ДИАГНОСТИКА ВЕРБАЛЬНОЙ КРЕАТИВНОСТИ

Лит. - 1 Кор., 135 зач., VI, 12-20. Лк., 79 зач., XV, 11-32. Свтт.: Евр., 334 зач., XIII, 7-16. Мф., 11 зач., V, 14-19.

Воскресная служба Октоиха совершается вместе со службой Триоди и бденной службой Трех святителей (по 1-й Марковой главе Типикона под 30 января: «Подобает ведати, аще случится Триех святителей… в Неделю мытареву, или блуднаго, или мясопустную»).

На утрене к обычным двум полиелейным псалмам присоединяется псалом 136-й «На реках Вавилонских…». (Этот же псалом поется и в два последующих воскресенья.) Затем величание святителей со стихами избранного псалма и тропари «Ангельский собор». Катавасия «Су́шу глубородительную землю…». Поем «Честнейшую».

На великой вечерне «Блажен муж» - кафизма вся.

На «Господи, воззвах» стихиры на 10: воскресные, глас 2-й - 3, Триоди, глас 1-й - 3 (первая стихира – дважды), и святителей, глас 4-й (Пение стихир святителей, глас 4-й: «Благода́ти орга́ны...», предпочтительней, поскольку стихиры, глас 2-й: «Ки́ими похва́льными венцы́...», отсутствуют в греческом оригинале) – 4. «Слава» – Триоди, глас 2-й: «О, коли́ких благ...», «И ныне» – догматик, глас тот же: «Пре́йде сень зако́нная...».

Вход. Прокимен дня. Паримии святителей – 3.

На литии стихира храма Стихира, глас 2Киими похвальными песньми почтим тя… и стихиры Триоди, глас 2-й: «Блу́днаго глас...», и глас 8-й: «Ижди́х блу́дно...» (см. на хвалитех) (Хвалитная (и литийная) стихира Триоди, глас 4-й: «Яко блу́дный сын...», поется на «И ныне» литийных стихир). «Слава» - святителей, глас 6-й: «Святи́тели Христо́вы...», «И ныне» - Триоди, глас 4-й: «Яко блу́дный сын...» (см. славник литийных стихир Триоди).

На стиховне стихиры воскресные, глас 2-й. «Слава» - святителей, глас тот же: «Днесь ду́ши земноро́дных...», «И ныне» – Триоди, глас 6-й: «Оте́ческаго да́ра...» (см. славник стиховных стихир Триоди).

По Трисвятом – «Богородице Дево...» (дважды) и тропарь святителей, глас 4-й (единожды).

На утрене на «Бог Господь» – тропарь воскресный, глас 2-й (дважды). «Слава» – тропарь святителей, глас 4- й, «И ныне» – Богородичен воскресный, глас тот же: «Еже от ве́ка...».

Кафизмы 2-я и 3-я. Малые ектении. Седальны воскресные. По первом стихословии на «Слава, и ныне» – Богородичен воскресный 2-го гласа: «Вся па́че смы́сла...».

Полиелей. К двум полиелейным псалмам присоединяется псалом 136-й: «На река́х Вавило́нских...» («Полиеле́й: обы́чныя два псалма́. Припева́ем же к сим и тре́тий псало́м: На река́х Вавило́нских со Аллилу́иею кра́сною» (Типикон, гл. 49-я, «Неде́ля, в ню́же чте́тся свяще́нное и свято́е Ева́нгелие, при́тчи блу́днаго сы́на»). «А́ще ли Неде́ля блу́днаго, или́ мясопу́стная, прилага́ем и тре́тий псало́м: На река́х Вавило́нских» (Типикон, 30 января, 1-я Маркова глава, 2-е «зри»)).. Величание святителей и избранный псалом (При пении избра́нного псалма в воскресные дни заключительное: «Слава, и ныне», «Аллилуия, аллилуия, аллилуия, слава Тебе, Боже» (трижды) не поется. Сразу после последнего стиха избранного псалма – величание и тропари воскресные: «Ангельский собор...»..)«Ангельский собор...». Ипакои гласа. Седален святителей, глас 5-й: «Яко ца́рское украше́ние...» (см. по 1-м стихословии), ин седален святителей, глас 4-й: «Свети́льницы пресве́тлии...» (см. по 1-м стихословии), ин седален святителей, глас 3-й: «Столп был еси Це́ркве...» (см. по 2-м стихословии), ин седален святителей, глас 4-й: «Во цве́тнице писа́ний...» (см. по 2-м стихословии); седален святителей по полиелее, глас тот же: «Прему́дрии учи́телие...». «Слава» – ин седален святителей по полиелее, глас тот же: «Пра́зднует днесь Це́рковь...», «И ныне» – Богородичен Минеи, глас тот же: «Предста́тельнице необори́мая...». Степенны и прокимен – гласа. Евангелие воскресное 2-е. «Воскресение Христово видевше...». По 50-м псалме: «Слава» – Триоди, глас 8-й: «Покая́ния отве́рзи ми две́ри...», «И ныне» – Богородичен Триоди, глас тот же: «На спасе́ния стези́...». Глас 6-й: «Помилуй мя, Боже...», и стихира Триоди, глас тот же: «Мно́жества соде́янных...».

