Глава семнадцатая. В странные дни, последовавшие за моей встречей с братом Томасом в церкви аббатства, начались дожди

 

В странные дни, последовавшие за моей встречей с братом Томасом в церкви аббатства, начались дожди. Холодные февральские муссоны. Атлантика поглощала остров.

С детства эта пора запомнилась мне мрачными сценками под проливным дождем: мы с Майком бежим в школу, укрывшись старым лодочным брезентом, дождь хлещет по ногам, а когда стали постарше, плывем через бухту, чтобы успеть на автобус, и паром подпрыгивает на волнах, как резиновая подсадная утка.

Больше недели я стояла у окна в доме матери, наблюдая, как дождь падает сквозь голые ветви дубов, брызжет, ударяясь о ванну-грот. Я готовила невыразительные обеды из сваленных грудой в кладовке консервов, меняла матери повязку и методично давала ей коричневого цвета таблетки и красные с белым капсулы, но рано или поздно всегда оказывалась у одного из окон, подавленно и завороженно глядя на льющуюся с неба воду. Я чувствовала, что прячусь в какой-то новый для меня уголок души. Все равно как в раковину-кораблик. Я просто спускалась по вьющимся спиралью ходам в маленькое темное убежище.

Несколько дней мы с матерью смотрели зимние Олимпийские игры по ее маленькому телевизору. Что ж, это был выход – сидеть в одной комнате и делать вид, будто ничего не случилось. Мать смотрела на экран, перебирая четки, яростно отсчитывая каждый десяток красных бусин, а когда кончались все пятьдесят, крутила, неловко орудуя одной рукой, кубик Рубика, который Ди прислала ей на Рождество по крайней мере лет пять назад. В конце концов лежавший у нее на коленях кубик падал на пол, и она продолжала сидеть, нервно перебирая пальцами воздух.

Полагаю, у каждой из нас были свои развлечения. Мать сосредотачивалась на своих почти ставших привычкой страданиях, своем похороненном пальце, на прожитом. Мне же не давали покоя мысли о брате Томасе и непрестанное желание, с которым я ничего не могла поделать. А ведь я пыталась, правда пыталась.

Я уж и забыла, что это такое – страстное желание, как оно внезапно, с шумом поднимается из глубины желудка, подобно стае вспугнутых птиц, а затем, плавно кружась, оседает обманчивым дождем перьев.

Откуда они берутся, все эти сексуальные томления? Я привыкла думать, что у женщин для них есть маленькая емкость, расположенная где-то под пупком, нечто вроде бака с эротическим горючим, с которым они рождаются, горючим, которое я почти полностью израсходовала на Хью в первые годы, что мы были вместе. Я беспечно опустошила его и ничего не могла сделать, чтобы вновь его заполнить. Как-то раз я сказала Хью, что у меня бак не на галлон, а на кварту, что это вроде того, когда у тебя маленький мочевой пузырь – кому какой достанется от природы. Он посмотрел на меня как на сумасшедшую.

«У мужчин все иначе, – объяснила я ему. – Вы не должны сохранять в себе желание, как мы. Ваши сексуальные аппетиты поступают через кран, который вы можете открыть, как только захочется. Запас не ограничен; как водопровод».

«Правда? – сказал он. – И где ты все это услышала – на уроке биологии?»

«Есть вещи, о которых не пишут в книгах», – ответила я.

«Ясное дело». – Хью рассмеялся, как будто разговор шел не всерьез.

Я же отчасти шутила, отчасти – нет. Я верила, что каждой женщине отпускается определенная мера либидо, и когда оно заканчивается, то уже насовсем.

Теперь я видела, что ошибалась. Никаких баков, больших или маленьких. Только краны. И все они были подсоединены к бездонному эротическому морю. Быть может, мой кран заржавел или его забило чем-то? Не знаю.

