Маркович В. М. Уровни человечности // Маркович В.М. Человек в романах И.С. Тургенева.

Маркович В. М. Уровни человечности // Маркович В.М. Человек в романах И.С. Тургенева.

УРОВНИ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ

Имея в виду сделанные выводы, мы можем обратиться к другому аспекту романов Тургенева и повести речь о типологии тургеневских характеров. Это означает переход к иной художественной реальности: предметом рассмотрения будут не законы построения произведения, а его уже построенный «мир» — целостное и ощутимое подобие жизни. Соответственно меняются категории описания и сама его природа. Персонажи тургеневских романов предстанут перед нами в новом качестве — как сотворенные человеческие личности, существующие и действующие как бы независимо от авторской, воли. Их «жизнеподобие» даст нам право характеризовать их в той же системе понятий, в какой характеризуются реальные живые люди. В то же время мир характеров и обстоятельств ставит нас лицом к лицу с художественной мыслью создателя романа, этот мир воплощает ее адекватно, во всей ее полноте. А это значит, что мы получаем право говорить уже не об условной фигуре повествователя, а прямо о Тургеневе, о его концепциях, представлениях и оценках.

Прежде всего мы обнаруживаем принципиальную неоднородность характеров и обстоятельств, воссозданных в тургеневских романах. Из романа в роман переходят различные и очень устойчивые в своих различиях категории персонажей. Внутри каждой из этих категорий оказываются персонажи совершенно несходные по своей психологии, социальному положению, характеру и уровню культуры, относящиеся к разным эпохам, наконец. Но их объединяет тяготение к определенному типу взаимоотношений с окружающим миром.

Одна категория выделяется своей архаичностью. Это категория людей «прежнего времени», от которого современный человек уже отрезан необратимыми социальными и культурными переменами. К этой категории принадлежат, например, Марфа Тимофеевна Пестова, Арина Власьевна Базарова, старый слуга Лаврецкого Антон и бывший дядька Базарова «потертый и проворный старичок» Тимофеич. На фоне «новейших поколений» этих людей отличает какая-то удивительная несуетность и своеобразное чувство собственного достоинства.

Проблемы, с которыми сталкивает современного человека его самолюбие, этих людей не касаются и не могут коснуться. Поэтому в их жизнь не входят все «болезни» современной личности, источником которых является самолюбие: зависть, мнительность, озлобленность и т. п. В сознании этих людей самооценка неразрывно связана с их социальным положением: они никогда не забывают о том, что они дворяне или, напротив, крепостные слуги. Но такое самоощущение не может обернуться у них ни спесью, ни чувством собственной неполноценности. Дело в том, что для этих людей нет социальных положений, которые воспринимались бы как унизительные.

Для Марфы Тимофеевны Пестовой не унизительна ее бедность: она «при самых скудных средствах держалась так, как будто за ней водились тысячи» (7, 126). Правда, бедность Марфы Тимофеевны искупается древностью ее рода («трое Пестовых значатся в синодике Ивана Васильевича Грозного» — 7, 181). Но этим обстоятельством определяются лишь оттенки ее поведения, а не его основа. Для другой «дворяночки прежнего времени», Арины Власьевны Базаровой, ее неродовитость так же несущественна, как и ее бедность: и то и другое не вызывает даже намека на чувство социальной ущемленности. А для Антона или Тимофеича нисколько не унизительно положение барского слуги, т. е. с объективной точки зрения положение бесправного крепостного раба. Потерю своих обычных прав эти люди восприняли бы как наказание или бедствие. Но сами эти права, если они назначены человеку от рождения, всегда его удовлетворяют, как бы ничтожны они ни были.

Человек «прежнего времени» измеряет свое достоинство особыми критериями. Людям такого типа достаточно сознавать, что они действуют и живут сообразно своему «званию», чтобы уважать себя независимо от всего остального. Это возможно прежде всего потому, что человек «прежнего времени» не отделяет себя от своего «звания». И в неменьшей степени потому, что каждое из существующих «званий» освящено в его глазах оправданиями высшего порядка.

В современном общественном укладе люди «прежнего времени» приемлют далеко не все. Для Тургенева очевидно, что многие законы этого уклада, многие черты созданных им нравов этих людей отталкивают. Но разделение общества на сословия — подчиненные и привилегированные — представляется им естественным и справедливым.

«Арина Власьевна была очень добра и, по-своему, вовсе не глупа. Она знала, что есть на свете господа, которые должны приказывать, и простой народ, который должен служить, — а потому не гнушалась ни подобострастием, ни земными поклонами; но с подчиненными обходилась ласково и кротко, ни одного нищего не пропускала без подачки и никогда не осуждала никого, хотя и сплетничала подчас» (8, 317).

Такова логика патриархального социально-нравственного сознания. В сознании людей «прежнего времени» «господа» и «простой народ» разделены и в то же время связаны как две различные, но равно необходимые и как бы дополняющие одна другую части единого целого. У этих людей отношения господства и подчинения скрепляются почти родственным благожелательством и вообще отмечены чертами своеобразной семейственности. Зависимость здесь неотделима от покровительства и потому представляется естественной — наподобие обычного подчинения младших старшим в «натуральной» человеческой иерархии семьи.

