НАУКА МЫШЛЕНИЯ И ОБРАЗ МИРА

 

Рассказывать о Тропе — значит, в первую очередь, расска­зывать о мировоззрении Тропы, о ее мировидении. Рассказывать о Мире Тропы — значит рассказывать и о том, как они видели мир, об их Образе мира, который назывался Лопоть. Лопоть, как объясняли мне старики, — это одежка, одежка в которую мы рядимся и кутаемся, чтобы закрыться от жестокого мира снару­жи. То есть от настоящего мира. Получается, что Лопоть — это все то в нашем сознании, чем мы закрываемся от мира. Если понимать Лопоть так, то она не совсем точно соответствует по­нятию Образа мира, потому что, кроме части, отражающей ок­ружающий мир, то есть собственно Образа мира, включает в себя и часть, соответствующую Образу себя, как понимает это современная психология. У этих частей в традиции Тропы были свои имена, причем, настолько подробно разработанные, что их просто не удастся ввести в этом начальном разговоре. При этом Лопоть далеко не исчерпывает того, что мы сейчас называем мышлением человека. В Тропе существовала целая "наука" об устройстве человеческого сознания и работе Ума, которая назы­валась "Наукой мышления". Название, наверное, было выведе­но из Суворовской "Науки побеждать", потому что и это назва­ние тоже постоянно употреблялось. Насколько я смог понять, моих старичков звали доками именно благодаря тому, что они владели этой наукой. Для меня же это означает, что, если я хочу всерьез рассказать о Тропе, я обязательно должен дать подроб­ное и ясное изложение Науки мышления.

Но это только легко сказать — дать изложение Науки мыш­ления! Если при этом учесть, что мне рассказывали о ней не­сколько деревенских колдунов, то есть практиков-прикладников, использовавших это понятие как один из самых основных инструментов! Наука мышления — это одна из основ магии Тро­пы, рассказывать о ней надо много, да еще и одновременно по­казывая то, о чем говоришь, желательно, на уровне психологи­ческой механики.

Сев за бумагу, я понял, что если я хочу в этой статье дать самое общее представление о том, как видела мир Тропа, то начать я должен, опираясь не на свои прикладные и не на этног­рафические знания, а на один из общеизвестных психологичес­ких подходов к этой теме. Скажем, на аналитическую психоло­гию Карла Густавовича Юнга. Да простится мне такая вольность в обращении с именем великого маэстро! Я русифицирую его потому, что уж очень он мне близок в своей мифологичности, мистичности и любви к сказке. Для меня этот швейцарский профессор скорее русский по душе, чем немец. В крайнем случае, обрусевший немец из семьи какого-нибудь немецкого генерала Екатерининских времен. И уж если говорить о русской культур­но-исторической (или этнографической) школе психологии, то продолжателем ее в двадцатом веке я бы скорее посчитал Юнга, чем советскую психологию.

 

Итак, Юнг. В каждую эпоху так называемый "культурный человек" должен владеть своим обязательным набором призна­ков, определяющих его в этом качестве, говоря языком психо­логии — как члена сообщества "культурных людей". Во второй половине двадцатого века "культурный человек" на вопрос, чи­тал ли он Юнга, должен ответить: "Да, конечно!" После того, как эта первая часть ответа прозвучит вполне утвердительно, позволяется обеспечить себе пути отступления и добавить: "Кое-что..." Ну а если собеседник оказался идиотом и действительно собирается поговорить про Юнга, следует расставить точки над i: "Сейчас уж плохо помню... Архетипы... Его ведь много-то не почитаешь! Не Гессе!"—после чего можно доброжелательно рас­смеяться и перейти к погоде или политике. Упоминание Гессе, Маркеса или Джойса убедит любого члена сообщества "культур­ных" людей в том, что ты — свой и обладаешь полным набором признаков свойства, ну а попытка продолжить разговор про Юнга насильно будет означать, что сам говорящий является чужаком, или принадлежащим к научному сообществу (подсообществу "культурных людей"), или же вообще сумасшедшим.

