Отказница

Удвоение графа

Смех, воображаемый феномен

Другой в собственном распоряжении

Возвращение к наслаждению у Аристофана

Комическая любовь

 

В последний раз я начал было с вами говорить о Граале. Вы и есть тот Грааль, который я, всячески предостерегая от всевозможных противоречий, сплачиваю в монолитное целое - сплачиваю для того, чтобы мысль ваша смогла засвидетельствовать, если можно так выразиться, тот факт, что я посылаю вам сообщение. Суть Грааля состоит в самих изъянах его.

Поскольку даже к тому, что понято лучше всего, имеет смысл хоть немного да возвращаться, я попытаюсь материализовать на этой доске то, о чем вам в прошлый раз говорил.

То, что я говорил вам в последний раз, касалось Другого, того пресловутого Другого, который при пересказе остроты восполняет - в каком-то смысле, заполняет - зияние, неразрешимостью желания образуемое. Можно сказать, что Witz возвращает требованию, по сути своей неудовлетворенному, причитающееся ему наслаждение; возвращает в двух, собственно говоря, идентичных аспектах: неожиданности и удовольствия - нечаянного удовольствия и приятной неожиданности.

В последний раз я настаивал также на процедуре неподвижной фиксации Другого и образования того, что я назвал Граалем пустым. Это и есть то самое, что у Фрейда предстает в облике, который именует он фасадом остроты. Этот фасад отвлекает внимание Другого от того пути, которым острота должна проследовать, он устанавливает запрет в одном месте, чтобы дать остроумию дорогy в другом.

Вот как примерно будет положение дел выглядеть схематически. Прослеживается, наконец, путь речи, сконденсированной здесь в сообщение Другому - Другому, которому она адресуется. Именно ущербность, пустота, несостоятельность сообщения и удостоверяются Другим в качестве остроты, по праву возвращаясь, однако, тем самым субъекту как таковому - возвращаясь в качестве того, что представляет собой необходимое дополнение связанного с остротой подлинного желания.

Итак, перед вами наша привычная уже схема. Вот Другой, вот сообщение, Я, метонимический объект. Все это пункты уже пройденные, которые вы, я надеюсь, знаете. Другой необходим для замыкания той петли, которую образует дискурс, приходя к сообщению, способному удовлетворить, по крайней мере символически, требованию как таковому - в принципе неразрешимому. Этот замкнутый контур знаменует собой удостоверение Другим чего-то такого, что отсылает нас, в конечном итоге, к тому факту, что с момента, когда человек входит в мир Символического, ничто, относящееся к требованию, достигнуто быть не может - разве что путем бесконечной последовательности смысловых ходов. С тех пор, как желание человека оказалось включенным в механизм языка, он, этот новый Ахилл, опять преследующий черепаху, обречен на то вечное, но так и не достижимое, самим механизмом желания предопределенное сближение с ним, которое мы зовем дискурсивностью.

Поскольку чтобы сделать последний символически удовлетворительный шаг - тот самый, в момент которого острота доходит - без Другого в принципе не обойтись, не мешает вспомнить о том, что он, этот Другой, тоже существует. Существует на манер того, что мы называем субъектом - субъектом, подобным колечку, скользящему в игре по веревочке от одного игрока к другому. Не думайте, будто в первую очередь субъект является субъектом потребности - потребность, это еще не субъект. Так где же он? Не исключено, что сегодня мы кое-что об этом узнаем.

Субъект - это вся система и, может быть, что-то такое, что находит в этой системе свое завершение. Другой же подобен ему, сделан точно таким же образом - именно поэтому и может он мой дискурс подхватить.

Нам придется оговорить несколько особых условий, и если моя схема на что-то годится, она должна оказаться способной эти условия отразить. Это те самые условия, о которых упоминали мы в прошлый раз. Обратите внимание на стрелки, задающие направление на каждом отрезке. Вот вектора, идущие от Я к объекту и к Другому; а вот другие, идущие к Другому и к объекту от сообщения, ибо существуют отношения симметрии между сообщением и Я, откуда стрелки разбегаются, и такие же отношения между центрами, куда они сходятся, - между Другим как таковым, как сокровищницей метонимий, с одной стороны, и самим метонимическим объектом в том виде, в каком он в этой системе метонимий складывается, с другой.

