СТРОЙ ИЛИ СПАС ДЮЖИЙ

 

Сначала я думал, что рассказ о Тропе будет рассказом о русском язычестве, который я хотел начать с "русской мандалы" — космогонической модели мира, созданной или записан­ной моим дедом. Естественно, я употребляю выражение "мандала" условно, как ставшее уже общеупотребительным выражение для любых космогонических схем. Записи и зарисовки моего деда Владимира Харлампыча Комарова оказались для меня практи­чески единственным источником. И это, пожалуй, могло бы явиться принципиальным препятствием публикации текста, если бы при общении с его товарищами, которых, в отличие от деда, можно было назвать практиками, я бы постоянно не ощущал, что созданный дедом теоретический образ устройства мира со­ответствует тому, как видели мир они. Тогда я понял, что это рассказ о народной психологии, потому что она без хорошо раз­работанного образа мира немыслима. Сам я думаю, что если по­добная схема мирового устройства и могла родиться, то только в офенской среде, из которой вышли все мои прадеды. Но даже если все описанное есть лишь фантазии моего деда, я хочу это сохранить, хотя бы потому, что оно передает определенное состояние, в котором жили они все. Я бы назвал его состоянием погруженности в поиск своих корней, поиск путей к себе через понимание мира, человека и Руси. Откуда есть пошла она — Земля Русская?

Их самих очень мало интересовала научность или ненауч­ность собственного мировоззрения. Состояние их мышления не охарактеризовать лучше, чем словами профессора Маковского, которыми он открывает свой "Сравнительный словарь мифоло­гической символики в индоевропейских языках": "Мифологическое мышление — это особый вид мироощущения, специфи­ческое, образное, чувственное представление о явлениях приро­ды и общественной жизни, самая древняя форма общественно­го сознания. Оно представляет собой творение в воображении или с помощью воображения иной действительности — субъек­тивной и иллюзорной, служащей не столько для объяснения, сколько для оправдания определенных ("священных") установ­лений, для санкционирования определенного сознания и пове­дения" [16, с. 15]. Я бы только добавил к этому: и возможности магического воздействия на мир и природу. Это мировоззрение оправдывало и санкционировало, то есть разрешало, магию. Для меня это тема исследования не исторического, а психологичес­кого.

 

Мандала, известная прежде всего по тантрическому Восто­ку, представляет собой циклическую по конструкции схему ме­дитирования над божественностью миропорядка и управления космосом и его энергиями. Слова "энергия" не существовало в русском языке. Вместо него следовало бы употребить слово сила, и я ни разу не слышал иначе от стариков, у которых учился. Однако при разговоре о восточной Мандале я предпочитаю пользоваться тем языком, на котором о ней обычно пишут.

Русская "мандала", возможно, тоже использовалась для ра­боты с некими силами и потоками, идущими от богов. Иконог­рафическое изображение ее дед называет то "Строем", то "Спа­сом Дюжим" и рассказывает при этом о христианской иконе "Спас в силах", которую считал заимствованной, по крайней мере, по идее, из языческой древности.

Из записей деда складывается впечатление, что он считал свой "Спас Дюжий" — практическим понятием. Я лично не нашел в нем ничего, кроме местного офенского фольклора, но учившие меня старики все, что касалось моего деда, принимали с уважением. Так что, может быть, в этом что-то и есть. Для меня, проведшего среди потомков офеней много лет, да и ро­дившегося в офенской семье, чрезвычайно узнаваем сам дедов­ский подход: все они любили копаться в мелочах, вводить тон­чайшие различия в понимании, доводя свое общение до удиви­тельного состояния пребывания внутри притчи, коана, скомо­рошьей сказки, в которой все есть намек для понимающего человека. Сейчас уже общеизвестно, что тайный язык преступного мира, феня, родился в офенской среде. Иногда и мои старички употребляли его. Но гораздо чаще они говорили языком наме­ков, двусмысленностей, а еще точнее, многоуровневости виде­ния и раскрытия любой поднятой темы. Они гораздо чаще использовали обычные слова с непривычным смысловым напол­нением, чем феню. На какие только странные вещи я не налетал в общении с ними! Например, полной неожиданностью для меня стало, когда мой второй учитель Дядька начал расшифровывать "пальцовки" — те жесты и игры с пальцами, которые мы знаем с детства. Действительно ли они сразу создавались, чтобы нести определенный смысл, или же он был приписан им затейливым крестьянским умом, я не знаю, но считаю их фактом культуры и когда-нибудь опишу.