Каноны: воскресный со ирмосом на 4 (ирмосы единожды), Богородицы (Октоиха) на 2, Триоди на 4 и святителе й на 4.

Библейские песни «Поем Господеви...». Катавасия «Су́шу глубороди́тельную...».

По 3-й песни – кондак и икос святителей, глас 2-й; седален святителей, глас 8-й. «Слава» – ин седален святителей, глас тот же, «И ныне» – седален Триоди, глас 1-й: «Объя́тия О́тча...».

По 6-й песни – кондак и икос Триоди, глас 3-й.

На 9-й песни поем «Честнейшую». (Припевы Минеи не поются.)

По 9-й песни – «Свят Господь Бог наш». Ексапостиларий воскресный 2-й. «Слава» - светилен святителей (по выбору), «И ныне» – светилен Триоди (по выбору): «Бога́тство, е́же ми дал еси...» или «Расточи́х бога́тство...».

«Всякое дыхание...» и хвалитные псалмы.

На хвалитех стихиры на 8: воскресные, глас 2-й - 4, и святителей, глас 5-й - 4 (со славником и припевами своими; припевы см. в Минее на стиховне вечера). «Слава» - Триоди, глас 6-й: «О́тче Благи́й...», «И ныне» – глас 2-й «Преблагословенна еси...».

Великое славословие. По Трисвятом – тропарь воскресный: «Воскрес из гроба...».

Перед 1-м часом на «Слава, и ныне» – стихира евангельская 2-я.

На часах – тропарь воскресный. «Слава» – тропарь святителей. Кондаки воскресный, Триоди и святителей читаются попеременно.

На Литургии блаженны гласа - 4, Триоди, песнь 3-я - 4, и святителей, песнь 6-я – 4.

По входе – в храме святого – тропарь воскресный, тропарь святителей; кондак воскресный. «Слава» – кондак святителей, «И ныне» – кондак Триоди.

Примечание. Поскольку в честь святителей совершалось всенощное бдение, по входе на Литургии тропарь и кондак храма святого не поется.

Прокимен, аллилуиарий и причастен – воскресные и святителей.

Примечание. Прокимен и аллилуиарий у Трех святителей – по апостольскому чину. Прокимен, глас 8-й: «Во всю зе́млю изы́де веща́ние их, и в концы́ вселе́нныя глаго́лы их»; стих: «Небеса́ пове́дают сла́ву Бо́жию, творе́ние же руку́ Его́ возвеща́ет тве́рдь». Аллилуия, глас 4-й: «Испове́дят Небеса́ чудеса́ Твоя́, Го́споди, и́бо и́стину Твою́ в Це́ркви святы́х»; стих: «Бог прославля́емь в сове́те святы́х». Причастен: «Ра́дуйтеся, пра́веднии...».

Апостол и Евангелие – Недели о блудном сыне и святителей.

Поется «Достойно есть...».

Примечание. В седмицу мясопустную «Аллилуия» не поется (т. е. постовое богослужение не совершается); одна из кафизм утрени (третья) переносится на вечерню. Не поются междочасие и канон молебный ко Пресвятой Богородице на повечерии; повечерие положено малое. Точно так же – и в седмицу сырную, кроме среды и пятницы (см.: Типикон, гл. 49-я, «Неделя... блуднаго сына», «зри»).

Примечание. «Ве́домо же да есть, я́ко после́дование прилуча́ющихся святы́х в суббо́ту, и в Неде́лю мясопу́стную, пое́тся в мимоше́дших повече́риях. Та́кожде о суббо́те и Неде́ли сыропу́стной твори́м: или́ ка́ко настоя́тель изво́лит, кроме́ а́ще где случи́тся вели́каго свята́го па́мять» (Триодь Постная, «Неделя... блуднаго сына», «зри»).

 

Лев

— Сделай это для него, — говорит женщина голосом тихим, но властным.

Погружённый в глухой серый туман, Лев чувствует её прохладные пальцы на своей шее — она щупает его пульс. В горле пожар, язык — словно изжёванная кожаная подмётка, левое запястье ноет, глаза не открываются.

— Ещё не время, ма.

Как и глаза, губы тоже не хотят раскрываться. Кто это сейчас говорил? Может, один из его братьев? Наверно, Маркус. Нет, голос не его. К тому же в их семье не принято такое фамильярное обращение к матери — «ма».

— Хорошо, — слышит он голос женщины. — Решишь сам, когда он будет готов. Да не забудь свою гитару!

Звук шагов удаляется, и Лев снова соскальзывает в темноту.

