Этнопсихология

 

В психологической науке для меня все начинается с Нико­лая Ивановича Надеждина, с его доклада "Об этнографическом изучении народности русской" на первом собрании Русского географического общества в тысяча восемьсот сорок шестом году. Там он поставил вопросы. А это уже половина успеха. Вот пер­вый: "В России, которая в настоящем величии своем сама есть целый огромный мир, главным предметом внимания нашего должно быть то, что именно делает Россию Россиею; то есть — "человек Русский!" Разумею: совокупность отличительных черт, теней и оттенков, условливающих особую, самообразную быт­ность человечности, или как говорится обыкновенное — "на­родности Русской", сказать короче еще — этнографию собственно "Русскую"!" [26, с. 107-108]. Второй — о предмете новой науч­ной дисциплины: "После языка, выражающего собой <...> целостность "человеческой природы", внимание этнографии есте­ственно должно обращаться порознь на обе составные ее сти­хии, то есть "телесную" и "духовную". <...> Это составит две другие части народоописательной науки, кои можно назвать "эт­нографией физической" и "этнографией психической" [26, с. 112].

Затем идею изучения этнической психологии русских под­хватывает Константин Дмитриевич Кавелин, юрист, философ и соратник Надеждина по этнографическому отделению Русского географического общества. Всю свою научную жизнь философ Кавелин пытался стать психологом и для этого воевал с "мате­риализмом" с позиций "положительной" науки. В конце концов, это выразилось в крупнейшем научном конфликте века, о кото­ром говорило все просвещенное общество России. Это был так называемый спор идеалиста Кавелина с материалистом Сеченовым. Русское общество второй половины девятнадцатого века приняло сторону Сеченова, поскольку он был прообразом то ли того самого Тургеневского резателя лягушек Базарова, то ли дру­гого кумира передовой интеллигенции Рудина. Но это, по сути, было политическим решением научной проблемы.

А проблема заключалась в том, что один великий психолог, прикрывающийся от общественного мнения мундиром материа­листа, утверждал, что психология — это наука о "психических процессах", которые можно исследовать методами, сходными с исследованием процессов физиологических. Другой великий пси­холог, прикрываясь от общественного мнения мундиром поло­жительной науки, считал, что психология — это наука о ''пси­хических процессах", которые можно исследовать, изучая эти процессы материально воплощенными в артефакты, то есть че­рез культуру и историю народа. Почему это не устраивало Сече­нова — тема особого разговора. В принципе, он постоянно иссле­довал и "предметное" мышление и генезис мышления. Что не устраивало Кавелина в теории Сеченова понять, мне кажется, проще — скорее всего отказ от Души и признание машинное человеческого сознания. И опять же этот спор мне кажется ско­рее политическим. С научной же точки зрения они были очень и очень близки, они исследовали одни и те же темы, они исполь­зовали одни и те же термины, только шли они к истине с разных сторон.

В итоге этого спора Кавелин, по сути, оказался основопо­ложником русской этнопсихологии. Как разворачивалась его мысль? Приведу только одну цитату из его "Задач психологии" тысяча восемьсот семьдесят второго года.

"Единственное, чем человек действительно, коренным об­разом, отличается от всего остального мира, — это способность его выражать, во внешних предметах, психическия свои состоя­ния и движения, передавать в образах и знаках совершающиеся в нем психические явления, не подлежащия внешним чувствам. Ни одно, даже самое развитое и совершенное животное не мо­жет изваять статуи, нарисовать картины, начертать план или фасад, положить звуки на ноты, написать письмо или книгу" [27].

Если приглядеться, то за этой фразой скрыт все тот же спор с Сеченовым, который в 1863 году в своей основополагающей работе "Рефлексы головного мозга" заявил: "Все бесконечное разнообразие внешних проявлений мозговой деятельности сво­дится окончательно к одному лишь явлению — мышечному дви­жению" [28]. Не такое уж и неуязвимое заявление, но если по­нимать под "мозговой деятельностью" мышление, то оно очень близко к истине. Но вот исчерпывается ли мышлением все мно­гообразие того, что попадает у Сеченова под определение "моз­говой деятельности"? Могу сразу сказать, что учившие меня ста­рики не согласились бы с этим однозначно, и мы еще к этому вернемся когда-нибудь. Вот так же и Кавелин в приведенной цитате, да и во всей этой работе, которую историки психологии считают целиком направленной против теории Сеченова [см. 29], пытается показать "пути за" эту категоричную однозначность психофизиологии.

