Акт приемки-передачи принятых на учет обязательств при реорганизации участников бюджетного процесса 26 страница

Наконец он увидел, как, изнемогая под тяжестью двух больших чемоданов, обливаясь потом, тащится фашистский подполковник. Вот он поставил чемоданы, вынул платок и, сняв фуражку, начал вытирать красное от натуги лицо.

- Пан офицер! - почтительно окликнул гитлеровца Шевчук. - Изволите идти на вокзал?

- Вокзаль, - подтвердил подполковник.

- Ну, ты, помоги! - крикнул Шевчук на "извозчика".

Тот выпрыгнул, поставил на фаэтон чемоданы, услужливо подсадил самого офицера и тронулся вперед.

- Спасибо, спасибо! - бормотал подполковник, облегченно вздыхая и не переставая вытирать пот, ливший с него градом.

Как только подъехали к вокзалу, Шевчук и Будник, не дав своему пассажиру опомниться, подхватили его чемоданы, а заодно и свой.

- Не беспокойтесь, пан офицер, мы поможем.

- Пропуск! - потребовал жандарм.

- Со мной, со мной! - отстранил его подполковник.

Шевчук с Будником вошли в первый класс, с трудом нашли место, куда поставить багаж подполковника. С трудом отыскали его и для своего чемодана.

- До свидания, пан офицер! - весело крикнул Шевчук. - Счастливого пути!

Шевчук и Будник вскоре находились в одной из квартир. Из окон ее был хорошо виден вокзал. Усевшись у окна, они ждали, когда сработает тридцатикилограммовая толовая мина, искусно вмонтированная в чемодан партизанским мастером Ривасом.

Взрыв произошел в два часа ночи. Рухнула стена первого класса, провалился потолок, придавив около сотни офицеров вместе с их фрау и чемоданами. Но этим дело не кончилось. В момент взрыва к перрону подходил воинский эшелон. Поезд остановился, и из вагонов в панике стали выпрыгивать и разбегаться фашисты. Они решили, что попали под бомбы советской авиации. Фельджандармы и гестаповцы, оцепившие вокзал, заметив бегущих, решили, в свою очередь, что это советские диверсанты, и открыли по ним стрельбу. К вокзалу была вызвана еще рота гестаповцев, которая тут же включилась в бой с "диверсантами". Перестрелка длилась с полчаса и закончилась большими потерями для "обеих сторон".

Наутро в городе только и было разговоров, что о взрыве вокзала. Гитлеровцы пришли в смятение.

И вот среди бела дня раздается новый взрыв - в центре города.

Накануне в седьмом часу вечера к прилавку специального продовольственного магазина, предназначенного "только для немцев", помещавшегося на "Немецкой" улице, в первом этаже здания ортскомендатуры, подошел человек в темных очках. Человек был почтенный и солидный, всем своим видом внушавший доверие и потому пропущенный в магазин охранявшим вход солдатом. Посетитель довольно долго рассматривал полки гастрономического отдела. Судя по строгому взгляду, он понимал толк в гастрономии. Затем посетитель обратился к продавцу, разбитному молодому человеку с пробором, попросив его завернуть двести граммов сыра поострее.

- Слушаюсь, - с готовностью отвечал продавец.

- Желательно с червями, - объяснил требовательный покупатель.

- Не могу предложить, - сказал продавец с сожалением. - Зайдите завтра пораньше.

- Когда у вас открывается магазин?

- В девять, пан, в девять.

Назавтра, в половине восьмого утра, продавец, выходя из дому, столкнулся в парадном со своим вчерашним покупателем - человеком в темных очках. Тот передал ему плетеную корзину с уложенным в ней пакетом. Они обменялись рукопожатием и расстались.

Фамилия продавца была Тищенко. С Шевчуком он познакомился через военнопленного Козлова, служившего рабочим при ортскомендатуре. Сам Тищенко тоже был военнопленным. Он мучился тем, что вынужден работать у гитлеровцев, и горел желанием уйти в партизанский отряд.