•

Когда он опять просыпается, глаза уже могут раскрыться, но только совсем чуть-чуть. Он один в обширной спальне с ослепительно белыми стенами. Укутан в красное тканое покрывало. Под собой он ощущает дорогую сатиновую простыню, похожую на те, на которых он когда-то спал. Он лежит на низкой кровати, у ножек которой на выложенном плиткой полу разостлана шкура пумы. При виде её Лев вздрагивает. Напротив кровати — бюро из дуба. На нём нет зеркала, чему мальчик сейчас очень рад.

Он заставляет глаза раскрыться шире и устремляет взгляд на дальнюю стену — там окна без ставней, за стеклом сгущаются сумерки. Рядом с кроватью тумбочка. На ней — свёрнутый спиралью стетоскоп, и на краткий, но ужасный миг Леву кажется, что его поймали и препроводили в заготовительный лагерь. Отчаяние придавливает его к простыне, и он погружается в туман — тот туман, что царит в его голове, мешая сны с бредом и насмехаясь над временем. Он плывёт сквозь эту пелену, пока вдруг не слышит...

— Когда он проснётся, узнай, как его зовут. — Теперь звучит другой голос. Более глубокий. — Совет не сможет предоставить ему убежище, не зная его имени.

Прохладные пальцы снова касаются его запястья.

— Постараюсь не забыть.

Он чувствует, как женщина наклоняется над ним. Слышит её дыхание. От неё пахнет шалфеем и древесным дымом. Приятный запах.

— Теперь оставь нас, — говорит она.

Лев ощущает укол в плечо — что это? Дротик с транквилизатором? Нет. Мир перед его глазами расплывается, однако это уже не тот вязкий туман, в котором он пребывал раньше. Это уже больше похоже на нормальный сон.

Внезапно он оказывается во дворе, поблизости в яме валяется покрытый грязью чемоданчик. Видно, как за штакетником к нему осторожно, бочком, подбираются полицейские. Нет, не к нему — их интерес направлен на тощего мальчишку цвета умбры[1], стоящего с ним рядом. В руках СайФай держит горку драгоценностей — золотых цепочек и блестящих камешков всех цветов и оттенков. Он умоляет мужчину и женщину с кожей цвета сиены, которые стоят, уцепившись друг за друга, и взирают на него в ужасе.

— Пожалуйста, не отдавайте меня на расплетение! — Голос СайФая хрипит, слова едва можно разобрать за рыданиями. — Пожалуйста, не отдавайте меня на расплетение...

Прохладная рука касается щеки Лева, и воспоминание в один миг улетучивается. Он покинул СайФая несколько дней назад. Он теперь где-то в другом месте.

— Ты в безопасности, дитя, — уверяет его мягкий женский голос. — Открой глаза.

Он открывает и видит приятное улыбающееся лицо. Широкие скулы, чёрные волосы зачёсаны назад, бронзовая кожа... Да она...

—...Притонщица! — выпаливает Лев и чувствует, как краска заливает лицо. — Прошу прощения... я не хотел... оно само выскочило...

Женщина усмехается.

— Старые слова живучи, — говорит она с бесконечным пониманием. — Нас ещё долго называли индейцами, после того как стало ясно, что к Индии мы не имеем никакого отношения. А выражение «коренные американцы», на мой вкус, всегда было каким-то чересчур снисходительным.

— Люди Удачи, — поправляется Лев. Он надеется, что его оскорбительное «притонщица» будет скоро забыто.

— Да, — подтверждает женщина. — Люди Удачи. Конечно, казино давно канули в прошлое, но, полагаю, прозвище было уж слишком громкое, вот и прилипло.

На шее у неё стетоскоп — тот самый, из-за которого он подумал, что угодил в заготовительный лагерь.

— Вы врач?

— Я целительница. И поэтому могу сообщить тебе, что твои раны и порезы заживают, опухлость на запястье спадает. Не снимай повязки, пока я не разрешу. Тебе не помешало бы набрать несколько фунтов, но стоит тебе попробовать, как готовит мой муж — и, думаю, с этим проблем не будет.

Лев насторожённо наблюдает, как она присаживается на краешек его кровати и внимательно всматривается в его лицо.

— А вот твоё душевное состояние, дитя, — совсем другой разговор.

Он уходит в себя, и губы целительницы печально поджимаются.

— Целители знают, что выздоровление требует времени, и один человек поправляется быстрее, чем другой. Скажи мне только одну вещь, и я оставлю тебя в покое.

Он застывает в тревоге.

— Что?

— Как тебя зовут?

— Лев Калдер, — говорит он и тут же раскаивается, что не сдержался. С того дня, когда Коннор вытащил его из лимузина, прошло почти три недели, но власти всё ещё ищут его. Одно дело странствовать с СайФаем, но сказать своё настоящее имя доктору... А что если она донесёт на него инспекции по делам несовершеннолетних? Он думает о своих родителях и уготованной ему доле, которую отверг. И как это могло быть, что он хотел, чтобы его расплели? Как так получилось, что его собственные родители сделали так, что он этого хотел?! Мысль об этом наполняет его злобой, направленной на всё и вся. Он больше не десятина[2]. Он теперь беглец. Значит, надо научиться мыслить как беглец.