Нельзя объять необъятного, и для неспециалиста, чтобы поддерживать светский разговор, действительно достаточно та­кой глубины знаний о Юнге. При этом совершенно очевидно, что понятие "архетипа" не только прочно связано в обществен­ном сознании с именем Юнга, но и является тем, что сделало его знаменитым за рамками профессиональных сообществ пси­хологов и философов, хотя оно лишь очень малая часть аналити­ческой психологии. И это все притом, что у специалистов бытует довольно обоснованное мнение, что Юнг так до конца жизни сам и не понял, что же такое архетип. Поводом для такого мне­ния, конечно, послужила многочисленная критика данных им не менее многочисленных определений архетипа. От работы к работе он все уточнял и уточнял свои определения, то ли дей­ствительно запутавшись, то ли рассердившись на придирчивую непонятливость запутавшихся читателей. Понятие "архетип" у Юнга связано с понятием "коллективного бессознательного", а через него с введенным Л. Леви-Брюлем понятием "коллектив­ных представлений" (representations collectives), которое, по стран­ному стечению обстоятельств, Леви-Брюлю тоже до конца жиз­ни пришлось оправдывать. Может быть, это знак того, что науч­ное сообщество психологов в тот период было не готово воспри­нять идеи общественной психологии, оставляя их на откуп на­бравшей силу социологии.

Я не так давно открыл для себя Юнга, но он меня захватил. И захватил, в первую очередь, тем, что оказался уж очень бли­зок к той школе, которую я все эти годы изучал сначала как этнограф, а потом как психолог, когда занимался культурно-историческим направлением в русской психологии. Поэтому од­нажды мне захотелось самому разобраться в том, что же такое его архетипы и как это соотносится с тем, что рассказывали мне мои деревенские учителя об общественной психологии, кото­рую они называли "свойским мышлением". Я не стал делать ни сопоставительного анализа разных работ, ни биографического исследования. Я взял за основу один довольно большой кусок текста из зрелой (1934 года) работы "Об архетипах коллективно­го бессознательного" и постарался войти в саму ткань его мыш­ления и логики. Я хотел разобраться в аналитической психоло­гии Юнга лично для себя, и, естественно, сделал это письменно, чтобы ничего не упустить. Эти записи сохранились. Подби­рая психологический материал для разговора о мировоззрении Тропы, я понял, что мне не найти ничего лучшего для начала. Тропа говорила на своем особом языке, который сам по себе был бы непонятен ни простому читателю, ни профессионально­му психологу. Статья Юнга, на мой взгляд, позволяет переки­нуть понятийный мостик между разными мирами. Она начинает­ся так:

"Гипотеза о существовании коллективного бессознательно­го принадлежит к числу тех научных идей, которые поначалу остаются чуждыми публике, но затем быстро превращаются в хорошо ей известные и даже популярные. Примерно то же самое произошло и с более емким и широким понятием "бессозна­тельного". После того как философская идея бессознательного, которую разрабатывали преимущественно Г. Карус и Э. Фон Гартман, не оставив заметного следа пошла ко дну, захлестнутая волной моды на материализм и эмпиризм, эта идея по проше­ствии времени вновь стала появляться на поверхности, и прежде всего в медицинской психологии с естественнонаучной ориен­тацией. При этом на первых порах понятие "бессознательного" использовалось для обозначения только таких состояний, которые характеризуются наличием вытесненных или забытых содер­жаний. Хотя у Фрейда бессознательное выступает — по крайней мере метафорически — в качестве действующего субъекта, по сути оно остается не чем иным, как местом скопления именно вытесненных содержаний; и только поэтому за ним признается практическое значение. Ясно, что с этой точки зрения бессозна­тельное имеет исключительно личностную природу, хотя, с дру­гой стороны, уже Фрейд понимал архаико-мифологический ха­рактер бессознательного способа мышления.

Конечно, поверхностный слой бессознательного является в известной степени личностным. Мы называем его личностным бессознательным. Однако этот слой покоится на другом, более глубоком, ведущем свое происхождение и приобретаемом уже не из личного опыта. Этот врожденный более глубокий слой и является так называемым коллективным бессознательным. Я выб­рал термин "коллективное", поскольку речь идет о бессозна­тельном, имеющем не индивидуальную, а всеобщую природу. Это означает, что оно включает в себя, в противоположность личностной душе, содержания и образы поведения, которые cam grano salis являются повсюду и у всех индивидов одними и теми же. Другими словами, коллективное бессознательное идентично у всех людей и образует тем самым всеобщее основание душевной жизни каждого, будучи по природе сверхличным.