- Я тебе помогу, - обещал Козлов, давно уже связанный с Шевчуком. Но ты должен делом доказать, что ты наш.

- Давайте любое задание! - горячо потребовал Тищенко.

Шевчук предложил ему через Козлова помочь в организации взрыва ортскомендатуры. Тищенко охотно согласился.

Они выбрали день, когда Тищенко надлежало явиться в магазин первым для приемки товара. Пакет, переданный ему Шевчуком, Тищенко положил на верхнюю полку. В начале рабочего дня он отлучился и больше в магазине не появлялся.

В полдень мина замедленного действия сработала. Оглушительный грохот потряс ортскомендатуру. Рухнули пол и стены. Загорелись перекрытия. Под обломками лежали гитлеровцы, раздавленные камнями и досками.

А Шевчук не успокаивался. Он искал объект, где мог бы применить имевшуюся у него противотанковую гранату. Эта граната не была похожа на обычные, ее "переконструировал" изобретательный Ривас, одев гранату в оборонительную рубашку из толстых гвоздей, надрезанных в нескольких местах.

Граната была одна, и Михаил Маркович хотел использовать ее с толком. Несколько раз в день его подмывало бросить гранату то в подъезд рейхскомиссариата, откуда непрерывно выносили тюки, то в толпу фашистов на вокзальной площади. Проходя по Железнодорожной улице, он вспомнил об одной столовой, в которой всегда находилось много офицеров. На эту столовую Шевчук давно обратил внимание. Было около шести часов вечера. В столовой, как и предполагал Шевчук, находилось много обедающих. На улицу доносились звуки оркестра. Шевчук прошел мимо столовой, но от угла быстро повернул обратно и, поравнявшись с ней, швырнул гранату в окно. Раздался взрыв.

С трудом заставляя себя не оглядываться, Шевчук вошел в ближайший подъезд, поднялся по лестнице. Переждав некоторое время, он вышел на улицу и скрылся. По дороге у него проверили документы, все оказалось в порядке, и наутро Михаил Маркович просто и весело рассказывал об этой истории в отряде.

Вечером в тот же день Шевчук встретился со своим товарищем подпольщиком Серовым. Серов по заданию Шевчука переоделся в женское платье и назавтра под видом уборщицы явился в помещение штаба генерала авиации Кицингера.

Этот генерал к фронту не имел никакого касательства. Свою авиацию он использовал иначе. Кицингер посылал самолеты на "непокорные" села.

В штабе Кицингера, как и всюду, спешно готовились к эвакуации. По коридорам сновали солдаты с тюками бумаг. Столы в комнатах были оголены. Какой-то рыжий ефрейтор бросал в печку папки с документами.

Серов явился с намерением убить Кицингера. Но ему не повезло генерала в Ровно не оказалось. Этот "герой" успел удрать на запад на одном из своих самолетов.

Серов не желал уходить "с пустыми руками". Он вошел в кабинет начальника штаба, подполковника авиации. Тот как нагнулся к камину, где жег штабные бумаги, так больше и не встал...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Новак, вернувшись в Ровно, развил лихорадочную деятельность.

Несмотря на повальное бегство, гитлеровцев в Ровно было не меньше, а, пожалуй, больше прежнего. На смену тем, кто успел унести ноги, в город прибывало великое множество "эвакуированных" с востока. Накануне Нового года появились беглые офицеры и чиновники из Житомира; этих нетрудно было отличить в толпе на вокзальной площади: багаж у них весьма скудный, им было не до чемоданов. Вслед за "житомирскими" прибыли "шепетовские", "новоград-волынские". Все они рвались дальше на запад, но из Ровно не так-то легко было выбраться. И с каждым днем сюда наплывало все больше и больше гитлеровцев.