То же самое можно сказать и про дедовскую расшифровку "мандалы", которая, как он считал, была чуть ли не изначально закодирована в русском счете, точнее, в русской дюжине. Отсю­да и название его дюжины — "Спас Дюжий", то есть "Спас в силах".

Вот что пишет В. Н. Топоров в статье "Числа" в "Мифах народов мира": "Числа, в мифопоэтических системах, один из наиболее известных классов знаков, ориентированный на каче­ственно-количественную оценку; элементы особого числового кода, с помощью которого описывается мир, человек и сама система метаописания". И чуть дальше: "В архаичных традициях Ч. могли использоваться в ситуациях, которым придавалось сак­ральное, "космизируещее" значение. Тем самым Ч. становились образом мира и отсюда — средством для его периодического вос­становления в циклической схеме развития для преодоления де­структивных хаотических тенденций" [17].

 

Первая цифра дюжины Один или Йодин — Един, как пи­шет дед. Реальное звучание реконструируется, на мой взгляд, если совместить оба звучания единицы: один и един. У деда так и записано: "Один и Един — Еодин". Про второй слог дед гово­рит, что "дин" — это хозяин. Иначе говоря, он считает "дин" чем-то типа суффикса властвования и владения и в пояснение просто пишет одно слово: "Господин". Первый же слог я осоз­нанно йотирую, чтобы сделать наглядным, что основа йо — та же, что и в Йоге, потому что, как это ни странно, но дед счи­тал, что начальное йо (ё) — означает именно единение, как и в слове "йо-га", которое переводится как "путь единения". Я, прав­да, не мог бы сказать — эта параллель только лингвистическая, псевдоэтимологическая, так сказать, или мы можем говорить о каких-то общих древних корнях, уходящих еще в ведическую древность. Мне думается, о русских параллелях индийской йоге нужен специальный разговор, для которого у меня не хватает компетентности.

Итак. Единение всего в одном, где оно содержится потенци­ально и не развернулось еще в Космос или, как называет его дед, в "Поселенную". В "Мифах народов мира" в статье "Числа", которая поразила меня совпадениями с дедовскими мыслями, В. Н. Топоров говорит об этом: "Специфична семантика числа 1. В наиболее древних текстах 1 встречается крайне редко или вовсе не встречается. Оправдано предположение, что 1 означает, как правило, не столько первый элемент ряда в современном смыс­ле, сколько целостность, единство. Совершенная целостность, понимаемая как единица, объясняет приписывание числа 1 та­ким образам этой совершенной целостности, как бог или кос­мос" [17].

 

Из Йо-дина рождаются Два. "Два — это Дева. Дева — это две Девы-богини, потому что их две. Еодин просыпается видами". Вот так не очень грамматически гладко дед старается передать свое понимание. Вполне возможно, он ведет это от санскритско­го Дева — бог. У деда была приличная по деревенским понятиям библиотека. Он был потомственный уездный писарь, и я думаю, что многие книги достались ему еще от его отца Харлампа Сосипатрыча. Во всяком случае, уже много лет спустя, когда наш деревенский дом давно был продан, я попросил разрешения у новой хозяйки порыться на чердаке и нашел там много интерес­ного вплоть до старых рукописных книг и "Азбуковника" восемнадцатого века. Мама рассказывала, что были и книги по мифо­логии "с картинками", которые ей очень нравились в детстве. Но их или растащили, или искурили на самокрутки. Сохранились только те книги, у которых бумага была слишком толстая. Так что дед, по моим понятиям, вполне мог оперировать любыми мифологическими терминами и именами.

Мне это сочетание — Один и две богини — напомнило о другой, ставшей по своему классической, формуле Бориса Алек­сандровича Рыбакова: Род и две Рожаницы. Правда, современ­ной наукой оспаривается и наличие в русском пантеоне бога по имени Род и количество рожаниц [см. напр. 18]. Да и вообще неясно, что это такое. Но у Рыбакова есть одна интересная парал­лель между Рожаницами и Оленихами, "рожающими оленцов маленьких". Профессор Маковский в "Сравнительном словаре мифологической символики в индоевропейских языках" в раз­деле "Число" пишет о двойке: "Числительное "два" (и.-е. Duo(u))? Как уже говорилось, восходит к deu- "a deer", "a cow" (возможно в сочетании с ou- "sheep", "deer")", то есть к словам "олень", "корова" [16].

 

Дед же безапелляционно заявляет, что Один и Две состав­ляют языческую Троицу Руси, что скрыто в цифре Три.