Существование чего-либо в нашей душе признается только в том случае, если в ней присутствуют так или иначе осознавае­мые содержания. Мы можем говорить о бессознательном лишь в той мере, в какой способны удостовериться в наличии таких со­держаний. В личном бессознательном это по большей части так называемые эмоционально окрашенные комплексы, образующие интимную душевную жизнь личности. Содержаниями коллектив­ного бессознательного являются так называемые архетипы.

Выражение "архетип" встречается уже у Филона Иудея (De Opif. mundi, § 69) по отношению к Imago Dei в человеке. Также у Иринея, где говорится: "Mundi fabricator non asemetipso fecit haec, sed de aliens archetypis transtulit"¹.

Хотя у Августина слово "архетип" и не встречается, но его заменяет "идея" — так в De Div. Quaest, 46: "Ideae, que ispae formatae non sunt... quae in divina intlligentia continentur"². "Архе­тип" — это пояснительное описание платоновских егбоз. Это наименование является верным и полезным для наших целей, поскольку оно значит, что, говоря о содержаниях коллективно­го бессознательного, мы имеем дело с древнейшими, лучше ска­зать, изначальными типами, т.е. испокон веку наличными всеобщими образами" [33, с. 97-98].

 

¹ 'Творец мира не из самого себя создал это, он перенес из посторонних ему архетипов".

² "Идеи, которые сами не созданы... которые содержатся в бо­жественном уме".

 

Здесь я должен прервать цитату и отметить это определение архетипа, потому что оно обычно проходит практически неза­меченным на фоне других определений, но при этом, на мой взгляд, является самым работающим. К сожалению, Юнг не дает определения, что такое образы, относясь к этому понятию как к одной из очевидностей, которая сама собой ясна любому из но­сителей соответствующего языка. К сожалению, именно здесь он попадает в ловушку, когда чуть ниже ставит перед собой задачу "психологически обосновать, что такое архетип".

 

"Без особых трудностей применимо к бессознательным со­держаниям и выражение "representations collectives", которое употреблялось Леви-Брюлем для обозначения символических фигур в первобытном мировоззрении. Речь идет практически все о том же самом: примитивные родоплеменные учения имеют дело с видоизмененными архетипами. Правда, это уже не содер­жания бессознательного: они успели приобрести осознаваемые формы, которые передаются с помощью традиционного обуче­ния в основном в виде тайных учений, являющихся вообще ти­пичным способом передачи коллективных содержаний, берущих начало в бессознательном.

Другим хорошо известным выражением архетипов являются мифы и сказки. Но и здесь речь идет о специфических формах, передаваемых на протяжении долгого времени. Понятие "архе­тип" опосредованно относимо к representations collectives, в ко­торых оно обозначает только ту часть психического содержания, которая еще не прошла какой-либо сознательной обработки и представляет собой еще только непосредственную психическую данность. Архетип как таковой существенно отличается от исто­рически ставших или переработанных форм. На высших уровнях тайных учений архетипы предстают в такой оправе, которая, как правило, безошибочно указывает на влияние сознательной их переработки в суждениях и оценках. Непосредственные проявле­ния архетипов, с которыми мы встречаемся в сновидениях и видениях, напротив, значительно более индивидуальны, непо­нятны или наивны, нежели, скажем, мифы. По существу, архе­тип представляет то бессознательное содержание, которое изме­няется, становясь осознанным и воспринятым: оно претерпевает изменения под влиянием того индивидуального сознания, на по­верхности которого оно возникает.

То, что подразумевается под "архетипом", проясняется че­рез его соотнесение с мифом, тайным учением, сказкой. Более сложным оказывается положение, если мы попытаемся психоло­гически обосновать, что такое архетип" [33, с. 98—99].

Только на основании приведенного отрывка вполне можно видеть, что понятие "архетипа" является ключом теории коллективного бессознательного, глубинных "содержаний" психи­ки и Души, а значит, и всей аналитической психологии Юнга. В таком случае это действительно тот вопрос, с которого стоит начинать знакомство с ним. Что такое архетип с точки зрения психологической?

Правомерна ли вообще постановка вопроса об архетипах в Юнговском понимании. Может быть, правильнее отрицать по­нятие "архетипа", как марксистская философия отрицала суще­ствование Платоновских "идей" и аналитическую психологию вместе с фрейдизмом? Может быть, под термином "архетип" просто нет психологического наполнения, почему и оказалось так трудно дать ему определение? Или наоборот, это явление есть клубок несвязных понятий?