Гостиницы были переполнены: приезжих размещали в коридорах. Столовые, казино, при большом их количестве в Ровно, едва справлялись с людским потоком. В эти дни на "Немецкой" улице, в первом этаже офицерской гостиницы, открылось новое казино с надписью у входа "Только для офицеров" и с особой комнатой для генералов и полковников.

Вот это заведение, в особенности генеральская комната, и привлекло к себе внимание Новака. У него были все основания интересоваться офицерским казино еще и потому, что здесь в числе персонала находилось трое верных ему людей - члены подпольной организации: Галя Гнеденко, Лиза Гельфонд и Ира Соколовская.

План взрыва казино, разработанный Новаком, был прост. Надлежало подвесить мины под обеденные столы - одну в офицерском зале, другую в комнате для генералов.

Мины Новак монтировал в квартире Гали Гнеденко. Он достал две большие жестяные банки и, помимо тола, вложил в них по магнитной мине замедленного действия, по одной противотанковой гранате и по три лимонки; все это обложил гвоздями, гайками, обрезками железа. Для большей уверенности он решил положить в банки по толовой шашке со взрывателями.

В это утро, пятого января, Новак узнал, что фашисты расстреляли его отца.

Девушки ожидали, когда Новак закончит работу. Они знали о вести, полученной Терентием Федоровичем, и не тревожили его расспросами. В первую мину Новак поставил взрыватель с расчетом, чтобы она сработала в три часа дня - в то время, когда офицеры обедают. Он начал ставить взыватель во вторую мину, как произошла неожиданность - тол стал гореть. Пламя ударило Новаку в лицо. Комната наполнилась дымом. Кто-то из девушек бросился в комнату.

- Не открывать! - крикнул Новак. Он опасался, что на улице могут обратить внимание на дым.

- Не открывать! - повторил Новак, оттаскивая в сторону готовую мину.

Огонь был потушен.

Девушки наскоро забинтовали Терентию Федоровичу ожоги. Затем, обернув банки бумагой, уложили их в ведра, сверху покрыли тряпками и вышли из дому.

- Пойдем разными улицами, - предложила Галя. - Если одну остановят, другая дойдет. Хоть одна мина взорвется... - Слово "остановят" она произнесла так, словно речь шла о какой-нибудь пустяковой встрече на улице, о разговоре с кем-либо из знакомых, кто может задержать ее лишь на несколько минут.

Но Галя Гнеденко знала, на что идет. Фронт проходил в двадцати километрах, город был на осадном положении, на улицах на каждом шагу жандармы проверяли документы.

До войны Галя учительствовала на селе. Она внушала своим юным ученикам высокое понятие о долге, о чести, о морали человека советского общества. В числе тысяч других женщин фашисты вывезли Галю на принудительные работы. Бежав и найдя дорогу к подпольной патриотической организации, девушка вступила в ее ряды. И вот теперь она, гордясь сознанием своего долга, идет на дело, грозящее ей смертью, идет с миной в руках через весь город, мимо сторожащих каждый шаг жандармов.

Отдельно, в сумочке, у Гали лежала граната. В случае чего... она не хотела сдаваться врагу живой.

Гранату имела при себе и Лиза Гельфонд - хрупкая, с бледным лицом, казавшаяся старше своих лет. Лиза была женой офицера Красной Армии. О муже она не знала ничего с первого дня войны, как не знал о ней и муж, если только он был жив. В казино Лиза Гельфонд работала уборщицей. В организацию она вступила еще прошлой весной. Теперь, когда Новак предложил ей опасное задание, она согласилась не поколебавшись. Подумала ли она в этот момент о трех малышах, которые оставались у нее дома? Подумала, конечно! И, конечно, в этот момент мелькнула у нее мысль и о том, что она рискует своей жизнью ради счастья своих детей и миллионов чужих, ради того, что свято и дорого для матери!