А вот далее у него следует действительно интересное, на мой взгляд, наблюдение, которым он расшифровывает слово "просыпается". Он явно вкладывает в него двойной смысл — и пробуждаться и рассыпаться на части, на множество. Поэтому вилы тут вряд ли славянские богини природных стихий. Скорее это или орудия или развилки, и означают они двойственность, то есть парность и противоположность одновременно. Во всяком случае, понятие вил, вилки осознанно и активно употреблялось остальными стариками-офенями, когда они объясняли мне уст­ройство человеческого мышления. Именно это свойство мышле­ния (или сознания) "двоить" — двоить мир как целостность, дробя его, и одновременно двоить, удвояя, — легло в основу столь популярного у мифологов понятия "бинарных оппозиций". У деда же есть странная фраза: "Двое доят", которая, на мой взгляд, вовсе не описка, а попытка передать именно двойствен­ность самого двоения — и уменьшение, деление и увеличение, прибавление одновременно, как при доении коровы, когда, раз­деляя молоко с коровой, мы увеличиваем его количество.

Итак, наблюдение состояло в следующем. Обе первые циф­ры имеют по три варианта произношения и, соответственно, разные корневые основы: один—два, раз—пара, первый—вто­рой и составляют три пары, а вот Три начинает ряд чисел, име­ющих только одно название, вплоть до двенадцати. Двенадцать, кстати, тоже нарушает этот ряд, потому что имеет в русском языке две корневые основы для своего обозначения. Про эти пер­вые числа дед дословно пишет: "Эти три пары рожающая трои­ца, но они одно. Строй-Троян. Он и устрояет всю Вселенную". Далее дед пытается расшифровывать эти пары, этимологизируя их звучание из имен богов различных времен и народов, типа раз от Ра, второй от Тора и т. п. Я считаю это непринципиальным и не буду приводить полностью.

Кстати, вот что пишет об этих начальных числах Топоров: "...в ряде культурных традиций 1 и 2 (...) не рассматриваются как числа {соответствующие слова нередко оформляются ина­че, нежели другие числительные)" [17].

 

На Трояне надо остановиться особо. "Слово о полку Игореве" тридцатого года издания было в числе немногих дедовских книжек, доживших в нашей семье до моего детства. Она была передана мне по дедовскому завету вместе с его тетрадями. Не могу утверждать наверняка — из-за упоминаний Трояка и тро­пы Трояней в "Слове" или какая-то традиция действительно хранилась в офенской среде, но дед считал Трояна верховным богом тех людей, среди потомков которых я и вел сборы. При этом он отождествляет его со Стрибогом русских летописей и Сатурном-Кроносом античности. Стрибога он пишет как Се-три-бог. А самого Трояна называет Небесный Строй. К этому можно добавить несколько слов из "Словаря" Маковского: "Тройка (и.-е. Trei-) символизировала божественный Разум, духовный порядок, гармонию микро-макромиров". И чуть ниже: " В связи с практиковавшимся в древности тройным жертвоп­риношением, можно полагать, что к корню ter- "три" относят­ся: (...), русск. Строить. (...) Интересно, что с числительным "три" соотносятся слова со значением "волосы" (символ сверхъестественной силы)" [16]. Для меня это действительно интерес­но, потому что, когда одна из бабушек, жена Дядьки тетя Нюра, рассказывала мне про яички-писанки, она совершенно опреде­ленно назвала один из рисунков "Косматый Троян". Не оцени­вая историческую сторону мифологических построений деда, я бы добавил сюда еще и этрусского предшественника Сатурна Сатре. А относительно отождествления Строя и Трояна можно, пожалуй, еще раз напомнить об исчезновении в русском языке назального "н", что могло означать существование изначально­го имени типа "Стройн". Впрочем, это чистой воды фантазиро­вание.

 

Три — особое число "Русской мандалы". Меня всегда удив­ляло это. Правда, кое-что объяснили слова Топорова из той же статьи "Числа": "Первым числом в целом ряде традиций <...> считается 3; оно открывает числовой ряд и квалифицируется как совершенное число. 3 — не только образ абсолютного совер­шенства, превосходства <...>, но и основная константа мифо-поэтического макрокосма и социальной организации {включая и нормы стандартного поведения)" [17]. Иными словами, собственно счет начинается с трех, а не с единицы или двойки. Эти два первых числа родились для обозначения чего-то совсем ино­го. Их выделенность тройными звучаниями словно завораживала деда. Он считал: не только устроение вселенной, но и ее разво­рачивание идет "трояновыми путями". Творческая потенция их притягивания — отталкивания (как женского и мужского на­чал, очевидно) пронизывает Вселенную и дюжину, превращая ее в Устроение, то есть в космос.