Сам Юнг, как только подходит к примерам проявления ар­хетипов, начинает, условно говоря, "плавать" и дает чрезвы­чайно неубедительные и многословные примеры, которые ни­чего не доказывают. К примеру, когда он делает расшифровки сновидений, он перестает быть психологом, теряет способность задавать вопросы, и только трактует, трактует взахлеб, причем, заочно, даже не пытаясь убедиться, что видевший сон с ним согласен. Часто приписывает снам информаторов то, что хочет в них видеть, словно завороженный собственной способностью творить красивые образы, близкие к мифологическим. За его объяснениями нет психологической механики, в итоге он из уче­ного превращается в провидца и мистика. Вероятно, это связано с бедностью его исследовательского инструментария — довоен­ная психология не располагала в отношении сна ничем, кроме психоанализа и находок самого Юнга. Вся основная научная и этнографическая литература о сне и сноподобных состояниях, включая все, что связано с теорией осознанного сновидения, появится значительно позже войны.

Тем не менее, когда Юнг говорит о двух слоях бессознатель­ного — личном и коллективном, он, на мой взгляд, как раз и стоит на грани создания инструментария для психологического исследования сознания, то есть для анализа. Я употребляю слово "анализ" уже в обычном, философском смысле. Что это значит?

Прием прост. Когда мы имеем некое явление, представляю­щееся исследователю едино-хаотичной аморфной массой, ни понять, ни определить содержание которой не удается, приходится дробить ее, "щепать", как говорили старики, на доступ­ные пониманию части, давать каждой точные описания и соот­ветствующие имена, чтобы она узнавалась, а оставшемуся ис­ходно-непонятному псевдо-единству — имя-заменитель понятия. Попросту говоря, как-то его обозначить, закрыть этот провал в неведомое некоей заплатой, которая позволит продолжить про­цесс исследования. Постепенно количество "отщепов" накопит­ся до такого объема, что позволит создать представление и обо всем явлении в целом и дать ему точное определение.

Это общий метод создания "отщепов-инструментов" и "си­стемы-инструмента" для исследования конкретных жизненных явлений практиками-прикладниками. Если эти практики — пси­хологи, то и созданный ими таким образом инструментарий ока­жется психологическим. Упанишады использовали его для опре­деления сущности Брахмана или Атмана, которая неопределима и поэтому допустимо только отсекновение того, что к этой сущ­ности не относится с помощью инструмента "не то". Поэтому единственно допустимые определения высшей сущности звучат как отрицания: "Брахман — это не...".

Юнг использует этот метод, расщепляя бессознательное на два слоя — личное и коллективное. Но это еще не инструмент, потому что и тот и другой могут иметь слишком неопределенное содержание, объединять в себе узел понятий не намного мень­ший, чем исходное понятие бессознательного. Иными словами, и то, и другое еще не имена, а лишь обозначения.

Как прикладник, ощущая это, Юнг в приведенном отрывке дает имя верхнему слою: "Существование чего-либо в нашей душе признается только в том случае, если в ней присутствуют так или иначе осознаваемые содержания. Мы можем говорить о бес­сознательном лишь в той мере, в какой способны удостоверить­ся в наличии таких содержаний. В личном бессознательном это по большей части так называемые эмоционально окрашенные комплексы, образующие интимную душевную жизнь личности. Содержанием коллективного бессознательно являются так назы­ваемые архетипы";.

Все. С этого момента в понятие архетип не может входить ничего из слоя эмоций, раз они относятся к личному бессозна­тельному. Если считать вслед за Юнгом архетипы "основанием душевной жизни", то слой эмоций, как слой "Души", — в Юнговском понимании этого слова — находится выше их (архети­пов) или как раз над ними. Прямо на слое архетипов, в таком случае, лежит слой эмоций, а затем и другие слои, которые яв­ляются проявлениями нашей душевной жизни, но хоть в малей­шей мере осознаются. Соответственно, такое определение по­зволяет нам отсекать любое хоть мало-мальски осознаваемое пси­хическое явление, если возникает вопрос, не архетипично ли оно.