Еще раз повторю: к сожалению, "прогрессивная" русская общественность приняла в том споре сторону Сеченова. Из круп­ных научных авторитетов той поры, пожалуй, можно помянуть еще профессора Челпанова, который был близок к взглядам Кавелина. Да небольшую научную периферию, которая как-то незаметно сходит на нет к концу столетия. В итоге этнопсихоло­гия так и не развилась в России, хотя родилась на полтора деся­тилетия раньше, чем в Германии, где ее зачинателями были Лацариус, Штейнталь и Вундт [30].

Правда, с 1916 года в Московском университете Густав Гу­ставович Шпет читает даже специальный курс этнопсихологии. Результатом его трудов явится в 1926 году "Введение в этничес­кую психологию" [31]. Но ее вряд ли можно хоть в какой-то мере считать продолжением Надеждинско-Кавелинского направления, хотя сам Шпет как феноменолог и очень к нему близок. Во "Вве­дении" Шпет, скорее, дал начало совсем новому научному на­правлению в психологии, которое и является преобладающим в современной русской науке. Его этнопсихология — это психология межэтническая. Предшествующее же направление я бы на­звал психологией этнографической. Межэтническая психология рождается в условиях социалистического режима под давлением "социального запроса" на создание инструментов регулирова­ния межэтнических взаимоотношений. Кавелинское же направ­ление вело к изучению собственных знаний народа о психоло­гии, к психологии неосознаваемой, так называемой, "наивной психологии" [1], хранящейся в языке народа, в его истории и культуре. Только в последние десятилетия в мире появился инте­рес и какое-то понимание этого явления [см. напр. 32]. Потребо­валось больше века, чтобы идеи Кавелина стали современными.

Как ни странно, но я бы посчитал продолжателем той же линии, что вел в психологии Кавелин, не Шпета, а швейцарца Юнга, работавшего в одно время со Шпетом. В тридцать четвер­том году он публикует работу "Об архетипах коллективного бес­сознательного", где заявляет: "...душа содержит в себе все те образы, из которых ведут свое происхождение мифы" и "благо­даря тысячелетним усилиям человеческого духа эти образы уло­жены во всеохватывающую систему мироупорядочивающих мыслей" [33, с. 100—101]. Для меня это прямое развитие идей Кавели­на. И более того, очень многое у Юнга поразительно совпадает с тем, что говорили мне простые русские старики. Но об этом надо рассказывать особо.

Можно, конечно, упомянуть еще немало имен людей науки и искусства, кто близок лично мне или подтверждает, как мне кажется, психологическую теорию Тропы своими поисками. По крайней мере, приведенная выше цитата из Кавелинских "Задач" может рассматриваться и как задача создания науки интер­претации знаков культуры, то есть значений и смыслов, что воп­лощено в современной семиотике и этнолингвистике. Но лучше продолжить этот разговор в специальной статье. В этой же статье я бы хотел поразмышлять с точки зрения этнопсихологии о глав­ном, на мой взгляд, для науки: языке, предмете и методе.

ЯЗЫК

 

Надеждин писал в своем докладе РГО 1846 года: "До сих пор всеми усилиями и трудами этнографов не открыто другого вернейшего и удобнейшего средства различать и обозначать "на­роды", как по их "языку".

Это всеми признанная, непреложная истина, что ^;'слово" вообще, будучи не чем иным, как мыслью, воплощаемой в зву­ках, выражает собой сущность "природы человеческой", кото­рая сама есть не что иное, как воплощение духа в веществе; от того понятие "человека" всегда и везде считается совершенно равнозначащим понятию "существа словесного". <.„> Можно посему сказать наверное, что "язык народа" как был, так и оста­нется навсегда — главным залогом и главным признаком "народности", следовательно — главным предметом, призывающим на себя внимание этнографов" [26, с. 110-111].