Эти первые числа, разворачивающиеся в пары и объединя­емые и упорядочиваемые тройкой, дед называл Вселенной и Миром Старых Богов. Я бы условно назвал его большим космо­сом в отличие от Поселенной или Земного мира, как он видел следующие числа от четырех до восьми.

 

Четыре, четверка — сложное слово, имеющее двойную структуру. "Чет" показывает двойственность, а "ыре" означает, как считал дед, Ирей, Вырей, то есть Рай —- так он назывался раньше на Руси. Иначе его можно назвать Небеса (которые на самом деле включают, по народным представлениям, семь или девять уровней). О двойственности четверки чуть позже.

 

Число Пять означает "корни" и расшифровывается как Пята. Маковский считает пятерку символом центра, середины, боже­ственной силы, а также Мирового древа, Вселенной и Мирово­го змея и середины мира, что соотносится им с низом человека: "(ср. русск. пах, др.-инд. paksah "середина", и.-е. pugos "vulva"). К тому же пятерка сопоставляется им с индоевропейским pak- "сзади, назад" [16].

По дедовским представлениям, она есть основание земного существования человека. Пята связывается с понятиями корней и основания, видимо, потому, что "душа со страха бежит в пяту", а это значит, туда, где ощущает себя защищенно и спокойно. Где для нас в этой жизни самое защищенное место? Дома. Мой дом — моя крепость. Если в трудные минуты мы сбегаем из жиз­ни домой в пяту, значит, мы оттуда и пришли. Тогда пята — не просто пятка, задняя часть ноги, а, по крайней мере, некое философское понятие или явление сознания, обладающее весьма определенными качествами, которые, если и не называют­ся, то ощущаются. Можно сказать, что пята — определенное пространство сознания, сопоставимое с теми, которые описы­ваются в сказках о творении мира под видом домика старика и старухи или сундука с яйцом Коша бессмертного. О них речь еще впереди. Могу только сказать, что подобная расшифровка цифры пять как пространства сознания для деда не была слу­чайной, потому что он обращается к этой теме неоднократно. Интересное подтверждение особого отношения к пяткам услышал я от повитухи Бабы Любы. Она обучала меня, как пра­вить и ладить младенцев. Младенца должен был изображать я, поскольку других не было. Поэтому я очень многое прочувствовал, но зато, к сожалению, не смог посмотреть со стороны. При­ступая к правке, Баба Люба однозначно заявила:

— Править надо с пяток.

— Почему?— тут же спросил я.

— Если пятка очень короткая, так, может, и править нече­го. Может, он и жить не собирается. Особенно если за пятки встряхивать не дается, так, может, и не беспокоить лучше.

— Это как, короткая?— поинтересовался я.

— Ну короткая, она короткая и есть,— просто объяснила Баба Люба.

Меня такое объяснение не удовлетворило, и я показал ей

свою ногу:

— У меня короткая?

— Нет, не короткая,— засмеялась она и принялась покру­чивать и потягивать мой голеностоп. Как ни странно, там дей­ствительно что-то похрустывало и пощелкивало, но научиться отличать короткую пятку от длинной я так и не смог.

Я практически позабыл этот случай и вспомнил о нем только тогда, когда случайно налетел в одном из сборников Петербур­гской кунсткамеры за 1994 год на статью М. Е. Мазаловой "Фи­зические особенности человека в представлениях русских", где имеется вот такое место: "Физические особенности новорож­денного ребенка свидетельствовали о сроке его жизни. Короткая жизнь отведена младенцу, у которого короткие пятки, в то вре­мя как длинные пятки свидетельствуют о долгом сроке жизни. Наличие/отсутствие пяток в мифологическом сознании рассматривается как признак "своего"/"чужого": у демонологического персонажа беса пяток нет вовсе — беспятый бес" [19|. Если не­множко пофантазировать, то беспятость беса может рассматри­ваться не как физическая особенность, а как признак укоренен­ности его в иных мирах. Пята его как бы постоянно там. В таком случае "пята" становится синонимом души. С другой стороны — отсутствие пяты может означать отсутствие души человеческого типа. По крайней мере, Живы, то есть жизненной силы у ребенка.