Какие пояснения давал я вам в прошлый раз относительно того, что назвал я в остроте ее подготовительной фазой? Бывает, что лучше без этой подготовки и обойтись, но ясно, что она в любом случае не помешает. Вспомним, что произошло, когда я ее не сделал, - вы не знали, что и сказать. Даже такая простая шутка, как At!, которую я как-то здесь вспомнил, многих из вас привела, похоже, в недоумение. Но поведай я вам предварительно об отношениях между юным графом и хорошо воспитанной девушкой поподробнее, вы бы развеселились немножко, и это помогло бы моему анекдоту какой-то барьер преодолеть. Поскольку слушали вы очень внимательно, часть из вас затратила все-таки на его понимание какое-то время. Зато рассказанная мною в последний раз история с лошадью вызвала у вас смех без труда. Дело в том, что она включала в себя фазу продолжительной подготовки: веселясь над ответами студента, которые были в ваших глазах отмечены кроющейся за невежеством наглостью, вы поневоле готовы оказались к тому появлению скачущей лошади, которое эту историю завершает и в котором вся соль анекдота и состоит.

То, что я с помощью такой подготовки произвожу на свет - это и есть Другой. Перед нами явно то самое, что называется у Фрейда Hemmung, запрет (inhibition). Речь идет, собственно, о том противодействии, что лежит в основе любых отношений противостояния и включает здесь все, чем можете вы возразить на то, что в качестве предмета, объекта у меня фигурирует. Вы уже готовы были к сближению с ним, готовы были принять на себя его удар, выдержать его давление. То, что таким образом организуется, и есть то, что называется обыкновенно защитой, и представляет оно собой силу самую элементарную. Это и есть то, о чем идет речь в этих преамбулах, какими бы разнообразными они ни были. Бессмыслица играет здесь порой роль прелюдии - выступая как провокация, она отвлекает ваш умственный взор в определенную сторону. В этой своеобразной корриде она служит красным плащом. Порой она носит комический характер, порой непристойный.

На самом деле то, к чему надлежит Другого приноровить, это объект. Скажем так: речь идет о том, чтобы внимание Другого, поскольку он сам участник дискурса, сосредоточить на определенном метонимическом объекте, лежащем в направлении, противоположном метонимии дискурса моего собственного. В каком-то смысле объект этот может быть любым. Вовсе не обязательно, чтобы это имело хоть какое-то отношение к запретам, присущим мне самому. Это не имеет значения - годится все, лишь бы какой-то объект внимание Другого в этот миг занимал. Именно об этом я вам в прошлый раз толковал, говоря о том воображаемом оплотнении (solidification) Другого, которое и является исходной позицией, позволяющей остроте "дойти".

Таким образом, на схеме нашей должна быть отражена связь с объектом на уровне Другого, который выступает здесь как субъект, - вот почему я выстраиваю здесь другую систему, рисуя ее голубым цветом. Первым делом я провожу линию, соответствующую той, что мы обозначаем ββ΄, - линии связи, существующей для первого субъекта между Я, с одной стороны, и метонимическим объектом, с другой. Тем самым я демонстрирую, как система Другого субъекта надстраивается над системой первого.

Чтобы переход от Другого к сообщению, удостоверяющему остроту как таковую, был осуществлен, он обязательно должен быть опосредован его, Другого, собственной системой означающих, то есть проблема, если можно так выразиться, должна быть возвращена на его рассмотрение таким образом, чтобы он сам, в собственной своей системе, мог удостоверить сообщение как остроту.

Другими словами, линия γα предполагает вписанную параллельно ей линию γ'α', что в точности на схеме и отражено. Заложенная в остроту внутренняя необходимость теоретически задает перспективу бесконечного ее воспроизведения - вам известно, что существует хорошая история для того, чтобы ее рассказывали, что завершается она не раньше, чем кто-то рассказал ее слушателям, а те, в свою очередь, над ней посмеялись. Само удовольствие от рассказа состоит отчасти в соображении, что слушатели могут, в своей черед, испробовать ее на других.

