Второй период 8 страница

Эти слова направили мои мысли по новому пути. Можно ли поставить сэра Персиваля перед необходимостью выбирать между двумя возможностями: подвергнуться судебному преследованию за жестокое обращение с женой или согласиться спокойно разъехаться с ней под предлогом, что она поедет погостить к своему дядюшке? Согласится ли он на последнее предложение? Это было более чем сомнительно. И все же, каким бы безнадежным оно ни казалось мне, попробовать стоило. Я решила отважиться на это просто с отчаяния, за неимением лучшего.

– Я напишу дяде о твоем желании, – сказала я, – и посоветуюсь с поверенным. Может быть, из этого что-нибудь выйдет.

С этими словами я снова поднялась, чтобы уйти, и снова Лора удержала меня.

– Не оставляй меня! – сказала она неуверенно. – Мои письменные принадлежности на этом столе, ты можешь писать письма здесь.

Мне было очень горько отказывать ей в этой просьбе. Но мы и так уже слишком долго были вместе. Если бы мы возбудили новые подозрения, то, может быть, не смогли бы больше видеться друг с другом. Мне следовало сейчас появиться внизу, среди этих негодяев, которые, возможно, в эту минуту думали и говорили о нас. Я объяснила все Лоре и убедила ее, что нам необходимо расстаться.

– Приблизительно через час или около того, ангел мой, я вернусь к тебе, – сказала я. – На сегодня самое худшее уже позади. Сиди спокойно и не бойся ничего.

– Ключ в двери, Мэриан? Можно мне запереться изнутри?

– Да, конечно, вот ключ. Запрись и никому не отпирай, пока я не вернусь.

Я поцеловала ее и оставила одну. Уходя, я с радостью услышала, как за мной защелкнулся замок, – теперь я знала, что она в целости и сохранности за запертой дверью.

 

VIII

 

19 июня.

На лестнице мне пришло в голову, что и мою дверь следовало бы запирать, а ключ для верности иметь всегда при себе, когда я ухожу из комнаты. Мой дневник вместе с другими бумагами был заперт в ящике письменного стола, но письменные принадлежности лежали сверху. В числе их была моя печать (с весьма обычным вензелем – два голубя пьют из одной чаши) и несколько листков промокательной бумаги с отпечатками моих записей, сделанных накануне ночью. Мне казалось опасным оставлять незапертыми даже эти пустяки, до такой степени я была во власти подозрений, ставших частью меня самой. В мое отсутствие замок ящика казался мне ненадежной защитой. Надо было преградить доступ к этому ящику – мне следовало запирать дверь своей комнаты.

Никаких следов чужого пребывания в моей комнате я не обнаружила. Мои письменные принадлежности (я дала строгие указания горничной никогда не трогать их) лежали, как обычно, в беспорядке на столе. Единственное, что бросилось мне в глаза, была моя печать, аккуратно положенная на поднос вместе с карандашами и воском. Класть ее туда, должна признаться, было не в моих привычках, к тому же я никак не могла припомнить, когда я это сделала. С другой стороны, я не могла припомнить, куда, собственно, я ее бросила, – весьма возможно, что на этот раз я машинально положила ее на место, и я не стала ломать себе голову над этой новой загадкой, с меня было достаточно волнений сегодняшнего дня. Я заперла дверь, положила ключ в карман и спустилась вниз.

Мадам Фоско была в холле одна и разглядывала барометр.

– Все еще падает, – сказала она. – Боюсь, что снова пойдет дождь. – Лицо ее было, по обыкновению, бледным и непроницаемым. Но рука, показывавшая на стрелку барометра, заметно дрожала.