Девушки не ошиблись, рассчитав, что на путь от квартиры Гали, где Новак монтировал и передал им мины, до офицерской столовой на "Немецкой" улице сегодня понадобится не меньше часа. На углу "Немецкой" девушки, шедшие каждая своей дорогой, неожиданно встретились. Лизу задержал жандармский патруль. Не успела она показать документы, как подвели Галю.

У них проверили документы. Жандармам не могло не броситься в глаза, что у обеих девушек одинакового вида ноша. Неизвестно, чем окончилась бы эта история, если бы лейтенант-эсэсовец, к которому подвели задержанных, не оказался завсегдатаем казино. Он узнал Галю.

- Фрейлейн идет в казино?

- В казино, господин лейтенант! - обрадовалась Галя. - Нас задержали! Мы опаздываем на службу...

- Эта фрейлейн тоже работает в казино? - спросил лейтенант, оглядывая Лизу.

- В казино, - улыбнулась Галя. Она была действительно рада встрече с узнавшим ее лейтенантом, так как это давало надежду, что они благополучно избавятся от жандармов.

Лейтенант отпустил их и даже пообещал сегодня обязательно обедать в казино.

- Пожалуйста, господин лейтенант! К трем часам! Мы будем вас ждать.

Неизвестно, пришел ли этот эсэсовец в казино к назначенному сроку. Впрочем, если и не пришел, не беда. И без него там было много народу. Офицеры заполнили зал. В комнате для высших чинов, той самой, что выходила окнами на "Немецкую" улицу, появился генерал в сопровождении двух подполковников. Их привез мышиного цвета БМВ, пришедший прямо с линии фронта.

Обед был в разгаре, когда в генеральской комнате раздался оглушительный взрыв. В общем зале поднялась паника. Никто не понимал, что происходит. Голоса тонули в шуме. Не прошло и минуты, как взорвалась мина и здесь. Взрывом разворотило потолок, стены, пол. Гул перерос в общий истерический вопль... Вопль оборвался - наступила тишина.

Паника перекинулась на второй этаж, в гостиницу. Перепуганные гитлеровцы бросились к лестнице, но она была завалена кирпичами, обломками деревянных балок. Гитлеровцы прыгали в окна, вываливаясь на мостовую, давили и калечили друг друга.

Полуразрушенное здание офицерской гостиницы оцепили, но едва ли была нужда в этом оцеплении. Улица опустела с невероятной быстротой. Гитлеровцы метались по городу. Прошел слух, что в других казино и прочих местах скопления фашистов последуют взрывы.

Лишь к вечеру паника несколько улеглась. В шесть часов был объявлен приказ гестапо: к семи часам согнать население на площадь перед главным судом.

В городе знали, какое зрелище готовят оккупанты в эти последние часы своего хозяйничания...

Накануне ровенская подпольная организация понесла тяжелые потери. Вслед за арестом Ивана Ивановича Луця, Поцелуева и Маруси Жарской гестапо арестовало Федора Шкурко и Николая Ивановича Самойлова. Провалы произошли в разное время и носили случайный характер: организация не пропустила в свои ряды ни одного провокатора, ни одного изменника. Арестованных подпольщиков, замечательных патриотов, намеревались публично казнить гитлеровцы.

Несмотря на все старания и угрозы жандармов и полицейских, на площади собралась реденькая толпа. В начале восьмого подъехала крытая машина. Арестованных вывели и, подталкивая прикладами, погнали к виселицам.

Палачи торопились.

Впереди, прихрамывая, шел Иван Луць. Лицо его было спокойно. Он обвел глазами толпу, кому-то кивнул и продолжал идти. Вслед за Луцем шел сильно исхудавший, мертвенно-бледный Федор Шкурко. Твердой походкой шел Николай Поцелуев. Самойлов поддерживал Марусю Жарскую. Он хромал на левую ногу, и правое плечо его казалось от этого выше.

- Товарищи! - закричал Самойлов.