Если между тем завороженным метонимией состоянием, которое должен я, чтобы освободить остроте дорогу, у Другого вызвать, с одной стороны, и самой этой остротой, с другой, никакой необходимой связи не существует, то между системами обоих субъектов такая связь, наоборот, есть. Что достаточно хорошо демонстрируется на нашей схеме соответствием между означающей цепочкой в том виде, в котором она организуется у Другого, т. е. той, что идет у нас из δ'" в δ", с одной стороны, и той, что идет из δ' в δ, с другой. Соответствие это обязательно должно иметь место - именно это я имел в виду, говоря, что Другой должен быть того же прихода. И вовсе не достаточно, чтобы он просто понимал по-французски, хотя и это само по себе уже своего рода принадлежность к приходу. Если я хочу сострить по-французски, то для того, чтобы моя острота дошла и оказалась удачной, Другой должен быть не чужд массе других вещей, знание которых ею предполагается.

Итак, на схеме представлены два условия, записать которые мы можем следующим образом. Линия β" β'" обозначает некоторый спровоцированный у Другого запрет. Я ставлю тут две маленькие стрелки, идущие в противоположных направлениях, обе одинаковые и по направлению моей собственной метонимии, то есть γα, обратные. Зато между γα и γ'α' налицо своего рода параллелизм. Иначе говорящее может получить признание. Именно это мы и отмстили, заключив грубую шутку между α' и γ'. Другой признает ее в качестве сообщения и удостоверяет в качестве остроты.

Схема имеет, как видите, по меньшей мере то преимущество, что позволяет закреплять наши мысли, придать им зримую форму - недаром является она одним из излюбленных умственных органов у наших интеллектуалов. Теперь я наглядно представил вам то, что имел в виду, говоря в прошлый раз о субъективных условиях успеха остроты - о том, иными словами, что требуется остроте от воображаемого другого, чтобы внутри той полости, которую этот воображаемый другой собой представляет, символический Другой ее расслышал.

Я предоставляю наиболее хитроумным из вас самим позаботиться о том, чтобы сопоставить все это с тем, что мне, как ни странно, однажды, в форме метафоры, уже приходилось высказать, хотя занимался я тогда в первую очередь воображаемыми образами и условиями явления воображаемого единства внутри определенных процессов отражения на органическом уровне. У меня наверняка был повод почти той же формальной схемой воспользоваться, когда, говоря о нарциссизме, я прибег для иллюстрации к помощи образа, возникающего в вогнутом зеркале. Однако проводить сближение, которое, сколь бы плодотворно оно ни было, окажется натянутым, мы не станем.

Попробуем теперь извлечь из этой схемы еще один небольшой урок. Как ни интересно было напомнить вам о смысле то го, что сказано было мною вчера, работа пропала бы втуне, не сделай мы хоть еще один шаг вперед.

Итак, в результате развития, которое наша формула Другого как субъекта здесь получила, первоначальная схема, которая служит нам верой и правдой с начала этого года, оказалась преобразована. Линия γα соответствует на схеме субъекту, линия ββ' - связи его с метонимическим объектом. По ту сторону этих линий, на следующем этапе, положение дел воспроизводится: Другой вступает, в свою очередь, с метонимическим объектом в связь по линии β" β'", линии γα соответствует линия γ' α', и так далее до бесконечности. Заключительная петля - та, по которой происходит возврат потребности к неопределенное число раз отложенному удовлетворению, возвращается сюда, в место своего назначения, к субъекту, не раньше, чем пройдет всю череду Других.

 

Сейчас мы вновь постараемся эту схему использовать. Остановимся пока на конкретном случае, который приводится Фрейдом вслед за анализом механизма остроты - анализом, к которому все то, что тут у нас говорится, служит лишь комментарием. Начав с рассуждений о том, что он называет социальными пружинами остроты, Фрейд переходит затем к проблеме комического.

Это и есть тема, которой мы попытаемся сегодня коснуться - не рассчитывая, разумеется, здесь ее исчерпать. Фрейд прямо говорит, что рассматривает ее лишь постольку, поскольку она интересна для анализа остроты, так сама по себе она представляет область настолько обширную, что об углубленном изучении ее, по крайней мере, исходя из собственного его опыта, нечего и мечтать. Чтобы подойти к анализу комического, Фрейд помещает в нем на первый план то, что стоит к остроте ближе всего. Удивительно, что при своем цепком взгляде и чуткой ориентации, то, что представляет он как наиболее к остроте близкое, оказывается как раз тем. что на первый взгляд лежит от остроумия дальше всего, - наивность.