Возможно, что это утверждение уже устарело и может быть оспорено с каких-то позиций. Однако и недооценивать его нельзя, хотя бы по тому, как активно развивались за последние десяти­летия лингвистические дисциплины типа этнолингвистики, те­ории машинного перевода, семиотики, интегрального описания языка и другие. Можно, пожалуй, считать, что языковедческий подход снова лидерствует в науках о человеке. Однако меня инте­ресует лишь язык науки психологии, науки о душе.

Последнее время в России снова появился интерес к этноп­сихологии. За последнее время вышло несколько работ — автор­ских и научных коллективов — посвященных этой "научной дис­циплине". Я осознанно беру выражение "научная дисциплина" в кавычки, потому что оно, на мой взгляд, предельно сжато и предельно наглядно показывает язык психологической науки. Я бы назвал его "язык-кентавр". Посмотрите, как определяет пред­мет этнопсихологии доктор психологических наук Ю. П. Плато­нов во "Введении в этническую психологию": "Предмет этни­ческой психологии в его социально-психологическом аспекте составляют этнические стереотипы, диспозиции и экспектации взаимодействующих субъектов, которые и выступают этничес­кими детерминантами человеческого поведения" [34].

Хочу сразу оговориться, что это пособие было одним из луч­ших на момент выпуска, и Платонову удалось собрать целый научный коллектив для работы над ним. Однако, после выхода пособия в свет, коллектив распался. Независимо от объективных причин, мы можем усмотреть определенные психологические предпосылки к этому уже в самом определении исследуемого предмета. Для этого достаточно задаться вопросом: а что хотят авторы такого текста?

Вполне можно заявить, что этническая психология в част­ности и психология вообще еще не определились со своим пред­метом. Все попытки определения не совпадают с самоназванием. Ставя в одном предложении: "Психология есть то-то..." — психологи, по сути, заявляют: "Наука о душе есть не наука о душе". Следовательно, не изучение души (что бы под этим ни понима­лось) является основной задачей. Тогда что?

Кстати, русский язык плохо принимает и само выражение "психология", как только оно перестает быть термином. "Наука о душе" не звучит в русском, хотя легко и естественно принима­ет сходные сочетания, типа наука побеждать или наука мышле­ния.

Полтораста лет психология всерьез сражается за то, чтобы занять место равной среди других наук. Это место равного есть место в обществе, свое место, со всеми вытекающими из этого последствиями. Место в обществе, в первую очередь, всегда до­стойное место! А у человека, занимающего достойное место, всегда имеется один отличительный признак, показывающий всем его место в обществе и их место относительно него — признак этот называется мундир, форменный мундир в соответствии с табелем о рангах. Мундиром русского аристократа конца восемнадцатого начала девятнадцатого веков был французский язык, который был его главным отличительным признаком от плебса, то есть русского народа. Одежду можно украсть или присвоить, как и трон, но языком надо владеть. В присутствии говорящих на языке аристократии остальные сразу осознают свое место и их место в обществе.

Вот в этом, пожалуй, и скрыт ответ на вопрос о целях, правящих большинством психологов при написании их работ тем языком, который считается языком "научной психологии". За­нять достойное место...

В народной культуре, как и в науке, все повторяемо. Это дает основание для вопроса: не является ли цикличность народ­ной жизни, праздников, труда, своего рода признаком "научно­сти" той "психологической теории", которая лежала в основе устроения этой жизни? "Научность" в этом случае означает оп­ределенную равноценность народного мировоззрения современ­ной науке с каких-то точек зрения, в частности, с точки зрения повторяемости результата, предсказуемости, нацеленности на решение жизненных задач. Конечно, подобная "психологичес­кая теория" не имеет автора, в то время как наука глубоко личностна, однако, анонимность не есть признак неистинности. Эту теорию мы можем назвать по-русски Мировоззрением, что означает "способ видеть мир". Что это такое — вопрос долгих ис­следований, но сразу можно сказать, что народное мировоззре­ние — самый мощный из психологических инструментов выжи­вания в земных условиях, находящийся в распоряжении как не­психологов, так и психологов. И выражается оно, в первую оче­редь, в языке. И именно в языке мы видим наибольшее расхож­дение современной психологии со своей материнской средой.