Мать в эти дни тоже как-то попритихла. Разговоры о том, чтобы вернуться в аббатство и снова начать готовить для монахов, прекратились. Она предоставила их жалким усилиям брата Тимоти. Я продолжала думать о том, что сказал Хью. как у нее может снова проявиться желание отделаться от чувства вины. Я беспокоилась. Всякий раз, что я на нее глядела, у меня возникало впечатление чего-то большого и грозного, запертого в камере, но стремящегося вырваться.

Примерно через день после того, как она похоронила палец, в ней ненадолго ожила прежняя Нелл. В своей обычной бессвязной манере она говорила о том, как можно превратить рецепты, рассчитанные на шесть персон, в рецепты на компанию из сорока человек, о Джулии Чайлд, о непогрешимости Папы, о Майке. Слава богу, она не забыла о его буддистских задвигах. Обыкновенно мать выражала все свои мысли вслух, а теперь она была само молчание. И это был дурной знак.

У меня не хватало энергии, а может, мужества снова начать расспрашивать ее об отце Доминике или вспоминать случай с отцовской трубкой.

Кэт звонила почти каждый день: «Как вы там – еще живы? Может, приехать посмотреть?»

Я заверяла ее, что мы в полном порядке. Мне не хотелось общества, а она на это напрашивалась.

Хью тоже звонил. Но только однажды. Телефон зазвонил через два или три дня после того, как я уселась в русалочье кресло и дала волю чувствам. Мы с матерью смотрели соревнования по бобслею.

– Давай не ссориться, – были первые слова Хью. Он хотел, чтобы я прежде всего извинилась. Я это почувствовала. Хью терпеливо ждал.

– Я тоже больше не хочу ссориться. – Это было все, что я могла из себя выжать.

Он подождал еще немного. Затем, подчеркнуто вздохнув, сказал:

– Надеюсь, ты все хорошенько обдумала и переменила мнение насчет моего приезда.

– Отнюдь, – сказала я. – Я до сих пор думаю, что управлюсь сама. – Ответ прозвучал жестко, и я постаралась как-то смягчить его: – Попробуй взглянуть на дело моими глазами, ладно?

– Ладно, – автоматически ответил он, но я знала, что он не станет этого делать. Вот самое худшее, когда живешь с яркими личностями, – они настолько привыкли считать себя правыми, что и представить себе не могут иного.

За время нашего разговора мной овладела усталость и словно нашло какое-то затмение. Я не упомянула об отце Доминике и его предполагаемой причастности к случившемуся, потому что Хью непременно построил бы на этом какую-нибудь головокружительную версию. Он собирался сказать, как вести себя дальше. Мне же хотелось руководствоваться собственными инстинктами.

– Когда собираешься домой? – поинтересовался Хью.

Домой. Как могла я сказать ему, что в этот самый момент меня неудержимо тянет сбежать из дому? Мне ужасно захотелось сказать: «Пожалуйста, сейчас я хочу побыть наедине с собой, забраться в мою раковину и посмотреть, как там». Но я ничего не сказала.

Мной двигал глубокий, отвратительный эгоизм и то неприятное чувство, которое я испытывала, возвращаясь домой, но кроме них еще была и какая-то скорбная любовь к себе. Собственная жизнь показалась мне такой пустой, скучной, маленькой и отталкивающей. И почти невостребованной.

В последние несколько дней я думала о жизни, которой когда-то собиралась жить, о жизни, давным-давно казавшейся мне сплошным озарением, жизни, полной искусства, секса, завораживающих споров о философии, политике и Боге. В той, неосуществившейся жизни у меня была своя галерея. Я писала сюрреалистические полотна, и они были ошеломляюще похожи на мои сны.

Пару лет назад был момент, когда я была близка к такой жизни, по крайней мере к частице ее. За два дня до Рождества я забралась в кладовку под мансардным окном, чтобы найти фарфоровый сервиз – с такой тонкой росписью, что в доме он считался неприкасаемым. Каждый предмет хранился в отдельной коробке и доставался только по большим праздникам и по случаю свадебных юбилеев.