Архетипы же, или коллективное бессознательное, теперь стали тем неведомым псевдоединством, которое можно понять, только членя, щепая на доступные нашему уму на сей день час­ти.

Выделяя далее в статье основные, на его взгляд, архетипы и описывая их, Юнг как раз и пытается пойти в создании инстру­ментов исследования дальше. То, что он при этом подчас проти­воречив или непоследователен, является всего лишь признаком пребывания в состоянии поиска. В целом это великолепная рабо­та для того времени, когда она писалась. Но теперь, по проше­ствии многих лет, в нее можно привнести взгляд со стороны.

Для того, чтобы пойти дальше, вспомним самое начало при­веденного отрывка и увидим, что Юнг, говоря о "бессознатель­ном", все-таки понимает под ним мышление: "...уже Фрейд по­нимал архаико-мифологический характер бессознательного спо­соба мышления". Следовательно, отдавая себе в этом отчет или не отдавая, все свои последующие рассуждения он строит, исхо­дя из этого положения, то есть, говоря о Душе и душевной жиз­ни, ведет исследование не "психики" и не "сознания" (как его понимают разные школы психологии), а именно мышления.

Для меня это принципиально важно, потому что слово "пси­хика" — иностранное и, несмотря на то, что стало очень при­вычным, требует определения, сопоставимого с переводом. Это слово имеется в языке русского научного сообщества, но отсутствует в исконном русском языке. При этом, если оно определя­ет действительное явление этого мира, древний и полноценный язык не мог пройти мимо него и не дать ему имени. Да еще в такой сфере, как бытовая психология, то есть то, что каждый миг перед глазами. Если слово "психика" не имеет кальки, то есть прямого соответствия в русском языке, это означает то, что обозначенное им явление или явления народ видел совсем не так, как современные ученые. А это, в свою очередь, означает, что вся система образных, логических и смысловых связей рус­ского языка, созданная за тысячелетия для обслуживания по­добных явлений, не может быть использована психологией, что в свою очередь делает понимание явления трудно достижимым, если не сказать невозможным.

Стариков, обучавших меня, можно назвать деревенскими чародеями. Их требование было таково: если хочешь очаровать другого, ты должен быть предельно точен в видении мира сам и в видении того, как видит мир другой, и ты должен владеть точ­ными именами вещей, из которых состоит мир. В этой части их требование предельно точно совпадает с подходом всей народ­ной магии, которая у всех народов и во все времена придавала чрезвычайное значение Именам. Поэтому "мышление" для нас, безусловно, лучше, чем "психика", поскольку это слово русское. Но еще важнее то, что оно заменило и так часто употребляемое Юнгом слово Душа. Слово "психика" опасно тем, что стало при­вычным, но оно все-таки узнаваемо чужое и в силу этого может насторожить. Когда Юнг говорит о "душевной жизни", мы даже не допускаем мысли, что нас обманули. Мы читаем в тексте сло­во "душа", узнаем его и считаем, что Юнг писал о душе. Но Юнг никогда не употреблял этого слова, ни разу в жизни! Он писал на немецком и употреблял немецкие слова, которые переводчик перевел русским словом "душа". Всегда ли он употреблял одно и то же слово для обозначения этого понятия, какие образы связываются с ним в немецком и лично у Юнга, мы не знаем. Слово "душа", когда мы его читаем в статье, или не является Именем для нас, если мы учитываем сложности перевода, или является, если мы понимаем его по-своему, но тогда оно не имеет отно­шения к тому, что хочет сказать Юнг.

Итак, Юнг исследует ту часть мышления, которую вслед за Фрейдом считает бессознательной. Что он понимает под словом "бессознательный"? Идеи Каруса и Гартмана он только упоми­нает, так что их можно в расчет не брать. С использованием пси­хоаналитиками идеи бессознательного только для обозначения "таких состояний, которые характеризуются наличием вытеснен­ных и забытых содержаний", явно не согласен. Для него это не склад, не свалка неиспользуемого барахла, а именно "способ мышления". Или действующий и используемый механизм.

Вот что в него входит: "...оно включает в себя <...> содержа­ния и образы поведения", "...и образует тем самым <...> основа­ние душевной жизни".