- Товарищи! - повторил Николай Поцелуев. Лицо его горело. Он задыхался от волнения. - Товарищи! Наши близко!

Его схватили и поволокли к виселице. Он отбивался руками, ногами, головой. Он плевал в лицо палачам, ругался. Уже в петле он крикнул во всю силу легких:

- Прощайте, товарищи! Победа будет за нами!

Очередь была за Луцем.

- Гады! - крикнул своим тонким голосом Луць. - На что рассчитываете? Нас миллионы! Наши идут!

Новаку спазмой сдавило горло. Он и Соловьев пришли на площадь проститься безмолвно с товарищами. Как им хотелось в эту минуту ответить на призыв Луця и броситься его выручать! Новак изо всей силы стиснул руку Соловьева, то ли его удерживая, то ли сдерживая себя.

А в центре площади раздавались возгласы:

- Смерть фашистским палачам!

- Да здравствует коммунизм!

Кричал Самойлов, кричал Шкурко, кричала Маруся Жарская. Кричали не переставая, не делая пауз, кричали все громче и громче, желая, чтобы как можно больше людей слышало их в эти последние минуты.

Горячая слеза скатилась по щеке Новака. Он в последний раз взглянул на виселицу, и ему показалось, что он встретился глазами с Федором Шкурко. Не в силах больше выдержать тяжелого зрелища, Новак пожал руку Соловьеву и ушел.

Постепенно разошлась вся толпа...

Накануне, готовя мины для генеральской столовой, Новак получил сильные ожоги, но он старался не обращать внимания на боль. Сегодня он приготовил новую тяжелую мину.

Мину Новак принес на Хмельную улицу, к фабрике валенок, близко за которой проходила железная дорога. Хотя руки его были обожжены, Новак, засоряя раны землей и превозмогая боль, установил мину и протянул шнур за угол забора, ограждающего двор фабрики.

Все обстояло благополучно. Ночь холодная, темная. Вблизи на улицах не слышно никакого движения. Прошло с полчаса, когда ветер донес издали грохот приближающегося поезда. Поезд шел из Здолбунова. В этот момент на полотне у переезда появилась гитлеровская охрана из трех солдат. Они шли, освещая фонарями рельсы. У Новака замерло сердце. Грохот поезда раздался совсем близко.

Охранники обнаружили мину, но не знали, как ее обезвредить. Поезд уже показался. Он шел на большой скорости. Времени на то, чтобы предупредить взрыв, оставались секунды.

- Хальт! - размахивая фонарем, заорали гитлеровцы навстречу поезду. Хальт!

Напрасно! Машинист то ли не заметил сигнала, то ли не придал ему значения. Поезд не сбавил хода. Когда паровоз налетел на мину, Новак дернул шнур.

Последовал оглушительный взрыв. Дальше Новак видел только, как метнулось пламя, как полезли друг на друга вагоны...

Крушение потерпел воинский эшелон. До утра на железной дороге было приостановлено движение. Грузовики несколько часов возили трупы фашистских солдат и офицеров.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Эвакуация гитлеровской "столицы" с каждым днем принимала все более широкие и одновременно более панические размеры. Приближающийся фронт уже выкурил из Ровно не только фашистскую саранчу, слетевшуюся сюда с целью поживы и грабежа мирного населения, и даже не только частные "фирмы" и "конторы" грабителей, но и ряд правительственных учреждений оккупантов. Готовились к эвакуации многочисленные отделы рейхскомиссариата и сам рейхскомиссариат: никому из гитлеровских чиновников не улыбалась перспектива попасть в плен к стремительно наступающей Красной Армии.

Но фронт приближался и к нам, к нашему партизанскому лагерю. Мы решили тоже "отступать" на запад, так как никому из нас - не только командованию отряда, но и рядовым бойцам - не хотелось преждевременно попасть в "окружение" к своим. Общим желанием было: проводить гитлеровцев как можно дальше, хотя бы до западных границ нашей Родины, и нанести им возможно больше потерь.