Успела ли она уже передать своему мужу, как Лора в моем присутствии назвала его шпионом? Я сильно подозреваю, что это так. Одна мысль о последствиях, которые это может иметь, наполняет меня ужасом – ужасом тем более непреодолимым, что, по существу, я не понимаю его причины. Мадам Фоско не простила своей племяннице, что та, сама того не подозревая, стоит между ней и наследством в десять тысяч фунтов. Несмотря на ее напускную, внешне безупречную любезность, я непоколебимо уверена в этом. Моя уверенность вытекает из разных мелочей, которые женщины так хорошо умеют подмечать друг у друга. Все эти соображения мгновенно нахлынули на меня и побудили заговорить с ней в напрасной надежде употребить все мое влияние, всю силу моего красноречия, чтобы хоть как-нибудь искупить оскорбление, нанесенное графу Лорой.

– Могу ли я надеяться, мадам Фоско, что вы любезно простите меня, если я осмелюсь заговорить с вами по поводу одного чрезвычайно прискорбного случая?

Она скрестила руки на груди и величественно наклонила голову, не произнеся ни слова и не спуская с меня глаз.

– Когда вы были так добры принести мне мой носовой платок, – продолжала я, – я очень, очень боюсь, что вы могли случайно услышать слова Лоры, которые я не желаю повторять и не буду пытаться оправдать. Я только позволю себе надеяться, что вы не сочли их настолько важными, чтобы упоминать о них графу?

– Я не придала им никакого значения! – резко и горячо сказала мадам Фоско. – Но, – прибавила она, мгновенно делаясь ледяной, – у меня нет секретов от моего мужа, даже пустячных. Как только он заметил мое огорченное лицо, мне пришлось исполнить свой неприятный долг и объяснить ему причину моего огорчения. Признаюсь вам откровенно, мисс Голкомб, я все рассказала ему.

Я была готова к этому, однако вся похолодела при ее словах.

– Разрешите мне со всей серьезностью умолять вас, мадам Фоско, и умолять графа принять во внимание печальные обстоятельства, в которых сейчас находится моя сестра. Она сказала это, когда была вне себя от несправедливой обиды, нанесенной ей мужем. Она сама не помнила, что говорила, когда произнесла эти опрометчивые слова. Могу ли я надеяться, что, принимая все это во внимание, ее слова будут великодушно прощены?

– Безусловно! – сказал за моей спиной спокойный голос графа.

Он подкрался к нам своей бесшумной походкой, держа в руках книгу.

– Когда леди Глайд произнесла эти необдуманные слова, – продолжал он, – она совершила несправедливость по отношению ко мне, которую я оплакиваю – и прощаю. Не будем никогда больше возвращаться к этому, мисс Голкомб. Постараемся предать эти слова забвению.

– Вы так добры, – пробормотала я, – вы снимаете такую огромную тяжесть с моей души!..

Я попыталась продолжать, но его глаза не отрывались от меня, его страшная улыбка, скрывающая его истинные чувства, безжалостно и неумолимо застыла на его широком, гладком лице. Моя уверенность в его безграничной фальшивости, сознание, до чего я унизилась, вымаливая прощения у него и у его жены, привели меня в такое смятение, что слова замерли на моих устах, и я молча стояла перед ним.

– Я на коленях умоляю вас не говорить больше об этом, мисс Голкомб. Я воистину потрясен, что вы сочли нужным сказать так много! – С этими любезными словами он взял мою руку – о, как я себя презираю, как мало утешает меня сознание, что я покорилась этому ради Лоры! – он взял мою руку и поднес к своим ядовитым губам.

До этих пор я еще никогда не чувствовала с такой предельной ясностью, как велик мой ужас перед ним. Эта безобидная фамильярность потрясла меня, как самое гнусное оскорбление, которое мужчина мог бы мне нанести. Я скрыла свое отвращение и попыталась улыбнуться – я, когда-то так безжалостно осуждавшая лживость других женщин, была в этот миг фальшивее худшей из них, была такой же фальшивой, как этот Иуда, чьи губы прикоснулись к моей руке. Я не могла бы сохранять свое унизительное самообладание, если бы он продолжал смотреть на меня. Ревнивая, как тигрица, жена его пришла мне на помощь и отвлекла его внимание, когда он завладел моей рукой. Холодные голубые глаза ее засверкали, бледные щеки вспыхнули, она вдруг стала выглядеть на много лет моложе.