 

Очень сложное и важное понятие Шесть, расшифровывает­ся как Шест, Кол. Маковский в статье "Змея" связывает кол с понятиями "змея" и "лестница". (Интересно, есть ли у слова кол этимологическая связь со словом коло?) Шестерку же сближает с символами борьбы добра со злом, счастьем и Мировым змеем [16]. Даль определяет шест как "срубленное и очищенное прямое дерево, сравнительно долгое и тонкое; весь хлыст высокого и тонкого дерева". И еще: "шест заключает в себе понятие о сто­ячем положении" [20], что так характерно для человека. Слово шест не просто подменяет слово Ствол или дерево, а дает под­сказку родившемуся Человеком. Ствол Мирового древа обычно трактуется как земное бытие, земной уровень жизни. "Спас дю­жий", даже если это всего лишь творение старого уездного писа­ря, деревенского интеллигента, лишь игравшего в историка, как и восточная мандала, ни в коей мере не являлся для него про­стой фиксацией какой-то воображаемой картины мира. Он пред­назначал свое творение для работы над собой, некоего движе­ния, которое и прячется в таких привычных и знакомых нам словах, если начать рассматривать их как термины определен­ной, хотя и не названной или не реконструированной еще дис­циплины.

Живой человек уже есть идеальное воплощение законов бытия на земном уровне. Все эти законы он познал еще раньше, когда вобрал их в себя, так сказать, на клеточном уровне и даже "сдал экзамен на человека", сумев им родиться. Задача земного уровня, и это не только мысли моего деда, но и всех стариков учивших меня, — выйти на понимание законов следующей сту­пени, совершить "огненный переход". "Шесть" для деда объеди­няло в себе идею движения и огня. "Человек — это шестник, ходок", записано у него. Когда я рассказал об этом своему пер­вому учителю Степанычу, он был очень доволен. Слова он, прав­да, произнес при этом не очень определенные, но он всегда говорил, по моим понятиям, туманно: "За что Харлампыча и уважали..." Мне же важно подчеркнуть этим важность даже для далеких потомков бродяг-скоморохов всего, что связано с доро­гой и движением. Даль считает, что слово шестник происходит от слова шествие [20]. Если это так, то вряд ли оно такое уж древнее, потому что, вероятнее всего, является церковно-славянизмом. Но это никак не исключает возможности его бытования у офеней.

Кроме движения, дед усматривал в шести и огненность, считая слово шесток производным от шести. Я же, опираясь все на того же Даля, считаю более вероятной связь с шестом, пото­му что "шест, стар. Тягло, дым, очаг, двор, семья, (...) мера земли на тягло: четыре шеста составляют долю", а " шесток припечник, припечек, очаг под кожухом (который ставится на стой­ках, шестиках), площадка перед русской печью" [20]. Что на мой взгляд здесь принципиально, так это связь шеста с понятиями очаг, двор, семья, которые раньше назывались "животами". А выражение "земной живот" означает то же самое, что и "моя доля".

Шесть было для деда стволом древа жизни, по которому, как по шесту совершается огненный переход в иные миры или от корней к ветвям, то есть на небо. Мне кажется любопытным в связи с этими, казалось бы, очень шаткими построениями, на­помнить о так называемых сорока днях, во время которых по­койник считается находящимся в лиминальном состоянии, то есть еще не достигшим места своего успокоения. Сорок дней на самом деле — это шесть недель. "Шесть недель покойник умыва­ется, шесть недель утирается", как говорили в народе. Интересна и определенная связь этого образа с шаманистскими представ­лениями. Приведу для доказательства последнего цитату из рабо­ты В. Н. Топорова "К реконструкции мифа о мировом яйце": "Тридесятое царство сказок типа 301 совмещает в себе черты не только нижнего, подземного царства, которые более рельефны, но и верхнего, небесного царства. (...) Герой не только спускается под землю, в подземное или подземельное цар­ство, подвалы, на тот свет через отверстие, дырку, яму, норку, шарлоп, пещеру, скважину, провал, пропасть, ров, конуру, дверцу и т. д., но и поднимается в гору (...) с помощью цепи (...), железной лестни­цы (...), бруса". И далее в ссылке: "Упоминание бруса как средства попасть на гору, в верхнее царство очень характер­но. Соответствующий текст (ответ на вопрос героя, как ему по­пасть на железную гору): " Ты поди сюда; вон там лежит 6р у с, чрезо всю Русь; ежели ты этот брус поставишь на конец, то и на железну гору попадешь; а если тебе будет не поднять, то и на горе тебе не бывать" (...) — с одной стороны поразительно напоми­нает воздвижение шаманского дерева или столба с целью по­пасть в верхнее царство, а с другой стороны, через известную загадку (Лежит брус через всю Русь, на этом брусе ]2 гнезд, в каждом гнезде по 4 яйца, а в каждом яйце по 7 цыплят.— Год), этот сказочный текст позволяет связать пространственное изме­рение с временным (что вообще очень характерно для космого­нических текстов, в частности, для русских загадок, относящих­ся к структуре вселенной)" [21].