Наивность - утверждает он - основана на невежестве - доказывая это, естественно, на примерах детского поведения. Я уже упоминал здесь историю о том, как дети разыгрывают поставленную ими для взрослых забавную пьеску. Муж покидает жену дома, отправляясь на заработки. Через несколько лет он, разбогатев, возвращается домой, где жена встречает его словами: Я тоже вела себя примерно, я тоже не теряла зря времени, пока тебя не было, и отдергивает занавеску, где рядком лежит десяток запеленатых кукол. Это очень напоминает сцену из театра марионеток. Дети поражены (а может, просто удивлены - не исключено, что они знают куда больше, чем это предполагаем мы) тем смехом, которым разражается взрослая публика.

Вот образец наивной остроты в том виде, в каком Фрейд нам ее представляет. В другой раз и в форме, которая приближается по своей технике к тем процессам, что происходят в обыденном языке, он иллюстрирует ее историей девочки, которая предлагает своему братцу, у которого заболел живот, принять ßubizin. Слыша раньше, что ей самой прописывали Medizin и зная, что Mädi - обозначает девочек, a Bubi - мальчиков, она решила, что если есть Medizin для девочек, то обязательно должен быть ßubizin для мальчиков. История эта для тех, кто обладает для нее ключом, то есть для тех, кто понимает немецкий язык, легко может быть представлена как остроумная шутка.

Хотя использование детского поведения в качестве примеров вполне уместно, соль тут не в этом, а в той черте, которую невежеством не назовешь и которую Фрейд, подчеркивая вспомогательный ее характер в механизме остроты, ставит особняком. То, что в этих примерах нас привлекает, - говорит Фрейд, - и что играет в них ту самую роль, которая принадлежит в остроте тому, что я назвал недавно завороженностью или метонимическим пленом, - это ощущение, что цензурный запрет у говорящего напрочь отсутствует. Именно отсутствие запрета и позволяет нам передать Другому, которому мы подобную историю пересказываем и который сам под впечатлением этого отсутствия находится, то, что является для остроты самым существенным, то по ту сторону лежащее, на что она намекает. Здесь, в случае с ребенком, о котором мы только что упоминали, суть состоит не в забавности самой истории, а в напоминании о том времени детства, когда связь с языком настолько тесна, что непосредственно вызывает представление о связи языка с желанием - тем, в чем удовлетворение, доставляемое остротой, на самом деле и состоит.

Возьмем другой, на сей раз у взрослых заимствованный пример, который я однажды, мне кажется, уже приводил. Один из моих пациентов, в выражениях, как правило, особенно не стеснявшийся, рассказал мне как-то очередную печальную историю из тех, что приключались с ним довольно часто. Речь шла о женщине, которой он, во время вечных скитаний своих, назначил свидание. Как это часто бывало с ним, та ему "подложила кролика", то есть на свидание не явилась. "Я очередной раз понял, что она отказница (une femme de non-recevoir)", - заключил он.

Он вовсе не острил, он искренне полагал, что так действительно говорят, для него это звучало вполне невольно. Нам это, между тем, представляется пикантным, удовлетворяя в нас чему-то такому, что выходит далеко за пределы производимого обманутым бедолагой комического эффекта.

Даже если история эта вызывает у нас - что весьма сомнительно - чувство превосходства, это как раз и делает ее несколько неполноценной. Говоря это, я имею в виду один из механизмов, которые зачастую несправедливо полагались в основу феномена комического, - я имею в виду чувство собственного превосходства. Подобная точка зрения не выдерживает критики. И хотя попытка развить такое понимание механизма комического принадлежала Липпсу, уму поистине незаурядному, точка зрения, согласно которой суть удовольствия от комического нужно искать в этом направлении, опровергается очень легко. Если кто и сохраняет в данном случае свое превосходство, так это герой истории, сумевший мотивировать постигшее его разочарование таким образом, что нерушимая самоуверенность его нисколько не пострадала. Если история эта и подает кому-то повод свое превосходство почувствовать, то повод этот скорее обманчивый. На какое-то мгновение все действительно заманивает вас в сети иллюзии, обусловленной тем, в какое положение ставите вы, реально или мысленно, того, кто историю рассказывает, но то, что в действительности происходит, к этой иллюзии далеко не сводится.