– Граф, – сказала она, – вы забываете, что ваша вежливость иностранца непонятна англичанке!

– Простите меня, мой ангел! Она понятна самой лучшей из всех англичанок в мире! – С этими словами он выпустил мою руку и невозмутимо поднес к губам руку своей жены.

Я побежала наверх, чтобы найти прибежище в своей комнате. Если бы у меня было время для размышлений, когда я осталась одна, мои собственные мысли причинили бы мне много страданий. Но размышлять было некогда. По счастью, времени было в обрез, и это сознание поддерживало мое мужество и спокойствие, – мне оставалось только действовать. Необходимо было написать поверенному и мистеру Фэрли, и я, ни минуты не колеблясь, села за письменный стол. Мне не приходилось выбирать, к кому обратиться за помощью, я могла рассчитывать только на самое себя, ни на кого больше. У сэра Персиваля не было по соседству ни друзей, ни родных, которым я могла бы написать. У него не было знакомых среди людей, занимающих в свете такое же положение, как и он. С соседями по имению он тоже не знался и был с ними скорее в плохих отношениях. У нас обеих не было ни отца, ни брата, которые могли бы приехать и стать на нашу защиту. Оставалось только написать эти два не очень убедительных письма. Если бы мы с Лорой попытались тайно бежать из Блэкуотер-Парка, все дальнейшие мирные переговоры с сэром Персивалем были бы невозможны. Все осудили бы нас за это. Ничего, кроме перспективы неминуемой гибели, не могло бы служить нам оправданием в случае такого побега. Сначала надо было попробовать, не помогут ли нам письма.

Я ничего не написала поверенному об Анне Катерик, потому что (как я уже сказала Лоре) она была связана с тайной, которую мы не могли объяснить, и потому сообщать о ней юристу было бесполезно. Я предоставила поверенному отнести позорное поведение сэра Персиваля за счет новых разногласий с женой по поводу денежных дел. Я просто просила его совета и спрашивала, можно ли принять законные меры для защиты Лоры, если бы она захотела покинуть Блэкуотер-Парк и вернуться со мной на некоторое время в Лиммеридж, а ее муж не соглашался бы на это. Относительно подробностей ее отъезда я отсылала его к мистеру Фэрли, заверяя его, что пишу с согласия самой Лоры. Я закончила свое письмо просьбой действовать как можно скорей и употребить власть закона, чтобы помочь нам.

Затем я занялась письмом к мистеру Фэрли. Чтобы заставить его немного расшевелиться, я обратилась к нему в выражениях, о которых уже упомянула Лоре. В письмо к нему я вложила копию моего письма к поверенному, чтобы мистер Фэрли понял, насколько все это серьезно, и представила ему наш переезд в Лиммеридж как единственный выход из создавшегося положения. По моим словам, только это могло предотвратить опасность, грозящую Лоре, и уберечь дядю с племянницей от неизбежных неприятностей в недалеком будущем.

Написав и запечатав оба письма, я пошла показать их Лоре.

– Тебя никто не беспокоил? – спросила я, когда она открыла мне двери.

– Никто не стучался ко мне, – отвечала она, – но я слышала чьи-то шаги в передней.

– Кто это был – мужчина или женщина?

– Женщина. Я слышала шуршание ее юбок.

– Шуршание шелка?

– Да, шелка.

Очевидно, мадам Фоско была на страже. Если она делала это по собственному почину, это не было страшно. Но если она сторожила Лору по приказанию графа, будучи послушным инструментом в его руках, это было слишком серьезно, чтобы не обратить на это внимания.

– Когда ты перестала слышать, как шуршат юбки в передней, что было дальше? – спросила я. – Они зашуршали по коридору?

– Да. Я сидела тихо и слушала, это было именно так.

– В какую сторону?

