттого, что я ведь был с ней там. Где? А хрен его знает. Там. Не стал я ближе к какой бы то ни было мистике, но, боюсь, придется мне еще разок прошагать по той равнине... Да и вам тоже.

А может, и - всем...