- Куда же нам "бежать", товарищи? - обратился я к работникам штаба и разведчикам, собранным на совещание специально по этому вопросу.

- Только ко Львову, товарищ командир, - не задумываясь, ответил Кузнецов. Лишь перед самым совещанием Николай Иванович вернулся из Ровно.

- Почему вы считаете, что именно ко Львову? - спросил я.

- Да потому, что из Ровно во Львов бегут и все мои "приятели".

Дружный смех не дал Кузнецову досказать его "доводы". Когда смех утих, Николай Иванович продолжал:

- Для меня лично во Львове должно быть много работы. Гитлеровцы, как я уже докладывал командованию, намерены там надолго закрепиться. Многие из них даже питают надежды повернуть от Львова фронт обратно...

Партизаны опять засмеялись. Когда стало тихо, Кузнецов закончил:

- Надо полагать, что, находясь во Львове, можно будет не только добыть интересные сведения, но и кое-кого из гитлеровских заправил к Бисмарку отправить. Возможно, что заглянет во Львов и Кох...

В тот же день мы передали в Москву радиограмму, в которой, изложив наши соображения, просили командование санкционировать передислокацию отряда к городу Львову. На следующий день прибыл ответ: "Разрешаем".

Мы немедленно приступили к подготовке. В Ровно был послан Митя Лисейкин, и туда же, в последний раз, поехали Кузнецов и Коля Струтинский. Они должны были передать мои приказы разведчикам и подпольщикам: кому оставаться в городе до вступления частей Красной Армии, чтобы, так сказать, передать власть из рук в руки, кому "эвакуироваться" вместе с оккупантами на запад, кому немедленно прибыть в отряд. Лисейкин, Кузнецов и Струтинский должны были договориться с "эвакуирующимися" товарищами о местах встреч уже там, на западе.

Заслышав условный стук, Валя отперла дверь.

- Николай Иванович! Наконец-то! Я уж бог весть что думала. Ну разве можно столько времени пропадать!

В ее голосе звучал упрек, а глаза светились радостью. Кузнецов не стал объяснять причин своего долгого отсутствия. Они сели друг против друга и смолкли.

- Да чего же я сижу! - встрепенулась Валя. Она порывисто встала, бросилась собирать на стол. - Николай Иванович! - тихо позвала она через минуту.

Кузнецов продолжал сидеть в раздумье. Трудно было понять, о чем его мысли, лицо его выражало не то грусть, не то разочарование.

- Почему ты такой печальный? - спросила Валя и подсела к нему. - Не случилось ли чего?

- Случилось, - рассеянно отвечал Кузнецов. - Кох уехал!

- Ну и что же?

- Это я виноват, если ему удастся уйти.

- Да не удастся! - убежденно воскликнула Валя. - Куда он денется? От своей судьбы не уйдет!

- Найдет куда. Ты же знаешь, на что они все надеются в случае поражения. Мы еще, дескать, понадобимся.

- Да, - задумчиво протянула Валя, - мы не должны позволить им удирать. Но что можно было сделать с Кохом, когда он отсюда на "стрекозе" улетел, прямо со двора?! Боялся на машине даже до аэродрома доехать.

- Валя, - вдруг произнес Кузнецов и умолк. Валя насторожилась. - Не могу об этом думать, - продолжал он. - Как подумаю, руки опускаются. Ничего не сделано! - закончил Кузнецов с досадой и раздражением.

- Ну уж, не сделано! - Валя даже засмеялась, настолько нелепыми показались ей эти слова. - Рисуешься! - заключила она. - Человеку весь отряд завидует, все им гордятся, его отличили, дали орден, и какой Ленина! А он все недоволен... "Не сделано"! Ну, садись за стол.

- Конечно, кончилась война для нас с тобой, - ответил Кузнецов, неизвестно чему улыбаясь. - Еще три-четыре недели, и здесь будут наши.