– К твоей комнате.

Я задумалась. Я не слышала этого шуршания. Я была слишком занята своими письмами. Рука у меня тяжелая, перо мое скрипит и царапает бумагу. Мадам Фоско могла скорее различить этот звук, чем я – шуршание ее шелковых юбок. Это было лишней причиной не доверять мои письма почтовой сумке в холле.

Лора заметила мою задумчивость.

– Новые затруднения! – устало сказала она. – Новые затруднения, новые опасности!

– Никакой опасности, – возразила я, – просто маленькое затруднение. Я думаю о наилучшем способе передать письма в руки Фанни.

– Значит, ты их уже написала? О, Мэриан, умоляю тебя, будь осторожна!

– Нет-нет, бояться нечего. Скажи мне, который час?

Было без четверти шесть. Дойти до деревенской гостиницы и вернуться к обеду у меня уже не было времени. Но если бы я стала ждать до вечера, мне, пожалуй, не удалось бы незаметно уйти из дома.

– Запрись, и пусть ключ остается в замочной скважине, Лора, – сказала я. – А за меня не бойся. Если за дверью кто-нибудь будет меня спрашивать, откликнись и скажи, что я пошла погулять.

– Когда ты вернешься?

– К обеду – непременно. Мужайся, душа моя! Завтра в это время о твоем положении будет известно разумному, честному, здравомыслящему человеку. После мистера Гилмора нашим ближайшим другом является его компаньон.

Я вышла и решила, что, пока не узнаю, что делается на нижнем этаже, мне лучше не показываться в костюме для прогулки. Я еще не установила, в доме сэр Персиваль или нет. Пение канареек в библиотеке и запах табачного дыма, струящийся через приоткрытую дверь, сразу подсказали мне, где находится граф. Я оглянулась, когда проходила мимо, и, к своему изумлению, увидела, что он с очаровательной любезностью показывает достижения своих любимцев домоправительнице! Очевидно, он сам пригласил ее посмотреть на них, потому что ей никогда бы не пришло в голову пойти в библиотеку. За каждым поступком этого человека всегда стоит какой-то умысел. Что он сейчас замышляет?

Мне было некогда заниматься расследованием причин, побудивших его чаровать домоправительницу. Я начала искать мадам Фоско и убедилась, что она занята своим любимым делом – графиня гуляла вокруг водоема.

Я не знала, как она встретит меня после вспышки ревности, которую я возбудила в ней незадолго до этого. Но муж успел укротить ее – она заговорила со мной со своей обычной вежливостью. Я обратилась к ней только для того, чтобы разузнать, куда девался сэр Персиваль. Мне удалось косвенно упомянуть о нем, и после некоторого сопротивления она наконец сдалась и сказала, что он вышел из дома.

– Какую из лошадей он взял? – спросила я небрежно.

– Ни одной. Он ушел пешком два часа назад. Насколько я поняла – чтобы навести справки о женщине по имени Анна Катерик. По-видимому, он решил во что бы то ни стало найти ее – непонятно для чего. Не знаете ли вы, мисс Голкомб, ее сумасшествие опасно?

– Не знаю, графиня.

– Вы идете домой?

– Да, я думаю. Наверно, скоро уже надо будет переодеваться к обеду.

Мы вместе вернулись в дом. Мадам Фоско поплыла в библиотеку и закрыла за собой двери. Я сразу же бросилась за шляпой и шалью. Нельзя было терять ни минуты, если я хотела добежать до гостиницы, увидеться с Фанни и вовремя вернуться к обеду.

Когда я снова проходила через холл, там не было ни души. Пение канареек в библиотеке прекратилось. Мне некогда было останавливаться для новых расследований. Я убедилась, что путь свободен, и поспешила выйти из дому с двумя письмами в кармане.