А еще одно своеобразное подтверждение является моим лич­ным этнографическим наблюдением. Это уже упоминавшиеся мною пальцовки, которые показывал Дядька. В частности, офен­ский счет на пальцах. Офени умудрились в привычные нам де­сять пальцев рук запихнуть дюжину! До пяти счет велся как обычно. Показывая большой палец при сжатом кулаке, говорят: "Один". Это объединение именно большого пальца с именем Один ка­жется мне символичным в свете всего рассказанного о Спасе. -Затем раскрывали последовательно пальцы от большого до ми­зинца. Это пять. Причем, мизинец как бы нисходящий, слегка опущен. Тот же мизинец, направленный к сжатому кулаку второй руки, — шесть. Шесть оказывалось тонким переходом, шествием от пятого пальца одной руки к мизинцу, то есть первому пальцу другой, который считается седьмым в дюжине. При этом раскрывается мизинец второй руки и близко подносится к ми­зинцу первой. Шестеркой считается сам промежуток между паль­цами. Дюжина же изображается сомкнутыми ладонями с пере­плетенными пальцами, это переплетенное состояние и есть две­надцать, но одновременно означает силу, дружбу и защищен­ность, а также обещание или просьбу о взаимовыручке и защите. Дядька рассказывал, что так офени общались "на отходе" — до­говаривались, когда их могли услышать покупатели или посторонние — "лохи".

 

Семь, Верхний мир, читается дедом как Семя, и тоже пря­чет в себе движение. Семь означает у него "малый Земной круг корней и ветвей". Очевидно, смысл этого в том, что семя, то есть "созревшее", должно пасть в землю, как бы быть похороне­но, но именно благодаря этому возродиться новой жизнью. Рож­дение и вообще жизнь есть подаренная возможность. Падение, возвращение в землю есть движение в Пяту, потому что идея огненного перехода означала для деда своего рода отказ от перерождений и переход из человеческого состояния в следующее, более высокое, условно говоря. Следовательно, возвращение на круг смертей и рождений есть ловушка и потеря предоставлен­ной человеку возможности.

 

Вот теперь пришло время еще раз вспомнить о двойствен­ности Ирея или о чете в цифре Четыре. Если представить себе Шесть в виде прямой линии, как иголки внутри яйца, то все почти остальные цифры окажутся оболочками или концентри­ческими кругами вокруг нее, если попробовать все это нарисо­вать. Именно этот образ дедовских построений и заставил меня сопоставлять его "Спаса Дюжего" с восточной мандалой. Но не все цифры будут кругами. Исключения составят симметричные относительно шестерки четыре и восемь. Они тоже прямые ли­нии, перекрещивающиеся с шестью и одновременно круг или еще одна оболочка. Почему?

Потому что восемь для деда — "осьмера", то есть ось мира. Ирей не только рай в русском народном мировоззрении, но и мировое древо. При этом когда-то народ считал, что Иреевдва. Следом этого и показались деду чет в четверке и две четверки в восьми. Размышляя об этом, он пишет, что шест направлен вверх, то есть является вертикальной осью мира, а два Ирея своим перекрестием творят четыре стороны Света. Естественно, три оси во вращении создают идеальную сферу и замыкают круг Небес. Тут надо еще учесть, что шест дед рассматривает не столько как ось физического мира, сколько как то, вокруг чего вертится жизнь мира-общества. Это, впрочем, нисколько не противоре­чит тому, что эта ось наравне с Иреями участвует в создании сферы Небес, поскольку понятие Неба традиционной культуры есть явление сознания, а не физики. В этом Спас тоже нисколь­ко не противоречит принципам построения буддистской мандалы.

 

Далее за восьмерой снова начинается Большой космос или мир Богов.

Девять дед переводит как девята (это для него не девятка, а множественное число, как в слове девчата; будет понятнее, если читать девяты). Это примерно то же самое, что и божата. Т.е. девять — это уже не Девы, "старые Боги", относившиеся к пер­вым тройкам, а новое поколение молодых богов или же, своего рода, "энергий", развернувшихся по истечении определенного цикла из первоисточников. Девять или трижды три девяты со­ставляет три новых тройки симметричных начальным тройкам Дев и Йодина. Они же, соответственно, охватывают Земной мир еще девятью защитными оболочками.