На самом деле за словом отказница вырисовывается не что иное, как принципиально обманчивый, разочаровывающий характер любой попытки приближения к желанию, независимо от удовлетворения, которое та или иная из них способна дать. Что забавно, так это удовлетворение, которое доставляет субъекту это невинное словечко обронившему, само разочарование его. Сам он находит, что разочарование это прекрасно объясняется выражением, которое он искренне считает общеизвестной, именно в таких случаях употребляемой метонимией. Другими словами, обнаружив свое разочарование в виде извлеченного из шляпы фокусника плюшевого кролика, он принимает за живого кролика настоящего объяснения то, что является на самом деле продуктом воображения. И с вечным, неизменным кроликом этим, с этим воплощением своего разочарования, он вновь и вновь готов будет без тени смущения встретиться всякий раз, когда приблизится к объекту собственного желания.

Как видите, словцо человека простого или наивного, у которого я это словцо для собственной остроты заимствую, целиком располагается на сей раз, если можно так выразиться, на уровне Другого. Мне нет больше нужды провоцировать со стороны Другого нечто такое, что стало бы достойным сосудом, ибо сосуд этот уже предоставлен мне в виде уст, роняющих для меня то драгоценное слово, дальнейшая передача которого и станет остротой, - слово, которое я возвожу таким образом с помощью моей истории в достоинство ключевого, главного. Таким образом, вся диалектика наивной остроты располагается в той части схемы, что нарисована голубым цветом. То, что надлежит спровоцировать у Другого в регистре Воображаемого для того, чтобы острота в обычной своей форме дошла и была воспринята, целиком построено здесь на его наивности, на его невежестве, на самом деле ему свойственном самодовольстве. И достаточно мне сегодня эту чепуху вам просто-напросто пересказать, чтобы удостоверенная третьим лицом, тем Большим Другим, которому я ее сообщаю, она возведена была в ранг остроты.

Поощрение воображаемого другого, заключенное в этом анализе метонимий и в удовлетворении, получаемом им от языковой деятельности в чистом виде, - том удовлетворении, в силу которого он даже не замечает, в каком прельщении его желание оказалось, - вводит нас (почему Фрейд и находит желанию место на стыке остроты и комического) в измерение комического.

Успокоиться на этом мы, однако, не можем, так как на самом деле на предмет комического несколько теорий, конечно же, было уже предложено, и поскольку все они без исключения оказались более или менее неудовлетворительными, нелишне будет спросить себя, почему, собственно, это так, и почему вообще теории эти были выдвинуты. Возникали они в самых различных формах, перебирать которые здесь не место, но само нагромождение их, их последовательность, их, как говорится, историческая преемственность, отнюдь не наводят нас на след чего-то принципиально важного. Не задерживаясь на этом, скажем лишь, что в любом случае всякий раз, когда вопрос о комическом пытаются не то что разрешить, но хотя бы просто поставить в плане чисто психологическом, в итоге он оказывается неуместно обойденным.

В психологическом плане остроумное и комическое легко объединяются в категорию смешного - того, что вызывает смех. И вас наверняка уже поразило то обстоятельство, что до сих пор, не раз подчеркивая, что принимается, зачитывается острота тем фактом, что вы ее сдержанным смехом или, по крайней мере, улыбкой санкционируете, я так и не затронул ни разу вопрос о смехе.

Вопрос о смехе далеко не решен. Признать в смехе существенную характеристику любого проявления остроумного или комического готов каждый, но когда речь заходит о том, чтобы хоть как-то ими его выразительные черты обусловить или, по крайней мере, пояснить, какой эмоции может это явление - о котором позволительно, хотя и не с полной уверенностью, утверждать, что оно является исключительно человеческим свойством, - соответствовать, ответы обыкновенно даются до постыдного беспомощные. Иные, чувствуется, стараются нащупать связь смеха с какими-то другими явлениями, в которых они усматривают ему аналогию. Но даже те, чьи суждения представляются наиболее правдоподобными и осторожными, всего-то и делают, что отмечают колебательный характер проявлений смеха. Так, для Канта, смех - это спазматическое движение, сопровождающее определенные колебательные процессы на ментальном уровне, обусловленные переходом от напряжения к его сведению на нет, - колебание, которое возникает между возникшим в результате возбуждения напряжением и внезапным спадом его в отсутствии чего-то такого, что должно по идее оказывать возбужденному напряжению сопротивление. Точно также, внезапным переходом от представления к его противоположности объясняет это явление психолог девятнадцатого века Леон Дюмон, на которого ссылается Дюма в своей посвященной психологии смеха статье - статье вполне в духе Дюма, очень тонкой и проницательной, и хотя этот баловень судьбы явно не перетрудился, сочиняя ее, прочитать статью, тем не менее, стоит, ибо даже не перетруждаясь, он делает в ней несколько замечательных наблюдений.