По дороге в деревню я приготовилась к тому, что, возможно, повстречаюсь с сэром Персивалем. Я была уверена, что не растеряюсь, если мне придется иметь дело с ним одним. Всякая женщина, умеющая держать себя в руках, всегда может справиться с мужчиной, который в гневе не помнит себя. У меня не было такого страха перед сэром Персивалем, какой я испытывала перед графом. Вместо того чтобы обеспокоиться, услышав о цели его прогулки, я, наоборот, успокоилась. Пока он будет занят поисками Анны Катерик, у Лоры и у меня есть некоторая доля надежды, что он временно перестанет преследовать нас. Ради нас самих и ради бедной Анны я молила Бога, чтобы ей удалось снова скрыться от него. Я спешила изо всех сил, оборачиваясь время от времени, дабы убедиться, что за мной никто не идет, пока не дошла до перекрестка, откуда дорога вела прямо в деревню.

На моем пути мне никто и ничто не встретилось, кроме пустого фургона. Скрип его неподмазанных колес был очень неприятен, и, когда я увидела, что фургон едет в деревню по той же дороге, я остановилась, чтобы пропустить его. Мне показалось, что я вижу чьи-то ноги в тени за фургоном; возница шел впереди, рядом со своими битюгами. Дорога была настолько узкой, что фургон задевал деревья и кустарник с двух сторон, и мне пришлось подождать, пока он не проедет, чтобы проверить мое впечатление. Очевидно, я ошиблась: когда фургон проехал, дорога за ним была безлюдна.

Я дошла до гостиницы, не повстречавшись с сэром Персивалем и не заметив на пути ничего подозрительного. Мне было приятно узнать, что хозяйка отнеслась к Фанни очень любезно. Девушке отвели маленькую комнату, где она могла посидеть вдали от шумной столовой, и уютную спаленку на самом верху. Увидев меня, она опять начала плакать и совершенно справедливо заметила, бедняжка, как тяжело, когда тебя выгоняют, будто ты совершила какой-то непростительный проступок, а на самом деле твое поведение безупречно. Даже сам хозяин, прогнавший ее, ничего не мог поставить ей в вину.

– Постарайтесь примириться с этим, Фанни, – сказала я. – Мы с вашей госпожой останемся вашими друзьями и приложим все усилия, чтобы ваши рекомендации не пострадали. Теперь послушайте. У меня сейчас очень мало времени. Я хочу дать вам важное поручение. Мне необходимо, чтобы вы доставили по назначению эти два письма. Одно, с маркой, вы опустите в почтовый ящик в Лондоне, где вы будете завтра утром. Другое, адресованное мистеру Фэрли, вы отдадите ему в собственные руки, как только приедете домой. Спрячьте оба письма, никому не показывайте и не отдавайте их. Они имеют важное значение для вашей госпожи.

Фанни спрятала письма за пазуху.

– Там они и останутся, пока я не выполню вашего приказания, мисс, – сказала она.

– Смотрите не опоздайте завтра на станцию, – продолжала я. – И когда увидите экономку в Лиммеридже, передайте ей привет от меня и скажите, что я беру вас в услужение, пока леди Глайд не сможет взять вас обратно. Может быть, мы встретимся раньше, чем вы думаете. Итак, не падайте духом и не опоздайте завтра на поезд.

– Благодарю вас, мисс, очень благодарю вас! У меня стало легче на сердце, когда я услышала ваш голос. Передайте миледи, что я никогда не забуду ее. Я оставила все в полном порядке. О Господи, кто-то поможет ей сегодня переодеться к обеду! У меня сердце разрывается, мисс, как я об этом подумаю.

Когда я вернулась домой, у меня оставалось всего четверть часа, чтобы привести себя в порядок и сказать два слова Лоре, перед тем как спуститься вниз к обеду.

– Письма уже у Фанни, – шепнула я ей через дверь. – Ты будешь обедать с нами?

– О нет-нет, ни за что на свете.

– Что-нибудь случилось? Кто-нибудь приходил к тебе?

– Да, только что. Сэр Персиваль.

– Он вошел в комнату?