И тут надо честно признать, что это именно наука, психо­логическая наука, молодая и заносчивая, как ее творцы, вроде Сеченова и Павлова, не успев родиться, принялась создавать свой язык внутри русского языка, даже не попытавшись присмотреться к нему, поискать, нет ли в русском языке уже готового подъязы­ка, так называемой "наивной" или народной психологии. Что в итоге? Создан язык для своих, язык свойства. Но между тобой, как русскоязычным человеком, живущим в мировоззрении, врос­шем в тебя с детства в соответствии с тем способом, каким ви­дят мир русские, и миром, который исследуется, встал допол­нительный инструмент — "научный язык", на который увиден­ное надо дополнительно переводить. Это при всей-то сложности мира!

В итоге внутренне первоочередной задачей психолога стано­вится познание "языка науки" и уж только во вторую очередь — понимание познаваемого. Редкая птица долетает до середины Днепра!..

Конечно, практические задачи научного поиска и обработ­ки материалов предъявляют весьма определенные требования к языку. Одно из них — необходимость в иностранных заимствова­ниях, когда отсутствует соответствующее русское слово. Знаме­нитый пример с калошами-мокроступами, когда почвенникам было доказано, что фанатично отказываться от заимствования нового — неразумно. Однако, чем лучше фанатично заимство­вать и даже искусственно изыскивать иностранные замены рус­ским словам? Если мы приглядимся к заимствованиям, то уви­дим, что они, по сути, бывают двух родов. Первый — это заим­ствование имен, второй — понятий. Очень легко и естественно вписываются в русский язык все слова, которые пришли к нам вместе с соответствующим предметом: трамваи, троллейбусы, автомобили и тому подобное. Есть предмет, есть называющее его имя. Язык обогащается и не страдает. Но это скорее народный или собственно языковой уровень заимствования. Науку он не удовлетворяет. Наука предпочитает заимствовать по крупному, выкидывая понятия и заменяя их терминами, которые можно потом бесконечно переводить и комментировать в целых трудах. Дико видеть сейчас психолога или психиатра, который, крутя перед собой рукой, просит: "Подскажи, как это по-русски! Эмо­ции, эмоции! Как это по-русски!" Одна только литература по определению отличий эмоций от чувств могла бы занять книж­ную полку.

Конечно, ни один живой язык не может обходиться без за­имствований. Но, принимая это положение, каждый раздел на­уки должен, как мне кажется, вполне осознанно поставить и решить вопрос о собственном языке. Наверное, совершенно не имеет значения, на каком языке говорят чисто знаковые науки типа математики, лишь бы сами ученые себя понимали. Но для наук мировоззренческих этот вопрос не так однозначен. В об­щем, любая наука имеет право на свой язык, в том числе и психология. Этнопсихология, как психология межэтническая, наверное, может говорить на некоем усредненном языке, науч­ном эсперанто, одинаково понятном любому из изучаемых эт­носов. Но психология этнографическая, изучающая мировоззре­ние, не может не ориентироваться на язык того народа, чье ми­ровоззрение она изучает, особенно в части мировоззренческих понятий. Русская этнопсихология должна говорить на чистом русском языке, соответствующем ее целям.

Впрочем, стремление к "особому" языку есть признак от­нюдь не злого умысла, а всего лишь того, что соответствующее сообщество живо и борется за выживание. Любое сообщество в обществе создает свой подъязык в рамках общенародного языка. Его, наверное, можно назвать паразитным языком, потому что такие подъязыки используют в основном общенародный язык с его словарем и грамматикой, внося лишь поверхностные отли­чия для того лишь, чтобы выделить своих из всего остального народа. Потребность выделиться — один из сильнейших меха­низмов общественной части человеческого мышления. Безуслов­но, подобный особый язык был и в Тропе.

Тропе вообще было присуще обособляться и выделять себя в самостоятельный и самодостаточный мирок, одновременно пря­чась, насколько я это понимаю. Так было во времена скоморошества, так было в офенские времена, так это и сейчас.