Ди увидела меня и моментально поняла, что я делаю.

«Мам, – сказала она, – почему ты не пользуешься им почаще? Для чего ты его бережешь?» В ее голосе я почувствовала жалость.

И правда, для чего? Я не знала, что ответить. Наверное, на собственные похороны. Ди будет бдеть у гроба, а люди – стоять вокруг и говорить, какой выдающийся пример я подала, после стольких лет сохранив в целости сервиз на двенадцать персон. Потрясающая дань уважения.

Несколько дней после этого мой мир напоминал дирижабль, из которого выпустили воздух. Когда мой страх перед разбитыми тарелками успел принять такие масштабы? Неужели во мне так мало тяги к экстравагантному? После этого я освободила место для сервиза в кухонном буфете и использовала его при любом удобном случае. Потому что была среда. Потому что кто-то купил мой коллаж. Потому что в «Аплодисментах» Сэм наконец-то женился на Диане. Однако дальше сервиза этот положительный сдвиг в сторону так и не развился.

Все еще держа трубку, я хотела рассказать Хью об этом – о мансардном окошке и о сервизе, – но не была уверена, что это имеет хоть какой-то смысл.

– Джесси, – продолжал между тем Хью, – ты меня слышишь? Когда ты собираешься домой?

– Не могу сказать точно. Пока не могу. Возможно, придется задержаться здесь, не знаю, надолго ли.

– Понятно.

Думаю, ему и вправду было понятно. Понятно, что мое пребывание на острове связано не только с заботой о матери; скорее, с тем беспокойством, в котором я пребывала всю зиму. Со мной, с нами.

Но вместо этого он сказал:

– Я люблю тебя, Джесси.

Его слова могли бы прозвучать ужасно, но я почувствовала, что он сказал это, чтобы проверить меня, посмотреть, отвечу ли я тем же.

– Я перезвоню на днях, – сказала я.

Когда он повесил трубку, я посмотрела на серебрящиеся, текучие потоки за стеклом, потом вернулась в гостиную к матери, телевизору и соревнованиям по бобслею.

Каждый день, часа в четыре, я чуяла приближение ночи. Клубясь, ее сырой тяжелый запах вползал из-под дверей, просачивался сквозь окна. По ночам я еще острее желала брата Томаса.

При появлении первых серых теней ночной темноты я стала подолгу, с разными ухищрениями принимать ванны. Я стащила аварийную свечу из старого «ураганного» набора матери и прилепляла ее к краю ванны. Я зажигала ее, потом напускала горячую, почти обжигающую воду, пока ванная не наполнялась паром. Я часто сыпала в воду хвою с кедра, растущего на заднем дворе, или пригоршню соли, или добавляла несколько ложек лавандового масла, как будто готовила какой-то небывалый пунш. Иногда эту смесь ароматов было трудно вынести.

Я погружалась в воду так, что снаружи торчал только нос. Можно было подумать, что я именно теперь открыла для себя горячее шелковистое прикосновение воды.

Погрузившись в нее, я впадала в дремотное состояние. Я всегда любила шагаловских любовников «Над городом», где изображена обнявшаяся пара, парящая над крышами. Этот образ вставал передо мной всякий раз, когда я погружалась в воду, иногда любовники плыли по небу, но чаще плыли в обжигающей голубой воде.

Иногда мне вспоминалась русалка, которую изобразил Шагал, зависшая над водой, над деревьями, летящая русалка, но без крыльев, и я думала о брате Томасе – как он говорил, что завидует русалкам, которые в равной мере принадлежат морю и небу.

 

Однажды ночью я проснулась и села в постели. Что-то изменилось. И я поняла, что сверху не доносится ни единого звука. Я посмотрела в окно и увидела, что облака разошлись. Лунный свет падал в комнату кусочками слюды.