В дверь постучали. Валя открыла, и на пороге появился Николай Струтинский.

- Готов, Николай Иванович? У меня уже все в порядке.

- Куда вы? - воскликнула Валя, с недоумением глядя то на одного, то на другого.

- Разве она не знает? - спросил Струтинский.

- Вот, Валя... - начал Кузнецов. - Я тебе еще ничего не сказал. Мы переходим на новое место. В сторону Львова.

- Всем отрядом?

- Всем отрядом.

- А я и не приготовилась.

Кузнецов и Струтинский переглянулись.

- А тебе и не надо готовиться, - тихо и ласково проговорил Кузнецов, - ты останешься в Ровно.

- Я? В Ровно?

- Эвакуируешься во Львов со своим рейхскомиссариатом.

Валя продолжала смотреть на него широко открытыми глазами.

- Что же я буду делать во Львове?

- То же, что и здесь, - сказал Струтинский.

- Одна?

- Одна... Таков приказ командира, - закончил Кузнецов.

Валя задумалась. Противоречивые чувства охватили ее. Еще три-четыре недели - и для них с Кузнецовым могла наступить новая жизнь, та, о которой они оба мечтали, не решаясь признаться в этом друг другу. И вот им нужно отсрочить наступление этой новой жизни. Впереди снова подполье, снова борьба, снова постоянная угроза смерти, снова ожидание. И вдруг Валя почувствовала, что, если бы даже долгожданное счастье наступило для нее сейчас, она была бы не в силах им воспользоваться. Это не было бы для нее счастьем. Это не было бы счастьем и для Кузнецова. Спокойствие и уверенность вернулись к ней в эту минуту.

- Хорошо, - прошептала она, и это вырвалось у нее как вздох облегчения.

- Бояться не будешь? - вдруг спросил Струтинский.

- Буду, - призналась Валя. - Ты тоже боишься... Все мы боимся, а делаем то, что надо... Я о другом думаю: где мы там встретимся?

- А ты запомни адрес, - сказал Кузнецов. - Мицкевича, двенадцать. Записывать не надо. Ты запомни.

- Мицкевича, двенадцать, - повторила Валя.

- Это адрес сестры нашей Марины. У нее и встретимся. Запомнила?

- Мицкевича, двенадцать, - вновь прошептала Валя. Казалось, теперь уже все сказано, но Кузнецов сидел в раздумье, словно он и не собирался уходить. Струтинский поглядывал на часы, но что-то мешало ему нарушить это молчание. Он понимал, что в эту минуту Валя и Кузнецов мысленно прощаются. Он ощутил вдруг чувство неловкости и уже хотел выйти, как Кузнецов встал и начал собираться в дорогу.

- Коля, можно я поцелую Валюшу? - неожиданно весело спросил Кузнецов. Не ожидая ответа, он порывисто обнял Валю и, не оборачиваясь, пошел к двери.

- Мицкевича, двенадцать, - шептала Валя. Счастливая улыбка освещала ее лицо. Эти два слова звучали как пароль, как надежда, как обещание чего-то доброго и счастливого, что должно наступить в судьбе двух людей, любивших друг друга и не смевших сегодня связать свои жизни.

В ту же ночь Кузнецов выехал в отряд на машине, позаимствованной у гебитскомиссара города Луцка.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Времени было в обрез. Я попросил прислать ко мне Крутикова, и пока дневальный его разыскивал, мы с замполитом Стеховым попробовали наметить маршрут по карте. Синий карандаш замполита уверенно дошел до черной цепочки, обозначавшей железную дорогу, на минуту задержался, потом осторожно пересек цепочку и дальше пошел медленно, нетвердо, с остановками, уже не ложась на бумагу, а только слегка ее касаясь и оставляя не линию, а скорее намек на нее.

- Трудно предвидеть, - сказал Стехов, - как все обернется. Надо дать Крутикову примерный план, а там пусть действует по своему усмотрению. Положимся на его находчивость.