— Что ж, Лев, мы подали заявлени в Совет племени с просьбой, чтобы тебе разрешили остаться здесь. Тебе совсем не обязательно рассказывать о том, что с тобой произошло — я и так уверена: тебе пришлось несладко. — Её глаза проясняются. — Но мы, Люди Удачи, верим в удачу, верим в то, что каждый заслуживает второго шанса.

Уил

Он стоит в дверях и смотрит на спящего мальчика. Гитара на спине — нагрелась на солнце, струны всё ещё звенят.

Он ничего не имеет против того, чтобы посидеть здесь, хотя уходить из лесу было жалко. Время, когда он мог вторить звукам дрожащих листьев, вихрящихся столбов пыли и могучих ветров, приходящих с гор, было для него неоценимо. Было что-то радостно-успокаивающее в том, чтобы воплощать природу в музыку: соединять в аккорды звучания желтоголовых дроздов, луговых собачек и диких кабанов, привносить их голоса в каждую сыгранную им мелодию.

Уил взял с собой в лес остатки пирога с черникой, который испёк папа. Уна принесла немного сушёного лосиного мяса и термос с горячим шоколадом, заправленным корицей. Она присела рядом с Уилом под раскидистым дубом и слушала, как он играет. Правда, она ушла, когда он ещё не закончил, но ничего не поделаешь — настала её очередь убираться в мастерской.

Его гитара всегда грустит, когда с ним нет Уны.

Мальчик-беглец, которого мать Уила взяла в их семью, уже целые сутки как пришёл в себя, но так и не встал с кровати — даже поесть не спустился. Папа предложил принести его к столу на руках, но мама возразила, сказав, что мальчику просто нужно больше времени.

— Не стоит так привязываться к беглецам, — сказал ей отец. — Они никогда не остаются надолго, да к тому же вечно так озлоблены, что забывают о благодарности.

Но ма не обращает внимание на его ворчанье. Она взяла мальчика под свою защиту — и точка.

Уилу непонятно, как беглец может спать, когда солнечные лучи бьют ему прямо в лицо и над долиной разносится шум идущих в посёлке строительных работ. Грудь мальчика поднимается и опадает, а ноги подрагивают под одеялом, словно он бежит. Ничего удивительного — скрывающиеся от закона очень хорошо умеют бегать. Иногда Уилу кажется, что это единственное, что они умеют.

Уил убеждён — мальчик успокоится. Дикие животные, гремучие змеи, беспризорные подростки — все умиротворяются в его, Уила, присутствии. Даже когда гитара просто висит у него на спине — должно быть в предвкушении того, что он им сейчас покажет. Хотя Уил и сам лишь подросток, но душа у него мудрая, как у его деда-сказителя, чьи способности он и унаследовал...

Но сейчас ему не хочется думать о дедушке.

Пока он раздумывает, какая музыка может достучаться до сердца этого беглеца, мальчик просыпается. Его зрачки сужаются. Серо-голубые глаза фокусируются на стоящем в дверном проёме Уиле.

Тот делает несколько шагов внутрь комнаты и садится на шкуру пумы, затем перебрасывает гитару из-за спины наперёд ловким, привычным движением.

— Моё имя Чоуилау, — представляется он. — Но все зовут меня Уил.

Мальчик с опаской смотрит на него.

— Я слышал, как вы разговаривали вчера. Целительница — она твоя мама?

Уил кивает. Мальчику на вид лет тринадцать — на три года младше Уила — но что-то в его глазах светится такое, что можно подумать: ему все сто. У него тоже старая душа, только не такая, как у Уила — именно старая, уставшая и измождённая. Жизнь обошлась с этим беглецом сурово.

— Ничего, если я тут немного поиграю? — спрашивает Уил, стараясь говорить помягче.

Мальчик подозрительно щурится:

— Зачем?

Уил пожимает плечами.

— Мне легче играть, чем говорить.

Мальчик колеблется, покусывает губу.

— Ладно, хорошо.

С ними всегда так. Жизнь, которую ведут беглецы, ломает их дух, внушает им недоверие ко всему миру. Но поскольку они не находят подвоха в игре на гитаре и не замечают, как музыка Уила разрушает барьер, выстроенный ими для защиты от предательства, они сдаются и слушают, как его пальцы ласкают струны; его игра наделяет голосом их душевные раны.

Его мать училась на курсах музыкальной терапии при университете Джона Хопкинса, но она подкована только в теории. Уил же почувствовал, что может исцелять своей игрой уже в тот миг, когда в свой третий день рождения впервые взял в руки гитару. Хотя, конечно, не все беглецы и не все Люди Удачи с больной душой исцелялись. Некоторые уже перешли черту. Пока еще слишком рано судить, с какой её стороны окажется этот мальчик.