– Нет, он напугал меня – он так стучал в дверь! Я сказала: «Кто там?» «Вы сами знаете кто, – отвечал он. – Вы передумали? Вы скажете мне все остальное? Я вас заставлю! Рано или поздно я все из вас вытяну! Я знаю, что вам известно, где сейчас Анна Катерик». «Я правда, правда не знаю!» – сказала я. «Нет, знаете! – крикнул он в ответ. – Я преодолею ваше упрямство, запомните это! Я у вас все выпытаю!» С этими словами, Мэриан, он ушел всего пять минут назад.

Он не нашел Анну! Сегодня ночью мы в безопасности – он еще не нашел ее.

– Ты идешь вниз, Мэриан? Приходи ко мне вечером.

– Да-да. Не беспокойся, если я немного запоздаю, – я должна быть очень осмотрительной и не обидеть их тем, что рано уйду.

Гонг прозвонил к обеду, и я поспешила спуститься вниз. Сэр Персиваль повел в столовую мадам Фоско, а граф предложил руку мне. Он был почему-то весь красный и, казалось, не мог отдышаться. Одет он был не так тщательно, как обычно. Может быть, он тоже ходил куда-то и боялся опоздать к обеду? Или сегодня он особенно страдал от жары?

Как бы там ни было, он был чем-то встревожен настолько, что не мог скрыть это. В продолжение обеда он был так же молчалив, как сам сэр Персиваль, и время от времени украдкой поглядывал на свою жену с выражением тревоги и неудовольствия, которых я в нем до сих пор никогда по отношению к ней не замечала. Единственным светским ритуалом, который он выполнял за обедом неукоснительно, как всегда, была его внимательность и любезность ко мне. Какую гнусную цель он преследует, я еще не догадалась. Какой бы она ни была, его неизменная вежливость в отношении меня, неизменная почтительность с Лорой, неизменное противодействие грубой вспыльчивости сэра Персиваля являются способами, которыми он твердо и неукоснительно пользуется для достижения этой непонятной мне цели с той самой минуты, как появился в доме. Впервые я заподозрила это в тот день, когда в библиотеке он встал на нашу защиту по поводу подписи под документом. Я теперь совершенно уверена, что он преследует какую-то определенную цель.

Когда мадам Фоско и я поднялись из-за стола, граф тоже встал, чтобы сопровождать нас в гостиную.

– Зачем вы уходите? – спросил сэр Персиваль. – Я говорю о вас, Фоско.

– Я ухожу, ибо уже напился и наелся, – отвечал граф. – Будьте снисходительны, Персиваль, к моей иностранной привычке уходить и приходить вместе с дамами.

– Ерунда! Лишний стакан бордоского не повредит вам! Посидите со мной, как англичанин. Я хочу спокойно поговорить с вами за стаканом вина.

– Я приветствую спокойный разговор всем сердцем, Персиваль, но не сейчас и не за стаканом вина. Попозже вечером – с удовольствием, попозже вечером.

– Куда как вежливо! – в ярости сказал Персиваль. – Вежливое обращение с хозяином дома, клянусь честью!

За обедом я много раз видела, как он нерешительно поглядывал на графа, тогда как граф избегал смотреть на него. Это обстоятельство в совокупности с настойчивым желанием хозяина поговорить о чем-то и упрямая решимость гостя избежать разговора напомнили мне, что сэр Персиваль и днем напрасно просил своего друга выйти из библиотеки, чтобы поговорить с ним. Граф уклонился от переговоров днем и снова уклонялся от этого после обеда. Какими бы ни были эти переговоры, они, очевидно, представляли большую важность для сэра Персиваля – и, возможно, некоторую опасность для графа, судя по его неохоте разговаривать со своим другом.

Эти мысли промелькнули у меня в голове по дороге из столовой в гостиную. Сердитое восклицание сэра Персиваля по поводу того, что его приятель оставлял его одного в столовой, по-видимому, не произвело никакого впечатления на графа. Он упрямо проводил нас до чайного столика, подождал с минуту в комнате, вышел в холл и вернулся с почтовой сумкой в руках. Было восемь часов. В это время письма из Блэкуотера отсылались на станцию.