- Во всяком случае, - сказал я Стехову, соглашаясь с его доводом, не позже двадцатого января Крутиков с группой должен быть в районе Львова.

- Это безусловно.

По нашему предположению, группа Крутикова должна добраться к месту двадцатого, не позже, и уже двадцать первого во Львове должны быть все шестеро наших разведчиков, для сопровождения которых мы и посылаем группу, доверяя ей судьбу отправляющихся во Львов разведчиков и тем самым судьбу одного из важнейших боевых дел.

Каждый день приносил новые и новые вести о наступлении Красной Армии, фронт приближался. Еще немного - и мы окажемся в "окружении" у своих. Неужели же так мало времени осталось нам бороться в тылу врага?! Нет, с этой мыслью никто не хотел мириться. Продолжать борьбу, сопровождать врага, идти с оккупантами на запад!.. Гитлеровцы из Ровно бегут во Львов, значит, сейчас наше место в районе Львова!

Но не так-то просто перебазироваться крупному отряду. Для нас это было тем сложнее, что значительная группа наших товарищей еще находилась в Ровно, в Луцке, в Здолбунове...

К тому же мы ждали из Москвы самолеты. Нам должны сбросить питание для рации и боеприпасы, которых осталось так мало, что с наличным запасом нечего было и думать о серьезном рейде.

Чтобы не терять времени в ожидании самолетов всем, мы решили послать во Львов шестерых разведчиков и с ними радиста. Они получили задание: осесть в городе, подготовить несколько надежных конспиративных квартир и, наконец, заняться активной разведывательной и диверсионной работой.

- Собирайтесь, - сказал я вошедшему Крутикову. - Выйти придется на рассвете. Возьмите карту. Сами понимаете, указанный маршрут не является обязательным. Обязательным является только указанное вам место базирования и срок - двадцатое января.

- Понятно, - сказал Крутиков, принимая карту.

- Вопросы будут?

- А как отряд? Придет к нам туда?

Мы со Стеховым переглянулись. Что можно было ответить? Прийти-то мы придем, но когда? И в какое именно место? Что можно сказать, когда не знаешь ни точного маршрута, ни обстановки, в которой придется идти!

- Значит, насовсем? - сказал Крутиков, не то спрашивая, не то делясь собственной догадкой. - Встретимся уже на свободной земле?

- Не знаю, - сказал Стехов. - Всего не предусмотришь... Ваши все знают, что идти придется под видом украинских националистов?

- Да, предупреждены.

- Знают и о том, что надо соответственным образом держаться?

- Так точно.

- Вести себя надо, как и подобает националистам, - понахальнее, продолжал Стехов. - Где нужно - забирайте в деревнях подводы, продовольствие... Но усердствовать особенно не надо: крестьян не обижайте, - предупредил замполит.

- Это ясно, товарищ замполит.

Но Крутикова, как видно, сегодня занимало другое. Его занимало главным образом то, где и как он снова встретится с отрядом, с товарищами. Я смог понять это его чувство только тогда, когда самому пришлось прощаться с боевыми друзьями, когда сразу отчетливо встало перед глазами все, что было вместе пережито, передумано; сколько пройдено вместе дорог, сколько отражено опасностей... Я по-настоящему понял Крутикова, когда тяжесть разлуки с товарищами пришлось пережить самому.

- Я думаю, выбор удачный, - сказал Стехов, когда мы остались одни. Он сказал это так, будто предполагал, что я сомневаюсь в том, справится ли Крутиков с заданием. - Человек он решительный, в случае чего найдется. Важно, что он знает порядки бандеровцев, спокойно сойдет у них за "своего хлопца". Как вы считаете, Дмитрий Николаевич?

- Документы нужны ему хорошие.

- Лучше подлинных, - сказал замполит. - Коля Струтинский знает свое дело... Из-за документов у нас не было ни одного провала.