Уил играет два часа подряд — до тех пор, пока по дому не разносится запах еды, а спину не начинает сводить судорога. Беглец сидит на постели — всё это время он не спал и слушал, слушал, обвив руками согнутые ноги и положив подбородок на колени; глаза его устремлены на покрывало. Истаяли последние аккорды. Музыка смолкла.

— Пора подзаправиться. — Уил поднимается на ноги и отправляет гитару себе за спину. — Наверно, суп с кукурузным хлебом. Пойдёшь?

Мальчик напоминает ему кролика — так же, как зверёк, он застыл в нерешительности и не знает, что ему делать — бежать или остаться. Уил ждёт. От него, словно круги по воде, расходятся волны покоя. И вот мальчик встаёт с кровати и выпрямляется. Он держится гораздо уверенне, чем ожидал Уил.

— Меня зовут Лев. Я был десятиной.

Уил кивает — спокойно и без осуждения. Возможно, несмотря ни на что, с этим мальчиком всё будет хорошо.

Лев

Лев смотрит, как Уил моет посуду после ланча, и всё думает, что же толкнуло его на то, чтобы рассказать этому парню правду о себе — что он был десятиной и сбежал от своего долга. Если выдавать о себе слишком много информации, это, чего доброго, может ему повредить. И в этот момент в него летит посудное полотенце, шлёпает по лицу и падает на стол.

— Эй! — Лев вскидывает глаза — неужели Уил за что-то сердится на него? Но нет — у массивного, словно медведь, Уила улыбка плюшевого медвежонка.

— Можешь вытереть тарелки. Встретимся в конце коридора, когда закончишь.

Дома Лев никогда не мыл посуду — это работа для прислуги. К тому же он болен! Больного человека заставляют вытирать тарелки! Однако он без возражений делает, что приказано. Он должен Уилу за концерт. Он никогда прежде не слышал такой гитарной игры, а ведь семья Лева была высококультурной: дети играли на скрипке, а по четвергам все они ходили на концерты симфонической музыки.

Но музыка Уила была совсем иной. Она была... настоящая. Два часа подряд он играл исключительно наизусть: немного Баха, Шуберта, Элтона, но больше всего — испанской гитарной музыки.

Лев думал, что такие насыщенные, сложные вещи в его ослабленном состоянии будет слушать тяжело, но всё оказалось как раз наоборот. Музыка баюкала его, она, казалось, пела в его синапсах: звуки вздымались, расцветали, кружились в совершенной гармонии с его мыслями.

Лев заканчивает вытирать посуду и вешает полотенце. Он подумывает, не вернуться ли ему в свою комнату, но Уил пробудил в нём слишком сильное любопытство. Лев находит парня в конце коридора — тот закрывает дверь своей спальни и надевает лёгкую куртку. Без своей гитары Уил выглядит каким-то... незаконченным. Очевидно, это ощущает и сам Уил. Его пальцы нерешительно теребят дверную ручку, затем, вздохнув, он снова открывает дверь в свою комнату и выносит оттуда гитару и ещё одну куртку — для Лева.

— Мы куда-то идём? — спрашивает Лев. — Куда?

— Да по разным местам...

Этот ответ как раз в духе такого парня, как Уил, но Лева он наталкивает на мысль о расплетении. О том, как все части его тела были бы разбросаны по разным местам. Лев перебрался через стену резервации в отчаянной надежде обрести убежище. Но что если он слишком слепо доверился слухам?

— А правда, что в резервациях для беглецов безопасно? — спрашивает он. — Правда, что Людей Удачи не отдают на расплетение?

Уил кивает.

— Мы так и не подписали Соглашение о расплетении. Так что не только нас не могут расплести, но и мы не можем пользоваться частями тел расплётов[3].

Лев задумывается. Он не может взять в толк, как может существовать общество, в котором никого не разнимают на части.

— Но... откуда же вы берёте органы?

— Природа предоставляет, — несколько загадочно отвечает Уил. — Иногда. — В глубине его глаз проходит какая-то тень. — Пойдём, я покажу тебе резервацию.

Через несколько минут они стоят на открытой площадке и смотрят с довольно значительной высоты вниз, на русло высохшего ручья. На другой стороне лощины тоже возвышаются дома, воздвигнутые прямо на красных камнях крутого склона. Все дома построены на старинный лад, и всё же в них ощущается нечто модерновое. Отделаны они с ювелирной тщательностью. Новейшая технология на службе у вековых традиций.

— Высоты ты, кажется, не боишься? — Уил не ждёт ответа, лишь удостоверяется, что драгоценная гитара хорошо закреплена у него на спине, и становится на верёвочную лестницу. Он карабкается вниз, по временам съезжая на несколько метров за раз.

