Глава двадцатая

 

Когда мы приехали в кафе «У Макса» в ближайшую субботу, мать отказалась заходить внутрь. Она стояла у входа, как заартачившаяся лошадь, и не двигалась с места. Кэт, Бенни, Хэпзиба и я старались подтолкнуть ее к дверям, но она проявляла непреклонную решимость. «Отвезите меня домой, – твердила она. – Домой, немедленно».

Потребовались все мои тактические ухищрения плюс настойчивые телефонные звонки Кэт и Хэпзибы, но теперь, похоже, наш благонамеренный план вернуть ее к мало-мальски нормальному существованию развеивался как дым. Она не хотела слышать перешептывания и чувствовать на себе пристальные взгляды людей, которых знала всю жизнь, – и кто может упрекнуть ее в этом? В конце концов мы убедили ее, что рано или поздно ей придется с ними столкнуться, так почему не сейчас?

Но это было до того, как мы оказались на подъездной дорожке и в окнах разглядели собравшуюся в кафе публику. Было всего лишь четвертое марта, но в воздухе уже веяло весной, и кафе было битком набито не только жителями острова, но и туристами.

– Если бы ты, а не я была деревенской сумасшедшей, ты бы пошла туда, где все будут над тобой смеяться? – спросила мать.

– Пошла бы, черт тебя побери, – выругалась Кэт. – И я вовсе не уверена, что я не деревенская сумасшедшая. Думаешь, люди обо мне не судачат? О том, что я большеротая и у меня на тележке клаксон? А как Бенни – думаешь, про нее не говорят? А Хэпзиба – они же все потешаются над ней, как она общается с духами на кладбище и ходит, вырядившись как негритоска, круче, чем сами негритосы.

Я непроизвольно прикрыла рот рукой. На Хэпзибе было пышное африканское ситцевое платье цвета жженого сахара с вкраплениями черного, тюрбан и ожерелье из страусовой скорлупы. Она, единственная из всех, кого я знала, была еще более бесстрашной, чем Кэт, и могла, стоило ей захотеть, хорошенько «отчехвостить» Кэт, как говорят на острове.

Мать опустила глаза и посмотрела на черные туфли Кэт на высоком каблуке и кружевные носки, просто посмотрела. Носки были светло-розовые.

– Если хочешь знать, я стирала их вместе с красной ночной рубашкой Бенни, – сказала Кэт.

Хэпзиба повернулась к матери:

– Если ты не даешь людям повода для толков, Нелл, ты становишься слишком скучной.

– Но это разные вещи, – возмутилась мать. – Люди думают, что я… психопатка. Уж лучше бы они считали меня скучной.

– Прикуси-ка язык! – потребовала Кэт.

Мать волновало, что знакомые считают ее выжившей из ума, но это убивало ее куда больше, чем полагала я. Накануне за завтраком я собралась с мужеством и спросила ее самым добрым голосом, на какой была способна: «Ты никогда не слышишь голоса? Может, это голос подсказал тебе отрубить палец?»

Она бросила на меня испепеляющий взгляд.

– Слышу прямо сейчас, – с издевкой сказала она. – И голос этот говорит мне, что лучше бы ты собрала чемодан и вернулась в Атланту. Поезжай домой, Джесси. Ты мне здесь не нужна. И я не хочу тебя видеть.

Я почувствовала, как на глаза у меня наворачиваются слезы. Еще немного – и они потекли бы по щекам. Дело было даже не в словах матери, а в ее обжигающем ненавистью взгляде.

Я отвернулась, но она заметила слезы, и напряжение, возникшее между нами, рассеялось.

– Ах, Джесси. – Она легко погладила мою руку, кончиками пальцев коснувшись локтя. Это был, пожалуй, самый ласковый, самый нежный ее жест с тех пор, как я уехала из дома в колледж. – Не обращай внимания. Просто для меня невыносима мысль, что ты считаешь меня психопаткой, вот и все. – Она посмотрела на повязку. – Не было никаких голосов. Я была усталой и рассеянной. Я держала тесак, и… мне показалось, что это будет такое облегчение, если я опущу его на палец.

В тот момент она выглядела почти такой же ошеломленной от того, что сделала, как и я. Однако теперь, стоя у дверей кафе, она казалась просто испуганной.