Короче говоря, вопрос о смехе выходит далеко за пределы проблематики как остроумного, так и комического.

Нередко встречаешь напоминания о том, сколь феномен этот бывает разнообразен. Бывает, что смех просто передается, смех рождается смехом. Бывает смех, связанный с тем, что в данных обстоятельствах смеяться не следует. Неудержимые приступы смеха, возникающие порой у детей, тоже заслуживают специального внимания. Бывает еще смех от страха, и даже смех перед лицом неотвратимой угрозы, невольный смех жертвы, почувствовавшей внезапную угрозу чего-то такого, что воображение ее отказывается нарисовать, смех отчаяния. Есть смех, вызванный скорбной вестью о внезапном горе. Продолжать я не стану, ибо все эти формы смеха не являются нашей темой, как не является создание теории смеха для нас целью.

Отмечу лишь мимоходом, что вряд ли что-то способно удовлетворить нас менее, нежели теория Бергсона о механическом, проявляющемся в среде живого. Все рассуждения его о смехе лишь пересказывают сжатым и схематичным образом миф о жизненной гармонии, о жизненном порыве, отличительной чертой которого является, будто бы, пресловутое вечное обновление, вечное творческое усилие. Экстравагантность его суждений невольно бросается в глаза, когда читаешь, что чертой, отличающей механическое от живого, является, будто бы, свойственное ему повторение - как будто жизнь нам примеров повторения не давала, как будто мы каждый день точно также не писаем, точно также не засыпаем, как будто каждый раз, оказавшись в постели, мы изобретаем любовь заново. Просто невероятно! Объяснение посредством механического предстает в течение всей книги как прием чисто механический - я хочу сказать, что оно оборачивается жалким стереотипом, которым суть явления из виду целиком выпускается.

Лежи механическое действительно в основе смеха - куда бы это нас привело? Как понимать тогда тонкие наблюдения Клейста касательно марионеток - наблюдения, идущие целиком вразрез с представлением о смехотворности и упадочности всего механического? А ведь Клейст действительно зорко подмечает, что в машинках этих находит свое воплощение подлинный идеал грации: приводимые в движение простыми нитками, они проделывают движения, элегантный рисунок которых обусловлен постоянством центра тяжести во всех точках траектории, что достигается их конструкцией, строго следующей характеристикам тех сочленений, которые наблюдаем мы в человеческом теле. Ни один танцор не способен, по словам Клейста, достичь в своем танце грациозности приводимой в движение пальцами марионетки.

Оставим, однако, в покое бергсоновскую теорию, заметив лишь напоследок, до какой степени игнорирует она те элементарные проявления механизма смеха, что наблюдаются нами вне всякой связи с чем-либо столь сложно организованным, как остроумное и комическое. Ведь смех, на самом-то деле, присутствует везде, где налицо подражание, двойничество, маскарад, причем речь идет не только о ношении личины, но и о снятии ее - в зависимости от момента, когда это происходит. На моментах этих стоит остановиться подробнее. Вот вы приближаетесь к ребенку, надев маску, - он смеется при этом, смеется натянуто и принужденно. Вы подходите ближе, и налицо уже некоторые проявления страха. Вы, наконец, маску сбрасываете - ребенок смеется. Но если под маской у вас оказывается другая маска - смеха вы не дождетесь.

Я просто хочу сказать, что тут требуется специальное исследование - исследование, которое должно, по идее, быть экспериментальным, но не может им стать, покуда мы не составим себе представление о направлении, в котором исследование это должно проводиться. В любом случае явление это, как и многие другие, на которые я мог бы в подтверждение своего мнения указать, пожелай я на нем здесь остановиться, показывает, что существует непосредственная, очень тесная связь между явлениями смеха, с одной стороны, и функцией Воображаемого у человека, с другой.