Лев сглатывает, однако он нервничает гораздо меньше, чем несколько недель назад. В последнее время он только и знает, что пускается в какие-то опасные предприятия. Он ждёт, когда Уил достигнет дна лощины, затем стискивает зубы и спускается следом. С левым запястьем, всё еще стянутым ортопедическим браслетом, это не так-то просто; а каждый раз, когда он бросает взгляд вниз, в животе у него словно что-то переворачивается. И всё же Лев добирается до дна лощины и только тут соображает, почему Уил заставил его это сделать. Первое, что всегда утрачивает беглец — это уверенность в своих силах. Предоставив Леву спуститься самостоятельно, Уил вернул ему это чувство.

Когда Лев поворачивается к Уилу, его ждёт сюрприз: они, оказывается, не одни.

— Лев, это мой дядя Пивани.

Лев осторожно пожимает руку здоровенному мужчине, не сводя глаз с зажатой под его левой подмышкой винтовки, стреляющей дротиками с транквилизатором. Дядин костюм из оленьей кожи довольно сильно потрёпан, сыромятный кожаный ремень, стягивающий волосы, ослаб, и седые космы выбились наружу, так что вид у дяди диковатый, — но сапоги у него солидной дизайнерской марки, а на руке — дорогие швейцарские часы. Кстати, винтовка с прикладом из чёрного дерева наверняка сделала на заказ.

— Как прошла сегодняшняя охота? — спрашивает Уил. По идее, довольно обычный вопрос, но Лев не может не заметить, как напряжённо вглядывается Уил в дядино лицо.

— Обездвижил львицу, но вынужден был отпустить — у неё котята. — Пивани потирает глаза. — Завтра утром уходим в Ущелье Выигрыша. Говорят, там видели самца. Ты пойдёшь с нами на этот раз?

Уил не отвечает, и Лев удивляется, увидев, какой хитрый взгляд бросает дядя на племянника. Лев всегда думал, что все Люди Удачи ходят на охоту, но, по-видимому, это всего лишь миф. Так же, как и всё остальное в его жизни.

Пивани удостаивает взглядом и Лева:

— А ты выглядишь получше, чем тогда, когда я тебя нашёл. Рука как — ничего?

— Ага. Лучше. Спасибо за то, что спасли меня.

Лев не помнит самого спасения. Он вообще мало что помнит, после того, как свалился со стены — кроме острой боли в запястье и того, как лежал на подстилке из листьев и сосновых иголок, уверенный, что пришёл его конец.

Пивани вперяется глазами в гитару Уила.

— Ты собираешься, наконец, пойти в больницу? Навестить дедушку?

— Скорее всего нет, — роняет Уил.

Голос мужчины приобретает резкость, становится почти обвиняющим:

— Целители и музыканты не могут выбирать, кого им исцелять. Или чей путь к смерти облегчить. — Он наставляет на Уила палец. — Ты сделаешь это для него, Чоиулау.

Секунду дядя и племянник смотрят друг другу в глаза, затем Пивани отступает на шаг и перебрасывает винтовку в другую руку.

— Скажи дедушке, завтра мы раздобудем для него сердце.

Проговорив это, он церемонным кивком прощается с Левом и поднимается наверх, воспользовавшись, однако, не верёвочной лестницей, а подъёмником, которого Лев не видел, а Уил почёл за лучшее ему не показывать.

•

Они шагают в посёлок. Лев, привычный к пресным пригородам, где живут люди цвета сиенны, чувствует себя не совсем в своей тарелке среди красных домов на каменном обрыве, белёных коттеджей и тротуаров из великолепного красного дерева. Хотя посёлок на первый взгляд кажется довольно простым, Лев прекрасно знает — это лишь внешний слой, а суть — вот она: роскошные автомобили, припаркованные в боковых улочках, золотые таблички на стенах белых коттеджей. Мужчины и женщины одеты в деловые костюмы, на вид традиционные для Людей Удачи, но явно созданные лучшими кутюрье.

— Откуда у вас такое богатство? Чем вы занимаетесь?

Уил окидывает его смеющимся взором.

— Ты конкретно о ком? О всех «притонщиках» вообще или о моей семье в частности?

Лев краснеет: неужели целительница рассказала Уилу, как он нечаянно назвал Людей Удачи этим грубым жаргонным словом?

— И то, и другое, наверно.

— А что же ты заранее всё не разузнал, до того как перелезть через стену?

— Мне надо было срочно где-то скрыться, некогда было привередничать. Один парень на станции рассказал, что поскольку ваш народ защищён от расплетения, то я тоже буду защищён. Ну, и про то, что вы в курсе всей юридической дребедени, которая для этого требуется.

Уил сжаливается и выкладывает Леву сильно сокращённый вариант истории племени.