– Нет ли у вас писем для отправки, мисс Голкомб? – спросил граф, подходя ко мне с почтовой сумкой.

Я увидела, как мадам Фоско, разливавшая чай, замерла со щипчиками для сахара в руках, чтобы услышать мой ответ.

– Нет, граф, благодарю вас, у меня нет сегодня писем.

Он отдал сумку слуге, находившемуся в комнате, сел за рояль и заиграл веселую неаполитанскую уличную песенку «Моя Каролина», которую повторил дважды. Жена его, обычно самая медлительная из женщин, приготовила чай с такой быстротой, с какой сделала бы это я, мгновенно выпила свою чашку и тихо выскользнула из комнаты.

Я хотела последовать ее примеру, отчасти боясь, что она попытается причинить Лоре какую-нибудь неприятность, отчасти оттого, что решила не оставаться наедине с ее мужем. Прежде чем я успела дойти до порога, граф остановил меня, попросив налить ему чаю. Я подала ему чашку и снова попыталась уйти. Он опять остановил меня; на этот раз он сел за рояль и обратился ко мне по поводу одного музыкального вопроса, который, как он заявил, задевал честь его страны. Напрасны были мои уверения, что я совершенно незнакома с музыкой вообще, не разбираюсь в ней и не имею к ней никакого вкуса. Он воззвал ко мне с неистовой пылкостью, прекратившей все мои дальнейшие возражения.

Англичане и немцы, провозгласил он с негодованием, всегда презирали итальянцев за их неспособность заниматься серьезной музыкой. Англичане постоянно твердят о своих ораториях, а немцы постоянно твердят о своих симфониях. Разве все мы позабыли его бессмертного друга и земляка Россини? Разве «Моисей в Египте» не является божественной ораторией, которую можно петь на сцене, вместо того чтобы холодно исполнять ее в концертах? Разве увертюра к «Вильгельму Теллю» не симфония, только названная по-другому? Знакома ли я с музыкой оперы «Моисей в Египте»? Не прослушаю ли я это, и это, и еще это, для того чтобы убедиться, что ничего более божественного и великого не было создано ни одним из смертных? И, не ожидая моего согласия или отказа, не спуская с меня своих стальных глаз, он начал оглушительно колотить по клавишам и петь с громогласным, безудержным восторгом, останавливаясь только для того, чтобы с неистовым пылом объявить мне название музыкального отрывка: «Хор египтян во мгле кромешной, мисс Голкомб!»... «Речитатив Моисея перед скрижалями с заповедями»... «Молитва израильтян при переходе через Красное море». Ага! Ага! Разве это не божественная музыка? Разве это не потрясающая музыка? Рояль ходил ходуном под его мощными руками, чайные чашки дребезжали на столе, а он пел во все горло своим мощным басом, отбивая такт огромной ножищей. Было нечто ужасное, нечто свирепое и дьявольское в его бурном ликовании по поводу собственной игры и пения и в торжестве, с которым он наблюдал произведенное на меня впечатление, тогда как я все дальше и дальше отступала к двери. Наконец я освободилась не собственными усилиями, но благодаря сэру Персивалю. Он открыл дверь столовой и сердито крикнул:

– Что это за адский грохот?!

Граф сейчас же встал из-за рояля.

– Увы, там, где Персиваль, гармонии и мелодии конец, – сказал он. – Муза музыки, мисс Голкомб, в отчаянии покидает нас, и мне, старому, толстому менестрелю, придется излить остаток своего энтузиазма на открытом воздухе! – Он величественно вышел на веранду и, засунув руки в карманы, начал вполголоса исполнять в саду речитатив Моисея.