 

Космос становится в полном смысле слова Космосом, то есть Порядком проявленных потенций, в Десяти. Десять — дед переводит как "Деус — Отец-управитель, потому что десный, правый, правящий. Неспокойный Дух". Единственную парал­лель его Деусу я смог подыскать в древнем арийском Дьяусе — тоже боге-отце. Дед пытается сопоставлять Деуса с Йодином, но рассуждения его туманны и несколько невнятны, поскольку он вряд ли хорошо владел мифологией этой темы. Однако смысл, в общем-то, улавливается и сводится приблизительно к тому, что, если в Йодине уже есть все, но свернуто, в состоянии идей-потенций, то в Деусе это все сопребывает в полноте своего бы­тия и явленности, поскольку прошло полный цикл развития, снизойдя в материю. Теперь эту полноту ждет возрождение в очищающем огне. Огонь этот возрождающий назывался Крес, а возрождение — кресением или воскрешением.

 

Обычно предполагается, как это пошло с пифагорейцев, что десятка есть совершенный, по-своему законченный число­вой ряд, кодирующий собою всю полноту мира. Дед в простоте душевной идет дальше, то ли потому, что пифагорейцев не чи­тал, то ли потому, что офеням вообще было не свойственно преклонение перед авторитетами.

Он предполагает, что вслед за полнотой мира должна вер­нуться изначальная нерасчлененность бытия. Дед пишет, что "наш мир переполнен и все по себе". Что бы он сказал, если бы уз­нал, как подпрыгнула численность людей и вещей за последние годы! Объединение мира по сути означает его конец. Эта мысль не нова, но дед об этом не говорит. Нерасчлененность, просто продолжает он, в свою очередь опять развернется в мир через творение и устроение. Этот "колебательный контур" отражен в Одиннадцати — совмещении Одного и Десяти, начала и конца. И это, совершенно очевидно, значимо и принципиально для понимания мировоззрения Тропы. Потому что поверх всех пост­роений, как в типичном заговоре, наложен замок, скрепа, ко­торая должна беречь не только Вселенную, но и ее саморазру­шение-самовозрождение.

 

Бесконечное кольцо разворачивания и сворачивания Уст­роения Вселенной защищается Силой Дюжины, откуда и на­звание — "Спас Дюжий".

 

Несколько раз в своих записях дед говорит о том, что все сказанное им об устройстве мира имеет прямое отношение к составу человека, так сказать, микрокосму. Отражением этого звучат для меня его рассуждения о сходстве счета до двенадцати и азбуки. Он пишет: "И счет, и азбука начинаются из Аза, из единицы. Аз — это начало". Дед использует термин "мыслено древо", который, видимо, взял из "Слова о полку Игореве". Под ним он понимает и Мировое древо, и структуру мышления человека, которые как бы накладывает друг на друга. Это, в об­щем-то, оправданно, потому что никакого Мирового древа по­мимо нашего сознания не существует. Иначе говоря, его можно считать организующим наше мировоззрение, наш образ Мира принципом. В этом смысле оно действительно может считаться вырастающим, как из корня, из этого самого Аз, потому что аз — это начало азбуки, значит того, из чего складываются слова. А мышление, по представлениям офеней, и есть образы мира облеченные в слово.

При этом азбука разворачивается от "аз" до "я" (дед счи­тал, что наш алфавит заканчивается "я", и отбрасывал все ос­тальные кириллические буквы, хотя и кончал Реальное учили­ще), тем самым охватывая человеческое естество во всей его полноте: от божественного до личности. Аз для него был гер­манским Ас, то есть "молодой бог".

Отбросим историческую сторону этой идеи и поглядим с точки зрения психологии: пока ты младенец, отношение к тебе окружающих подтверждает, что ты есть средоточие любви, вни­мания и поклонения людей. Это входит в наше сознание как основа, на которой формируется мышление, как корень, из которого вырастает мыслено древо. Но очень скоро ты взросле­ешь, и люди меняют свое отношение к тебе. Ты оказываешься перед выбором: сохранять ощущение себя Богом или же при­нять человеческую долю. Остаться в мире устроения от Аз до Дюжины или перейти в мир от Аз до Я. В общем-то, выбора у нас нет, потому что не принять "договор человека", означаег не выжить. Поэтому все мы из мира чистых чисел или взаимо­действий сбегаем в мир слов или взаимоотношений.