— Когда мой дедушка был мальчишкой, резервация чертовски разбогатела — не столько за счёт игорных домов, сколько за счёт нескольких судебных разбирательств относительно пользования землёй, очистного сооружения для воды, вышедшей из строя ветряной электростанции; ну, и казино, которых нам вовсе не хотелось, но пришлось уступить, когда другие племена наехали на нас. — Он неловко передёрнул плечами. — Чистое везение. У нас просто дела пошли лучше, чем у других.

Лев окинул взглядом улицу, придорожные бордюры, сияющие золотом.

— Я бы сказал, судя по виду, намного лучше.

— Да уж. — Уил был одновременно и горд, и смущён. — Некоторые племена мудро распорядились доходами от игорных заведений, другие растранжирили их впустую. Позже, когда виртуальные казино стали более популярны, чем настоящие, пришёл крах, но такие племена, как наше, прекрасно справилось с трудностями. Мы Высокая резервация. Тебе повезло, что ты не попал в какую-нибудь Низкую — они там с удовольствием продают беглецов охотникам за органами.

Лев, конечно, слыхал о пропасти, отделяющей богатые племена от бедных, но поскольку всё это находилось за пределами его собственного мира, он никогда особенно над этим не задумывался. Может, таким богатым людям ни к чему продавать беглецов. И всё же он не разрешает искре надежды разгореться. Он уже давно понял, что надежда — это роскошь, которую человек вне закона не может себе позволить.

— Одним словом, — продолжает Уил, — моё племя изучило законы и знает, как их использовать. Если уж на то пошло, то мой отец — юрист, так что наша семья довольно зажиточная. Мама заведует педиатрическим отделением в нашей клинике, уважаемая личность в резервации. К нам на лечение привозят детей из богатых племён со всей Северной Америки.

Леву кажется, что в голосе Уила звучит ирония, но стесняется задавать ему дальнейшие вопросы. Мать часто говорила мальчику, что разговаривать о деньгах невежливо, особенно если ты не очень близко знаком с человеком. Но с другой стороны, услышав игру Уила, Лев чувствует, что знает этого парня гораздо лучше, чем кое-кого из членов собственной семьи.

Уил останавливается перед маленькой витриной в конце улицы. На резной дубовой табличке значится: «Лютье». Уил дёргает за ручку, но дверь на замке.

— Хм. Хотел познакомить тебя с моей невестой, но она, кажется, ушла на перерыв.

— С невестой?

— Ну да. У нас такие обычаи.

Лев поднимает глаза на табличку над дверью и чувствует себя сущим невеждой.

— А... что такое «лютье»?

— Мастер, изготовляющий струнные инструменты. Уна на обучении у лучшего мастера резервации.

— А что, у вас их много?

— Вообще-то наше племя специализируется на этом.

Уил оглядывается, явно разочарованный, и Лев догадывается, что парень не столько хотел показать ему посёлок, сколько показать его, Лева, своей невесте.

— Ну что, пошли обратно? — спрашивает Уил.

Но Леву надоело сидеть дома и только знать дрыхнуть. К тому же, если прошение удовлетворят, это место может стать его домом. При этой мысли мальчика охватывает странный трепет: радостное ожидание мешается со страхом перед будущим, таким новым и неизвестным. В его прежней жизни не было ничего неизвестного, всё было расписано на годы вперёд, так чтобы ему никогда не нужно было задумываться над выборами и альтернативами. Зато сейчас у него столько альтернатив, что голова кругом.

— Покажи мне ещё. Школы, например. В какой школе я буду учиться?

Уил трясёт головой и смеётся:

— Слушай, да ты и впрямь ничего про нас не знаешь!

Лев не удостаивает его ответом, просто ждёт объяснений.

— Малыши учатся всему, что необходимо, у членов своего рода и старейшин, — объясняет Уил. — Потом, когда выясняется, к чему их влечёт и к чему у них есть способности, они поступают на обучение к мастеру выбранной профессии.

— А это не слишком узко — сосредоточиться лишь на одном и только этому и учиться?

— Мы учимся многому у многих, — возражает Уил, — в отличие от вашего мира, где одни и те же люди учат вас одному и тому же.

Лев кивает, поняв суть его рассуждений.

— И в той, и в другой системе есть как достоинства, так и недостатки.

Лев думает, что Уил сейчас пустится защищать традиции своего племени, но тот говорит:

— Согласен. — И, помолчав, добавляет: — Мне не всегда нравится, как то или иное у нас устроено, но наша система обучения подходит для нас как нельзя лучше. После нашей школы многие спокойно поступают в университет. Мы учимся, потому что хотим учиться, а не потому что так надо. Поэтому мы учимся быстрее. И обстоятельнее.

Но тут за спиной Лева раздаётся юный, звонкий голос:

— Чоуилау?

Лев оборачивается и видит троих детей, примерно десяти лет от роду — те стоят, устремив на Уила восхищённые взгляды. Мальчик, который обратился к Уилу — худющий, как стрела, и такой же напряжённый. На его лице умоляющее выражение.