На Кэт был шарф, расшитый желтыми и красными розами гибискус. Сняв его, она стала заматывать руку матери поверх старой марлевой повязки, похожей на большую белую боксерскую перчатку. Когда Кэт закончила, рука стала походить на большую «цветочную» боксерскую перчатку.

– Лучшая защита – нападение, – подытожила она.

– Я не собираюсь заматывать себе руку шарфом, – возразила мать.

Кэт уперла руки в боки.

– Послушай. Каждый на острове знает, что ты отрубила себе палец, и, когда ты войдешь, всякий, у кого есть глаза, будет на тебя пялиться. Так покажи им класс, почему бы и нет? Скажи им: «Да, вот она, та самая злосчастная рука с отрубленным пальцем. Я специально для вас ее так разукрасила. Смотрите, любуйтесь!»

Бенни хихикнула.

Мать повернулась к Хэпзибе, чтобы услышать ее мнение.

– Противно это признавать, но я согласна с Кэт, – сказала Хэпзиба. – Если ты немного повеселишь народ, это поможет разрядить обстановку.

Я не могла поверить, что Хэпзиба купится на сумасбродную идею Кэт.

– Не знаю, – засомневалась я.

– Вот и правильно, не знаешь и не знай. – Кэт, крепко взяв мать за руку, повела ее к дверям. Точнее говоря, мать позволила себя вести, и я подивилась, увидев, какую власть все еще имеют над ней эти женщины.

К двери ресторана был прикреплен один из этих назойливо звонящих колокольчиков. Он резко звякнул, когда мы вошли, и располневшая Бонни Ленгстон бросилась нам навстречу, прикрыв рукой в ямочках рот, чтобы скрыть усмешку при виде обмотанной шарфом руки матери.

– Надоел бинт, – засмущалась мать.

Бонни провела нас к столику, стоявшему прямо посередине зала. И точно – все островитяне повернулись поглазеть на обмотанную гибискусами руку матери. Разговоры прерывались на полуслове.

Потом, как и Бонни, люди начали улыбаться.

Когда мы изучили меню, Кэт сказала:

– Джесси, ты уже сколько здесь? Недели две?

– Две с половиной.

– Я все думаю, может, Хью как-нибудь выберется навестить нас.

– Нет, – быстро произнесла я, вспомнив, что Бенни поделилась своими мыслями с матерью, и чувствуя себя страшно неловко. – Понимаешь, у него много пациентов. Минутки свободной нет.

– Даже на выходные?

– На выходные он обычно ездит по вызовам.

Я прищурилась и посмотрела на Бенни. Насколько я ее знала, она могла постучать ложечкой по стакану с водой и во всеуслышание объявить притихшему залу, что я влюблена в монаха из аббатства. «Святой Грех».

Кэт указала на кувшин, стоявший на столе рядом с солонками и перечницами. Он был наполовину набит четвертаками и десятицентовиками, сбоку приклеена табличка: «Пожертвования на собачью еду».

– Как тебе это нравится? Бонни собирает деньги на еду Максу.

Оглядев зал, я увидела кувшины на каждом столике.

– Похоже, она тратит их не совсем на то, – продолжала Кэт. – Я только хочу спросить – где она, вся эта воображаемая собачья еда? – Она накрыла своей рукой руку матери. – Помнишь, Нелл, как лет сто назад мы заказали шесть коробок собачьей еды для первого Макса? Это было в каком-то зоомагазине в Чарлстоне, а они прислали нам кучу кошачьей еды.

Мать кивнула, и было видно, как воспоминания, всплывая из глубин памяти, проступают на лице. Я следила за тем, как засияли ее глаза, она обвела стол выразительным взглядом, ярким, как луч маяка. Потом рассмеялась, и мы все замолчали, пораженные ее смехом.

– Макс съел все до последнего кусочка, – проговорила она. – Помню, ему понравилось.

Кэт наклонилась к ней:

– Да, а потом повадки у него стали какие-то кошачьи. Стал держаться независимо и свысока, охотился на мышей и отрыгивал комочки шерсти.

– А помнишь. Кэт, как первый Макс съел кусок веревки и мы с тобой побежали на паром и попросили Шема, чтобы он срочно переправил нас, потому что стряслась беда. Помнишь, Кэт?

Ее слова звучали как веселый щебет. Она размахивала в воздухе своей цветочной повязкой. Меня обуревали чувства замешательства и удивления – как и всех нас, – словно мы присутствовали при чуде рождения, не зная, что роженица беременна.