 

Вслед за "бессознательным" появляется необходимость до конца определиться с еще одним активно используемым Юнгом термином — "душа", "душевная жизнь". Сразу же, на основании первой страницы статьи, можно поставить относительные знаки равенства между Юнговским пониманием души и "психикой" классической психологии или "сознанием" философии. Здесь он ничего особенного или метафизического под душой не понима­ет. Душа для него — это "интимная часть" плюс "осознаваемое содержание". Когда он захочет поговорить о метафизическом понимании души, он даст ему иное имя, скажем, Анима.

Осознаваемое содержание мы опускаем, поскольку оно к архетипам отношения не имеет. А в "интимную часть" входят "эмоционально окрашенные комплексы", то есть чувства, по-русски говоря. Итак, можно уверенно сказать, что под "душой" Юнг понимает все хоть как-то осознаваемое человеческое мыш­ление, включая и его глубинную часть, то есть чувства.

При этом, продолжая делать "отщепы", отметим еще раз границы слоев: "коллективное бессознательное идентично у всех людей и образует тем самым всеобщее основание душевной жиз­ни каждого, будучи по природе сверхличным".

В разобранных кусках наметились некоторые противоречия, очевидно, из-за того, что Юнг еще избегает на этом этапе ис­следования давать окончательные определения.

Бессознательное — это "способ мышления". Оно включает в себя "содержания и образы". "Коллективное бессознательное <...> образует <...> всеобщее основание душевной жизни". При этом душевная жизнь — это чувства плюс осознаваемое мышление, то есть, по сути, все мышление. Если это так, то коллективное бессознательное, то есть архетипы не могут быть ни мышлени­ем, ни его способом, что, очевидно, и отражается Юнгом в вы­ражении "всеобщее основание душевной жизни". Иными слова­ми, архетипы есть основание мышления, но не мышление, еше не мышление. Тогда архетипы — это та часть сознания, из кото­рой мышление рождается?

Если под этим понимать "древнейшие <...> типы, т.е. испо­кон веку наличные всеобщие образы", то мы снова попадаем или в ловушку, или в непонимание, которое рождает кучу воп­росов. Изначальные типы чего? Наличные где? Всеобщие для кого? И что такое в данном случае образы? И что такое образ вообще?

Однако в самом начале своей статьи Юнг включает в поня­тие коллективного бессознательного всеобщие "содержания и образы поведения" в отличие от индивидуальных "содержаний и образов поведения", что означает, что, с точки зрения механи­ки, "коллективное бессознательное" тождественно "личному бессознательному", хотя при этом принципиально отличается по содержанию или наполнению. Это, конечно, еще одно про­тиворечие, потому что оно разрушает все последующие попытки Юнга обосновать "допсихичность" архетипов или отнести их к той части "психического содержания, которая еще не прошла какой-либо сознательной обработки и представляет собой еще только непосредственную психическую данность";'[33. с. 99]. Имен­но этой "непосредственной психической данности" я и дал имя "допсихичность", потому что это всего лишь термин для обозначения "явления, которое я пока не понимаю, и потому ничего вразумительного о нем сказать не могу". Попробуйте сами попы­таться объяснить, что такое "непосредственная психическая дан­ность", и вы почувствуете, что в голове у вас пусто, и вам нуж­но напрягаться, чтобы хоть что-то придумать.

Вернемся, однако, к определению мышления (или способа мышления). Напомню, в самом начале своей статьи Юнг гово­рит об "архаико-мифологическом характере бессознательного способа мышления", который разделяется на два слоя — личностное бессознательное и коллективное бессознательное, ко­торое "включает в себя <...> содержания и образы поведения". Вот в этом определении, наверное, и таится причина противо­речий.

До тех пор, пока мы видим в исследуемом явлении только "содержания и образы", мы имеем полностью статичное явле­ние — хранилище. И это противоречит тому, что перед нами способ мышления. Ощущение способа пропало из определения. Совершенно непонятно, как это все работает, хотя на самом деле путь к способу просто скрылся за выражением "образ пове­дения". Механика именно здесь — образ поведения заставляет человека вести себя в соответствии с образами, хранящимися б хранилище. Но тут надо сразу ввести точное различие: хотя слова и похожи, но образы хранилища — это одно, а образ поведения, как и образ действия, — принципиально другое. Позже это отли­чие придется очень подробно описать.

У Юнга это вроде бы и есть, но этого и нет. Он всего лишь употребляет привычное для себя выражение, не вкладывая в него соответствующего содержания. И это видно уже по тому, что он как бы проходит мимо множества вопросов об образах и содер­жаниях.