— Что-то не так, Кели? — спрашивает Уил.

— Нет... просто... Старейшина Муна спрашивает — ты нам не поиграешь?

Уил вздыхает, но улыбается, как будто он и раздосадован, и польщён одновременно.

— Старейшина Муна в курсе, что мне не разрешается играть просто так. Только тогда, когда это необходимо.

— Это необходимо. Вот, видишь — Нова, — говорит Кели, указывая на девочку, стоящую рядом с ним, потупив глаза. — С того самого времени, как её отец поменял своего духа-хранителя, её родители ругаются и ругаются.

— Плохо, — выпаливает Нова. — Ма говорит, она выходила замуж за орла, а не за опоссума, но в их офисе все бухгалтеры были опоссумы, кроме па. Ну, вот они сейчас и ругаются.

Лева так и подмывает расхохотаться, но он сдерживается — тут, кажется, дело нешуточное.

— Так может, мне поиграть твоим родителям, а не тебе? — спрашивает Уил.

— Они не станут просить об этом, — отвечает Нова. — Но, может, то, что ты дашь мне, как-нибудь перейдёт на них?

Уил смотрит на Лева и пожимает плечами.

— Только не слишком долго, — соглашается он. — Нашему новому мапи не стоит испытывать слишком много удовольствия в первый день после того, как встал на ноги.

Лев недоумённо смотрит на него.

— «Мапи» означает «упавший с неба». Так мы зовём сбежавших от расплетения: они залезают на стену, а потом прыгают вниз, в резервацию, как будто с неба сваливаются.

Старейшина Муна, женщина с белыми волосами, встречает их у двери в нескольких кварталах от мастерской гитарного мастера. Она обеими руками сжимает ладонь Уила и спрашивает, как дела у его родителей. Лев окидывает взглядом круглую комнату с множеством окон. Карты на стенах и компьютеры на столах делают помещение похожим на классную комнату, с той только разницей, что все собравшиеся здесь дети — их примерно десяток — заняты каждый своим делом: двое из них спорят над улиткой на одном из экранов; один мальчик водит пальцем по карте Африки; четверо других репетируют пьесу, судя по всему — «Макбета», если только, конечно, Лев точно помнит уроки английской литературы; остальные играют на полу в какую-то сложную игру с горками гальки.

Старейшина Муна хлопает в ладоши, и все детишки в ту же секунду устремляют на неё взгляды, видят Уила и окружают его. Он прогоняет их, и те табунком несутся в центр зала, распихивают друг друга локтями, в стремлении занять лучшее место на полу. Уил присаживается на табурет, и ребята кто во что горазд выкрикивают названия своих любимых песен. Но старейшина Муна призывает всех к порядку, подняв вверх ладонь.

— Сегодня дар предназначен Нове. Ей и выбирать.

— Песню вороны и воробья, — произносит Нова, стараясь за торжественным тоном спрятать свою радость.

Песня сильно отличается от того, что Уил играл для Лева. Она бодрая и весёлая. Наверно, и исцеление, которое она приносит — иного рода. Лев закрывает глаза и воображает себя птицей, порхающей среди летней листвы в саду, которому, кажется, нет конца. Музыка возвращает ему, пусть лишь на несколько мгновений, чувство невинного счастья, полностью утраченное Левом за последнее время.

Песня заканчивается, Лев поднимает ладони, чтобы похлопать, но старейшина Муна успевает ему помешать: берёт его руки в свои и качает головой — не надо.

Дети сидят тихо добрых тридцать секунд, полных отзвуков музыки Уила. Затем старейшина отпускает их, и они возвращаются к своим играм и урокам.

Она благодарит Уила и, пожелав Леву удачи в его странствии, провожает их.

— Ты просто великолепен, — говорит Лев Уилу, когда они выходят на улицу. — Уверен — за пределами резервации ты бы мог заработать миллионы своей игрой!

— Было бы неплохо, — задумчиво и немного грустно отзывается Уил. — Но мы же оба знаем — этому не бывать.

Лев не понимает, почему Уил грустит. Ведь если тебе не надо заботиться о том, чтобы оставаться в целости и сохранности — о чём тебе тогда печалиться?

— А почему не разрешается аплодировать? — спрашивает он. — Неужели люди здесь так боятся хлопателей?

Уил смеётся.

— Хочешь верь, хочешь не верь, но у нас в резервации хлопателей нет. Хотелось бы думать, что это потому, что людей в наших краях ничто не в состоянии настолько вывести из себя, чтобы им вдруг захотелось стать самоубийцами и сделать свою кровь взрывоопасной. Но, может быть, мы выплёскиваем нашу злость на внешний мир каким-то другим образом. — Он вздыхает, а когда снова заговаривает, в голосе его слышится значительно больше горечи: — Нет, мы не хлопаем просто потому, что так у нас не принято. Аплодисменты — это для музыкантов, а музыкант