Образ завораживает уже сам по себе, независимо от тех определяемых инстинктами механизмов, которые за его образование отвечают, - именно об этом свидетельствуют существующие у животных боевые и брачные ритуалы. У человека сюда привносится еще одна дополнительная особенность, обусловленная тем фактом, что образ другого тесно связан для него с напряжением, о котором я только что говорил и которое неизменно вызывается у него привлекшим его внимание объектом, побуждая держать этот объект на определенной, окрашенной желанием или враждебностью, дистанции. Для нас особенность эта объясняется к какой-то степени той двусмысленностью, что лежит в основе Я как особого рода образования - двусмысленностью, в силу которой единство этого Я лежит вне его самого, ибо для Я, которое лишь перед лицом себе подобного возникает как таковое, единство служит средством защиты - защиты собственного бытия как бытия нарциссического.

Вот то пространство, в котором имеет смысл явление смеха рассматривать. Именно в нем и возникают те падения напряжения, которым некоторые авторы внезапные взрывы смеха приписывают. Если при чьем-то падении мы смеемся, то причиной тому - та присущая его образу напыщенность, на которую мы до того едва ли обращали большое внимание. Такие феномены, как положение в обществе или престиж, до такой степени служат в нашей жизни расхожей монетой, что мы перестали замечать, насколько они важны для нас. Смех разбирает нас, когда воображаемый персонаж продолжает двигаться в нашем воображении по уготованной ему траектории, в то время как реальный носитель его распластался беспомощно на земле. Вся соль здесь - в освобождении. Освобождении в двух смыслах - с одной стороны, что-то освобождается от диктата образа; с другой, и сам образ может теперь существовать независимо. Есть же что-то комическое в утке, которая бегает по двору какое-то время уже после того, как ей отрубили голову!

Именно поэтому комичное и входит где-то в соприкосновение со смешным. На нашей схеме место его находится на уровне направления Я—объект: направления, заданного линиями ßß' или ß"ß'". По мере того, как в отношениях с Символическим оказывается каким-то образом затронуто Воображаемое, смех - явление, которое комизм окрашивает и сопровождает, - обнаруживается на втором; более высоком уровне - уровне, интересующем нас бесконечно больше, чем все явления удовольствия вместе взятые. Итак, переходим к комическому.

Чтобы ввести сегодня понятие комического, я вновь обращусь к истории золотого тельца.

Итак, на слова Сулье, назвавшего банкира золотым тельцом ~ а это само по себе если даже не шутка, то, по меньшей мере, метафора - Гейне отвечает, что для теленка тот ему кажется староватым. Обратите внимание, что если бы слова Гейне имели буквальный смысл, то это означало бы, что он ничего не понял, что он не менее наивен, чем тот бедняга, что назвал женщину отказницей. В этом случае реплика его действительно была бы комична.

Именно в этом подоплека остроты и состоит. Реплика Гейне и есть своего рода отказ - увидев, что сулят ему, если можно так выразиться, слова Сулье, он с улыбкой ставит его в тупик. В конце концов, то, что сказал Сулье, не так уж смешно, и Гейне побивает его в остроумии, показывая, что расклад может выйти куда лучше. Он создает новый, по отношению к первому тельцу, метонимический объект. Тем самым он играет на комическом противопоставлении.

Здесь нельзя не увидеть принципиальной разницы. Что касается комического, то в случае Witz'а мы имеем с ним дело лишь походя - в какой-то черте, фразе, мимолетной словесной стычке. На самом деле сфера комического гораздо шире. Чтобы острота дошла, долго ее мусолить не требуется, в то время как для комического эффекта молниеносного контакта явно недостаточно. Я обращаюсь сейчас ко всем вам, независимо от положения, которое вы теперь занимаете, не зная, ни как вы сюда попали, ни даже кто вы вообще такие, - так вот, чтобы отношения наши приобрели характер комический, то, что нас связывает, должно задевать нас личностно куда глубже. Именно такая связь и намечается в отношениях между Сулье и Гейне - отношениях, где задействован оказывается механизм соблазна, ибо ответ Гейне встречает так или иначе со стороны Сулье некоторое неприятие.