Тем не менее, прежде чем мы перейдем к этой теме, стоит отметить, что, попав в противоречие при определении коллек­тивного бессознательного и архетипа, Юнг, по сути, сделал еще один отщеп от тела неведомого. Он показывает, что кроме осоз­наваемого и чувственного уровней мышления, есть еще нечто, что тоже можно посчитать мышлением, которое можно обозна­чить "коллективным бессознательным способом мышления" или просто способом мышления, а также нечто, что "способом" не является, но содержит в себе "образы и содержания". Этакое хра­нилище.

 

Итак, чем может отличаться чувственный уровень мышле­ния от следующего за ним, который мы назвали способом мыш­ления? Очевидно, здесь мы имеем грань между разными способ­ностями человеческого ума. Старики-офени делили человечес­кий ум на три части или три состояния: стихиальное (Стих), Разум и Мышление. Разум рождается из Стиха, Мышление из Разума. Ум вообще является, по их мнению, способностью со­знания течь по плотностям знания (из большей плотности сте­кать в меньшую), что и проявляется в Стихе в чистом виде, а Разум есть приспособление Ума к Земным, можно сказать, пла­нетарным условиям. Задача его — обеспечить человеку выжива­ние, и что бы ни встретилось на его пути, даже человек, он обращается с ним, как с физическим явлением и препятствием. С человеком, как явлением социальным, обращается Мышление. Как и все офени, которых даже звали на Владимирщине "карта­выми", старики имели влечение к тайным языкам и игре слова­ми. Возможно, это связано с пристрастием человека патриар­хального общества к магичности и поиску силы в слове. Вглядываясь в русские слова, они постоянно стремились проникнуть в скрытые в них смыслы и значения. Вот так и в слове "мыслить" они усмотрели два слова: слить мы. Что для них означало, стать едиными, слиться в общество. Иначе говоря, мышление было для них тем, что объединяет людей в общество, связывая смыслами — с-мы-сл -иваниями. При всей ненаучности, "народно­сти" такой этимологии, само деление того, что мы сегодня при­вычно называем Мышлением, на эти две части, чрезвычайно актуально и, самое главное, на мой взгляд, не только соответ­ствует действительности, но и дает возможность психологии выйти из тупика в части теории мышления.

Вопрос о тупике теоретической психологии и о назревшей необходимости расщепить узел явлений сознания, именуемый мышлением, отнюдь не является моим домыслом. Не вдаваясь в излишние доказательства, я просто воспользуюсь обобщающей работой, уже проделанной психологом В. Петуховым:

"На рубеже веков были открыты различные способы созна­тельной ориентации человека в окружающей его природной и социальной действительности, известные с тех пор под назва­нием "видов мышления". В каждом из таких открытий автор стре­мился расширить бытовавшие представления о "чистом", логи­ческом, "рассуждающем" мышлении или, во всяком случае, показать, что к лишь познавательной деятельности его новый "вид" отнести нельзя. Помимо "первобытного мышления" (Л.Ле-ви-Брюль), таковы, например, "эмоциональное", "волевое" (Г. Майер), "аутическое мышление" (Э. Блейлер), выделенные как его качественно особые типы: генетически ранние уровни развития сознания — "конкретная мыслительная установка" (К. Гольштейн), "комплексное мышление" (Л. С. Выготский); виды практической профессиональной "мыслительной" деятельности и т.д. Интересно, что известный нам по работе Б. М. Теплова "ум полководца" был описан Т. Рибо как один из видов воображения. Характерно, что различные определения этих видов, противопоставленных, подчас альтернативных развитому понятийному мышлению современного взрослого человека, располагались на одном из полюсов бинарных оппозиций (типа "конкретное — абстрактное", "аутическое — реалистическое" и др.). Так появи­лась возможность их сгруппировать. В современной психологии сознания возникла гипотеза о двух фундаментальных способах (modes) его функционирования (отчасти связанная с фактами межполушарной асимметрии): Поллио составлена сводная таб­лица устойчиво используемых в научной и житейской психоло­гии различений видов мышления, включающая около тридцати соответствующих пар. В интересующей нас части этой таблицы помещены, помимо уже названных, такие определения, как "нерефлексивное" (Гуссерль), "первичное" (Фрейд), "вне-пер­вичное" (Юнг), "симультанное" (Лурия), "параллельное" (Най-ссер), "дивергентное" (Тейлор), а также "интуитивное", "метафорическое", "диффузное", "чувственное" и др." [51, с. 27].