Я встала и отправилась шарить по дому в поисках чего-нибудь, чем и на чем можно было бы рисовать. Я нашла обтрепавшуюся коробку цветных карандашей в письменном столе Майка, где он, должно быть, оставил ее двадцать лет назад. Встав над кухонным столом, я заточила их ножом для рыбы.

Не в силах обнаружить ничего, кроме бумаги для записей, я взяла висевшую над столом большую картину в рамке, изображавшую маяк на Моррис-Айленде, вынула ее и стала нетерпеливо делать набросок на обратной стороне, словно изголодавшись по движению, властно управлявшему мной и ставшему мне почти чужим.

Я разрисовала полотно стремительными потоками синей воды. В каждом углу изобразила раковину «кораблика» с пробивающимся изнутри оранжевым светом, а внизу – черепашьи черепа, груды черепов, вздымающихся колоннами, – памятник затонувшей цивилизации, потерянной Атлантиды. В самом центре я набросала фигуры любовников. Они тесно прижались друг к другу, переплелись между собой. Волосы женщины обвивали их, как майские ленты. Они летели, оторвавшись от воды.

Работа опьяняла – и получилась страшноватой. Как езда на машине со спущенными колесами. Закончив, я вставила маяк обратно в рамку и снова повесила над столом, любовники оказались лицом к стене.

О том, чтобы снова лечь спать, нечего было и думать. Слишком я была взвинчена. Тогда я пошла на кухню заварить чай. Я сидела за столом, прихлебывая ромашковый чай из кружки с выщербиной, как вдруг услышала, что в дверь кто-то скребется – отчетливый, целенаправленный звук. Включив свет на крыльце, я выглянула из окна кухни. На крыльце сидел Макс, его черная шерсть была мокрой и грязной.

Я открыла дверь.

– Ах, Макс, ты только взгляни на себя.

Он ответил мне вопрошающим взглядом.

– Ладно, заходи.

Все знали, что он ночует в разных домах на острове, используя принцип ротации, график которой был известен только ему. Однажды мать сказала, что он появляется здесь каждые два месяца с требованием ночлега, но я сомневаюсь, чтобы он появлялся глубокой ночью. Я подумала, уж не выгнал ли его нынешний повелитель. Или он увидел в доме свет?

Я вытащила старую подстилку, которую мать держала для него в кладовой. Когда он свернулся на ней, я села рядом и вытерла его кухонным полотенцем.

– Что ты тут бродишь так поздно? – спросила я.

Макс немного приподнял уши, потом положил голову мне на бедро.

Я почесала ему за ушами, вспомнив, как брат Томас рассказывал, что берет его с собой на птичьи базары.

– Ты любишь брата Томаса? – спросила я. Макс стукнул по полу хвостом, думаю, потому, что голос у меня был сладенький – таким тоном говорят с младенцами, щенками и котятами. – Знаю, я его тоже люблю.

Чесать Макса было лучше, чем пить чай. Нервное возбуждение стало понемногу отпускать.

– Что мне делать, Макс? – спросила я. – Кажется, я влюбилась.

К такому выводу я пришла, сидя в русалочьем кресле, но ни разу не произносила этого вслух. И меня удивило, какое облегчение я почувствовала, признавшись в этом, пусть даже собаке.

Макс шумно вздохнул и закрыл глаза. Я не знала, как отделаться от одолевавшего меня чувства. Отрешиться от мысли о том, что здесь мой суженый. Это был не просто мужчина, который меня возбуждал, – в нем было свое небо, в нем было что-то, чего я не знала, никогда не пробовала на вкус и, возможно, никогда не попробовала бы. И сразу же вслед за этим мне показалось, что едва ли не легче жить в моем опустошенном браке, чем сожалеть о жизни прожитой, так никогда и не узнав его, так никогда и не пролетев по небу над городом, не погрузившись в морскую синеву.

– Моего мужа зовут Хью, – сказала я Максу, который уже крепко спал. – Хью, – повторила я и продолжала произносить как заклинание: – Хью. Хью. Хью.