Я слышала, как сэр Персиваль окликнул его через окно столовой. Но он не обратил на это никакого внимания. Казалось, он был твердо намерен ничего не слышать. Долгожданный спокойный разговор между ними все еще откладывался, все еще зависел от доброй воли и расположения самого графа.

Он задержал меня в гостиной на целых полчаса после ухода своей супруги. Где же она находилась и чем она была занята в этот промежуток времени?

Я пошла наверх, чтобы узнать об этом, но ничего не узнала. Когда я спросила Лору, оказалось, что она ничего не слышала. Никто ее не беспокоил, никакого шуршания шелковых юбок не доносилось до нее ни из передней, ни из коридора.

Было уже без двадцати девять, я пошла в свою комнату за дневником, вернулась и посидела с Лорой, то занимаясь своими записями, то разговаривая с ней. Никто не подходил к нам близко, ничего не случилось. Мы пробыли вместе до десяти часов. Затем я поднялась, сказала ей несколько одобрительных слов на прощание и пожелала спокойной ночи. Она снова заперлась на ключ, после того как мы условились, что первым долгом я навещу ее утром.

Мне оставалось дописать еще несколько фраз в моем дневнике, прежде чем лечь спать. Расставшись с Лорой, я в последний раз за этот мучительный день спустилась в гостиную просто для того, чтобы показаться, извиниться и уйти спать на час раньше обычного.

Сэр Персиваль и граф с супругой сидели там. Сэр Персиваль зевал в кресле, граф читал, а мадам Фоско обмахивалась веером. Как это ни странно, лицо ее горело. Она, никогда не страдающая от жары, безусловно, страдала от нее сегодня вечером.

– Боюсь, графиня, что вы чувствуете себя хуже, чем обычно? – спросила я.

– Я только что хотела сказать вам то же самое, – отвечала она. – Вы очень бледны, моя дорогая.

«Моя дорогая»! В первый раз она обращалась ко мне с такой фамильярностью! Когда она произнесла эти слова, на лице ее появилась дерзкая улыбка.

– У меня одна из моих обычных мигреней, – холодно отвечала я.

– Вот как? Наверно, из-за того, что вы не гуляли сегодня. Прогулка перед обедом была бы очень полезна для вас. – Она как-то странно подчеркнула слово «прогулка». Уж не заметила ли она, как я уходила? Ну так что ж, теперь письма были уже в целости и сохранности у Фанни.

– Пойдем покурим, Фоско, – сказал сэр Персиваль, поднимаясь и бросая нерешительный взгляд на своего приятеля.

– Когда дамы пойдут спать – с удовольствием, Персиваль, – отвечал граф.

– Простите меня, графиня, если сегодня я уйду первая, – сказала я. – Единственное лекарство от такой головной боли, как моя, – это сон.

Я попрощалась. Когда я пожимала руку этой женщины, на лице ее по-прежнему играла дерзкая улыбка. Сэр Персиваль не обратил на меня никакого внимания. Он нетерпеливо посматривал на мадам Фоско, но она, по-видимому, вовсе не собиралась ложиться спать. Граф, сидя за книгой, улыбался про себя. Для спокойного разговора с сэром Персивалем опять возникло препятствие – на этот раз им была графиня.

 

IX

 

19 июня.

Когда я наконец очутилась одна в своей комнате, я открыла дневник и приготовилась продолжать мои записи о сегодняшнем дне.

Минут десять я сидела с пером в руке, размышляя о событиях за последние двенадцать часов. Когда наконец я принялась за дело, передо мной встало затруднение, которого я никогда раньше не испытывала. Несмотря на все мои усилия сосредоточиться, мысли мои с непонятной настойчивостью возвращались к сэру Персивалю и графу. Вместо дневника все мое внимание было устремлено на разговор, который откладывался в течение целого дня и должен был произойти в одиноком безмолвии ночи. Пребывая в этом непривычном настроении, я совершенно не могла заставить себя припомнить, что произошло утром. Мне ничего другого не оставалось, как отложить дневник и позабыть о нем на некоторое время.