 

Подробнее о том, как видели старики разницу между Разу­мом и Мышлением, мне придется рассказать в соответствующем месте. Пока хотел бы только добавить, что Разум обеспечивает выживание в мире, для чего познает его, создавая соответствую­щие инструменты. Мышление оказывается таким особым инструментом Разума для познания и выживания в той части мира, которая называется Обществом людей. Кстати, по-русски, и Об­щество тоже называлось Мир. Разница между Миром-природой и Миром-обществом в точки зрения Разума, как инструмента Ума, состоит в том, что Мир-природа непредсказуем. В нем все действует в соответствии с законами физики, обозначим это пока так. А вот Мир-общество живет по образцам, поскольку с чело­веком можно договориться. Это не значит, что в быту мы дей­ствительно можем полноценно полагаться на договоренности с людьми. Это значит, что с психологической точки зрения, у человеческого сознания, в отличие от явлений и вещей Мира-при­роды, есть нечто, что позволяет с ним договариваться и тем самым создавать образцы для последующих взаимоотношений. И это нечто есть память. Делая поправки на ее ненадежность, мы, тем не менее, всегда знаем, что человек поведет себя так, как от него ожидается, потому что по изначальному договору, закла­дывающемуся в раннем детстве, он должен соблюдать договоры, раз имеет такую физическую возможность. А если он не повел себя в соответствии с договором, мы имеем право его упрекать (!) за это, потому что он "должен был!" А вот природные явле­ния мы упрекать не можем, потому что и не ожидаем от них никакой предсказуемости. С ними — это уже наша задача доби­ваться того, что мы хотим. И не думайте, что возможность уггрекать — мелочь. Она вполне сопоставима и вполне заменяет сам результат договоров! Соответственно, в ведение мышления пе­редано Разумом все, что предсказуемо, поскольку связано с че­ловеком как существом социальным и, значит, ведущим себя по образцам или договоренностям.

Все остальное, даже человек как явление физическое, оста­ется в ведении чистого Разума, который можно называть до-мышлением или тем самым "всеобщим основанием душевной жизни". И если видение Разума стариками как способности Ума течь по плотностям знания, в частности, знания о земных усло­виях жизни, верно, то архетипами становятся сами эти земные (или космические) условия жизни, которые и предписывают уму определенные способы взаимодействия с ними — любое пре­пятствие определяет способ преодоления себя. Совершенно неверным для земных условий было бы нырять в землю или летать под водой!

Это определение, естественно, неверно, потому что архе­типы хранятся в нашем сознании и, значит, не могут быть сами­ми земными условиями. Архетипами становятся образы этих зем­ных условий в человеческом сознании. Но и это неточно. Наш Разум предельно экономичен, рачителен, как говорили старики. Его не интересуют просто земные условия. Его задача — обеспе­чить выживание на Земле. А это значит, что у него просто нет излишних возможностей, говоря современно, ресурсов для со­здания образов чего угодно, кроме необходимого, то есть обра­зов того, что является угрозой или препятствием выживанию. Поэтому безопасные или бесполезные явления Мира Разум про­сто не воспринимает. Как бы исключает из видимого мира. Это не значит, что их не воспринимают и органы восприятия. Но большая часть того, что называется телепатией и экстрасенсори­кой, есть всего лишь способность видеть и исключенные из вос­приятия части Мира.

Разум занят главным! И это главное — есть борьба за жизнь. Вот на этом поле и рождаются основные "испокон веку налич­ные всеобщие образы" или архетипы. И если, исходя из этого, приглядеться к человеческой культуре, то станет понятно, поче­му Юнг отнес к архетипам миф и сказку. Они-то как раз и по­священы этому главному.

 

Юнг вводит понятие "образов поведения". Это, безусловно, требует комментария с точки зрения Тропы, да и теории образа вообще.

Термин поведение в современной психологии, на мой взгляд, используется так же некорректно, как и мышление. Он тоже не имеет точного определения и является узлом понятий. Чтобы ни сделал человек, животное и даже солнечный зайчик, это может быть названо поведением. Н