Азбуку в рамках "Строя" дед вписывает в шестерку — зем­ное существование человека и одновременно огненный переход. Из него и, соответственно, из азбуки можно вырваться, только проскочив сквозь Крес за семерку. В другом месте, относящемся к сказкам, дед говорит об огненной Жар-реке, за которую надо прорваться, чтобы обрести силу, но это скорее относится к теме мифологии Тропы.

 

Дед довольно определенно говорит о том, что "Спас Дю­жий" нужен для работы над собой в рамках так называемой Науки мышления. Эту дисциплину очень подробно излагал мне Дядька. Но то ли из-за дедовских намеков на существование каких-то практик магического или медитативного толка, связанных с этим мандалоподобным образом устроения, то ли из-за моей изна­чальной нацеленности на поиск вполне определенных вещей, я чуть было не пропустил настоящее. Как мне казалось, дед этими практиками то ли не владел, то ли не посчитал нужным запи­сать. У остальных же стариков выяснить соответствие дедовских записей тому, что они показывали, чаще всего было чрезвы­чайно трудно. И вовсе не потому, что они были с ним не соглас­ны или ничего о записанном им не знали. На мой взгляд, это был принципиальный, продуманный педагогический подход: или я дохожу до ответа на свой вопрос сам, или меня надо к этому ответу подводить всеми мыслимыми и немыслимыми путями, но ни в коем случае не давать его. Почему? Потому что уже продуманный, четко сформулированный вопрос почти по­беда, а ответ — это же всего лишь праздник в твою честь. По большому счету он не имеет значения, потому что сразу же пе­реводится в память, а это значит, переводит туда и тебя из на­стоящей жизни. Только состояние поиска, борьбы есть движе­ние и жизнь. Да и нельзя подарить победу. Отобрать, украсть — сколько угодно, скажем, решив за человека задачу, к которой он подошел на своем жизненном пути. Но подарить — никогда! Сейчас, по прошествии лет, когда я могу считать себя в какой-то мере практиком, прикладником в той науке, которой они меня тогда обучали, я и сам не вижу пока ничего равноценного этому подходу. И на новой Тропе, мне кажется, он все больше прививается как "школа", да позволено будет такое выражение. Тогда же, имея перед глазами только педагогические прин­ципы обучения в советской школе и институте, я шибко возму­щался и негодовал, когда меня учили "так неправильно!" Все первые годы ученичества я изображал из себя историка и соби­рателя и постоянно выпытывал из стариков сведения об офен­ском быте, о скоморохах и о мифологии. Со Степанычем это не проходило никогда, а вот Дядька иногда вдруг выдавал мне из­рядный кусок пирога, хотя, как я это вижу сейчас, делал это не под моим управлением, а в моменты, когда я был переполнен обидами сверх меры и мог бросить все и сбежать. Можно ска­зать, он просто гасил меня этими рассказами. Все это были все­го лишь приманки для моей личности, чтобы удержать ее как можно дольше в работе над собой — чистке и кресении. Тем не менее, независимо от цели, ради которой это делалось, расска­зы эти были рассказами о том, что меня интересовало, в част­ности, и о мифологии.

Иногда это были очень близкие к дедовским запискам вещи. Так, однажды Дядька рассказал мне своего рода философскую притчу о зарождении мира, которая, на мой взгляд, вкладыва­ется в дедовскую "мандалу". Это был ответ на мой вопрос о Боге-отце и о том, как же творилась Вселенная. Когда он начал говорить, я ожидал, честно говоря, что это будет этиологичес­кий миф, как это называется в науке, своего рода легенда или предание, бытовавшие в офенской среде. Но это был скорее образ, некое видение и непонятно, существовал ли этот образ до него, передавался ли как устный рассказ, или же был создан Дядькой для меня по ходу разговора. Вкратце он сводится к следующему.

Если говорить о творении мира, то надо принять как ис­ходное, что существует его настоящее состояние и должно было быть предшествующее, из которого он и творился. Если счи­тать, что предшествующего состояния не было, тогда не было и творения. Предшествующим может быть или другой мир или ничто. Но творение нашего мира из предшествующего вряд ли стоит рассматривать, если говорить о творении как о таковом, потому что если в начале всех предшествующих миров не было их отсутствия, то это не столько творение, сколько перестрой­ка, переделка. Значит, как исходное мы должны принять, что есть настоящее и было предшествую