Причина этого, очевидно, в наличии собственного образа мира, содержащего в себе все, что необходимо для полноценной жизни. И подтверждением этого является всегда полноценный язык. Язык не только словесный, в первую очередь, полноценный понятийный язык.

Естественно, особый язык просто так не рождается. И офен­ский язык, и язык шерстобитов, и язык конокрадов, и "галицкий лимент" и тому подобные языки прошлого рождаются ради какой-то практической и долгосрочной цели, достижение кото­рой они обеспечивают. Но цель в данном случае становится оп­ределенным принципом мироустроения, потому что обслужива­ющая ее память, запоминая шаги, тем самым накапливает при­знаки, по сути, присущие миру как явлению сознания: грани­цы, внутреннюю самодостаточность s экономическом и куль­турном (бытовом) отношении, то есть устройство. Ведь все эти языки обслуживали некую деятельность, достаточно производи­тельную, чтобы обеспечить выживание, и достаточно сложную, чтобы заполнить всю жизнь. Иначе говоря, этот язык становится работающей частью мировоззрения.

Является ли при этом язык живым, определяется не только и не столько даже чисто языковедческими составными, сколько наличием в нем образа мира и образа человека. Именно они оп­ределяют устройство языка и способы поведения его носителей, соответственно, и словарный запас и даже грамматику. И, пожа­луй, именно разработанность этих двух образов и определяют самодостаточность культурного явления как самостоятельного мира, в котором можно жить. Мне кажется, разработанность именно этих понятий выделяла язык Тропы из всей остальной массы особых языков.

Стоит, однако, оговориться. Требование к этнографической психологии задуматься о своем языке вовсе не является призы­вом заменять все иностранные по происхождению слова на рус­ские. Это вряд ли возможно вообще, тем более в рамках науки, которая все равно невозможна без собственного языка. Требова­ние вдумчиво подходить к специальным психологическим тер­минам — не борьба с заимствованиями, а создание собственно­го научного языка. Оно не относится ни к бытовому общению, ни к разговору о других научных дисциплинах. Зато внутри этнопсихологического текста любое заимствование на уровне по­нятий есть знак вопроса.

В завершение разговора о языке мне хочется привести ма­ленькое этнографическое добавление из воспоминаний о том, как я сам познакомился с языком Тропы. То, что блатная феня пошла от офеней, общеизвестно. Даль называет офеней картавыми проходимцами. Картавые значит ломающие язык. При этом сами офени свой язык называли не феней, а маяком. Мне кажет­ся, следы этого сохранились в фене. Язык же бывших скоморо­хов, влившихся в офенство, стал называться у блатных музы­кой, что, видимо, произошло от самоназвания офеней — масыги, масы. Дядька же мне говорил, что нельзя путать понятия масыги и мазыки, от которых и произошла "блатная музыка". Масыги — это всего лишь "свои", "наши". Мас — перевернутый сам. Я-сам — масыга. Мазыки же — это потомки скоморохов, "потому что они с музыкой ходили", как сказал Дядька. Язык же мазыков назывался музыкой только блатными. Сами мазыки на­зывали его Свет или Огонь.

Поэтому, когда в дороге встречались двое мазыков, они при­ветствовали друг друга словами:

— Ты со светом?

— Со светом по свету.

И обмануть было невозможно, и невозможно было чужому затереться к мазыкам, потому что при этом совершалось скры­тое действие, которое мой дед называл "Молением Световидовым", а остальные старики — зажиганием сердца, сродни так называемому "умному деланию" русских исихастов. Видеть его может только тот, кто умеет делать. А умеющий делать — свой.

Слова же: "Ты со светом?" — можно воспринять как блат­ное: "По фене ботаешь?" (По нашему говоришь?), а можно и как: "Работаешь ли над своим очищением? Бьешься ли, брат, за свою и нашу свободу? Впустил ли в себя вместе с Тропою весь Белый Свет? И несешь ли Свет Миру?"

За этими словами стояли огромные и чрезвычайно важные для Тропы эзотерические теория и практика — основы их ма­ленького мирка.