Короче говоря, чтобы комическое было возможным, необходимо, чтобы отношения между требованием и его удовлетворением не укладывались в один лишь краткий момент, а разворачивались бы в пространстве, сообщающем им стабильность и постоянство, задающем тот путь, которым они могли бы, имея в виду некоего определенного другого, следовать. И вот теперь, когда мы обнаружили за фасадом остроты ту самую существенную для требования структуру, в соответствии с которой оно, будучи подхвачено Другим, обречено остаться неудовлетворенным, у проблемы находится тем не менее решение, решение на фундаментальном уровне - то самое, которое все человеческие существа с самого начала жизни и до конца своего земного существования ищут. Поскольку от Другого зависит все, решение состоит в том, чтобы получить некоего Другого всецело в собственное распоряжение. Это и есть то, что называют любовью. В диалектике желания речь всегда идет лишь о том, чтобы иметь Другого в собственном распоряжении.

Область наполненной речи в том смысле, в котором я о ней однажды уже говорил, задается на этой схеме самими условиями, в которых, как мы видели, может и должно осуществляться нечто такое, что было бы удовлетворению желания равнозначно. Мы имеем основание полагать, что удовлетворено оно может быть лишь по ту сторону речи. Линии, связывающие Другого с Я, с метонимическим объектом и с сообщением, ограничивают участок, где должна состояться речь наполненная. В качестве характерного примера представляющего собой подобную речь сообщения я приводил такие фразы, как: "Ты мой господин" или "Ты моя жена. Ты, другой, являешься моей женой." Именно в этой форме, - говорил я некогда вам, - дает мужчина образец речи наполненной: речи, в которой он задействован как субъект сам, в которой он утверждает себя в качестве мужа той, к которой он обращается, в инвертированной, обращенной форме это ей заявляя. Я уже демонстрировал вам странный, парадоксальный характер, этой речи свойственный. Все дело в том, что именно должно здесь цепочку замкнуть. Метонимия, которая тем самым предполагается, переход от Другого к тому единственному в своем роде объекту, который этой фразой выстраивается, требует, так или иначе, чтобы ее приняли, чтобы от γ к α вслед за этим что-то прошло, то есть чтобы ты, о котором идет речь, не ограничило свой ответ простым: "Нет уж, увольте".

Но даже если оно этого не отвечает, происходит зачастую нечто другое. Дело в том, что если искусная подготовка, наподобие остроты, не приходит на помощь, заставляя линию β" и β'" и ее параллель на нижнем этаже схемы совпасть, обе линии остаются друг от друга абсолютно независимы. В результате субъект, о котором идет речь, свою собственную систему метонимических объектов благополучно сохраняет. На наших глазах возникает, таким образом, в кругу из четырех β противоречие: поскольку каждый из них остается, как говорят, себе на уме, учреждающая что бы то ни было речь наталкивается на проблему, которую я, коли уж перед нами квадрат, назову проблемой не квадратуры круга, а, наоборот, круговости метонимий - метонимий, которые даже в случае идеального их conjungo сохраняют между собою отчетливое различие. "Хорошие браки случаются, а вот сладостных не было никогда", - пишет Ларошфуко.

Проблема Другого и любви лежит в самом центре комического. Чтобы убедиться в этом, стоит для начала вспомнить, что тому, кто желает узнать о комическом побольше, неплохо почитать комедии.

У комедии есть своя история. Есть у нее и свое происхождение, над которым люди немало ломали голову. И происхождение это тесно связано с отношением оно к языку.

Оно, о котором мы в данном случае говорим, - что это такое? Это ведь не просто та первоначальная основная потребность, в которой индивидуализация в качестве организма берет свои корни. Уловить его можно лишь по ту сторону какой бы то ни было проработки желания в сети языка. И лишь в пределе может оно быть осуществлено. Человеческое желание еще не включено здесь в систему языка, которая бесконечно откладывает его, не оставляя места, где оно могло бы сложиться и быть именовано. Оно остается, однако, по ту сторону всякой языковой проработки, тем, что являет собой осуществление той изначальной потребности, которая у человека, по крайней мере, не имеет никакого шанса хотя бы просто о собственном существовании узнать. Мы не знаем и, скорее всего, никогда не узнаем, что представляет собою оно у животного, но зато мы прекрасно знаем, что у человека оно полностью вовлечено в диалектику языка и является тем самым, что несет и хранит в себе первоначальную жизнь влечения.

Где берет свое начало комедия? Нам говорят, что начало свое она берет на тех пирах, где человек, собственно, говорит да, обращая это в своего рода оргию - оставим этому слову всю темноту его смысла. Трапеза на этих пирах состоит из приношений бога