– Шем сказал, что не может устроить внеочередной рейс из-за собаки, – продолжала мать. – Я думала, Кэт на него набросится. Тогда он сказал: «Ладно, леди, успокойтесь, я вас возьму». А на полпути Макса вытошнило этой веревкой, и он совершенно оправился.

Лицо ее сияло. Кто эта женщина? Все замерли. Мать перевела дух и возобновила свой рассказ:

– Так вот, мы подняли такой шум, что потом не хотелось говорить Шему: «Ничего страшного», – так что мы притворились, будто дело очень плохо, и несколько часов гуляли с Максом по Мак-Клелланвиллю, пока не сели на обратный паром.

Тут появилась Бонни и взяла у нас заказы. Когда она ушла, Хэпзиба заметила:

– А помнишь, Нелл, как мы приходили в аббатство и помогали тебе мыть и натирать статую святой Сенары и Макс увязывался за нами? Мне кажется, что тот Макс был раньше. Помнишь?

Мать откинула голову и весело и заразительно рассмеялась, потом повернулась ко мне:

– А когда мы заканчивали мыть святую Сенару, Макс поднимал лапу и метил ее.

Она словно попала в какую-то расселину во времени и сейчас была такой, как тридцать четыре года назад. Нелл – пропавшей без вести или погибшей.

Мне не хотелось прерывать этот поток воспоминаний:

– А помните девичники?

– Девичники! – воскликнула Кэт. – Да, вот уж было веселье так веселье.

– Знаешь, Кэт, сегодня я уже второй раз за день с тобой соглашаюсь, – сказала Хэпзиба. – Это начинает меня беспокоить.

– А тот вечер, когда ты нашла в воде черепаший череп – помнишь? – спросила я, посмотрев на Хэпзибу.

– Конечно. Удивительно, что ты про это помнишь.

– Мне всегда нравился этот череп, – ответила я и хлопнула в ладоши. – Надо снова устроить девичник.

– Устроим, – согласилась Кэт. – Прекрасная мысль.

Сидевшая рядом с моей матерью Бенни наклонилась к ней и, прикрывая рот ладонью, шепнула, но так громко, что все за столом ее услышали:

– Ты сказала, что никогда больше не пойдешь на девичник.

Нелл оглядела сидевших за столом. Я заметила, что блеск в ее глазах начал меркнуть.

– Это было давно, Бенни, – успокоила ее Хэпзиба. – Люди меняют свое мнение. Правда, Нелл?

– Я не меняю, – ответила моя мать.

– Но почему? – Я протянула руку, как будто могла удержать ее с нами.

– Она не хочет веселиться после смерти твоего отца, – снова шепнула Бенни. – Помнишь? Она сказала: «Для меня теперь это балаган – плясать и делать вид, что ничего не случилось, после того, что произошло».

Я метнула в Кэт взгляд, словно говоря: «Может, ты ее наконец заткнешь?» Кэт потянулась к хлебнице и дала Бенни бисквит.

– Отец хотел бы, чтобы вы продолжали устраивать девичники, – сказала я.

Мать провела пальцами по стакану со сладким чаем.

– Давай, Нелл, сделай это ради нас, – попросила Кэт. – То-то накричимся вдосталь.

– И Макса позовем, – добавила Хэпзиба.

Мать пожала плечами. Я уловила в ее глазах несколько последних отблесков света.

– Но только никаких танцев! – взмолилась она. – Не хочу никаких танцев.

– Просто посидим на одеяле и поговорим вот как сейчас, – согласилась Кэт. – А если кто-нибудь пустится в пляс, мы ее пристрелим.

Появилась Бонни с нашими заказами: жареными устрицами и креветками, пирожками с крабовой начинкой, красным рисом, черной фасолью и пирожками с моллюсками, которыми славилась на всю округу. Пока мы ели и разговаривали, старая Нелл полностью ушла в себя, но теперь я знала, что от моей былой матери что-то осталось, и впервые почувствовала, что ее можно вызволить из ее безумия, по крайней мере отчасти.

Входная дверь открылась, и колокольчик задребезжал, всколыхнув тишину в зале. Я инстинктивно обернулась.

Он стоял в дверях, его каштановые кудри свесились, когда он нагнулся за монеткой, упавшей на мощенный плитками пол. Он поднял полуприкрытые глаза, оглядел столики, и я почувствовала, как сердце у меня в груди разбивается на мелкие осколки.

Это был Хью.