Словом, для человека «прежнего времени» общественная иерархия — это не просто данность. Тут действует санкция общенародной традиции, опирающейся не на юридический закон, а на живую силу обычая, для всех родного и кровного. Этой санкцией все оправдано и все урегулировано. Любое положение в общественной иерархии оказывается по-своему почтенным и, стало быть, унизить не может. Унизительным, недостойным может быть лишь несоответствие человека занимаемому «месту».

Такое понимание человеческого достоинства и общественных отношений — лишь одна из граней целостного и глубоко своеобразного отношения к миру. «Арина Власьевна была настоящая русская дворяночка прежнего времени; ей бы следовало жить лет за двести, в старомосковские времена. Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; а об устрицах говорила не иначе как с содроганием; любила покушать — и строго постилась; спала десять часов в сутки— и не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова; не прочла ни одной книги, кроме «Алексиса, или Хижины в лесу», писала одно, много два письма в год, а в хозяйстве, сушенье и варенье знала толк, хотя своими руками ни до чего не прикасалась...» (8, 316—317).

Мы видим человека, у которого сознание и жизнь подчинены готовым нормам, заданным традицией. Но традиционные представления, цели, формы жизни оказываются для него естественными условиями существования, нормативное — личным, интимным, собственным. Такому человеку обеспечена незыблемость его мировосприятия, безоглядная уверенность поведения, почти ненарушимая душевная цельность. Этот человек не утратил интимной связи с народным миросозерцанием, с миром древнейших верований и магических представлений. Сопричастность коллективному опыту множества поколений оборачивается у него ощущением своей общности со всей мировой жизнью: за видимой оболочкой ее явлений он чувствует присутствие загадочных, но неравнодушных к нему сил, с которыми связан каждый поворот его судьбы. В представлении этого человека мир вовсе не идилличен, но человек в нем — как в родном доме, где рядом с радостями могут ждать его и горе и беда, но где при всем том ничто ему не чуждо.

Тургенев дает нам ощутить обаяние такого человеческого типа, но не позволяет забыть о том, что это обаяние уже миновавшей эпохи, исчезающей породы людей. Общенародные традиции, на которых зиждется жизнь этих людей, живы только в их собственном сознании. Сами они — старики, доживающие свой век, а все, кто их окружает, живут уже по другим законам. Но все-таки Тургенев считает необходимым ввести их в художественный мир своих романов, и он вводит их как напоминание о том далеком, но вполне реальном для него этапе русской истории, когда единство человека с общественным целым не было, на взгляд писателя, проблемой.

Эти живые воплощения «прежнего времени» нужны Тургеневу для того, чтобы современность предстала в отчетливой соотнесенности с прошлым — как следствие распада былого общественного единства. Возникающие контрасты наглядно отмечают, как далеко этот процесс зашел и куда он ведет. А ведет он прежде всего к разнообразию взаимоотношений человека с обществом.

Существующий общественный уклад тоже облекает жизнь человека в готовые формы, но его власть над этой жизнью представляется Тургеневу механической и в сущности внешней. Нормы, заданные господствующим укладом, требуют от человека лишь простого подчинения. Они бессильны наполнить человеческую жизнь идейным, нравственным, вообще духовным смыслом, дать ей высшее оправдание. Теперь человек в принципе может сам решать, как и для чего ему жить.

Следствием этого оказывается разнообразие решений и соответственно разнообразие взаимоотношений человека с обществом. По мысли Тургенева, в современных исторических условиях складывается несколько типов, или, говоря иначе, несколько уровней этих отношений, потому что замеченные Тургеневым типы отношений личности и общества, с точки зрения писателя, неравноценны.

 

 

 

Начнем с того из них, который воспринимается Тургеневым как низший. Этот уровень воплощен во многих персонажах, сближенных только однородностью своих взаимоотношений с общественной средой, а в конечном счете однородностью своего отношения к миру. По этому признаку уравниваются и оказываются персонажами одного ряда такие несходные фигуры, как, например, Пандалевский и Пигасов, отец Лизы Калитиной и жена Лаврецкого, Паншин и Гедеоновский, Курнатовский и Николай Артемьевич Стахов.

Основа всех побуждений этих людей — эгоизм. Их истинная цель — житейское преуспеяние. Оно может рисоваться им в разных формах, но в любой форме цель эта лишена духовного содержания. Этим людям категорически отказано в нравственном самосознании, в религиозности, в патриотизме, в элементарной принципиальности. Даже безупречная служебная честность Курнатовского для писателя только форма, в которую облекается карьеризм особого склада.

Но при всей беспощадности Тургенева к этим людям жизненная позиция каждого из них не лишена в глазах романиста какого-то (пусть даже очень слабо выраженного) человеческого смысла. Прежде всего Тургенев заставляет нас заметить, что в каждом из этих людей стремление преуспеть порождается (или усиливается) объективным противоречием, возникшим независимо от его воли. Гвардейский офицер Николай Артемьевич Стахов «был красив собой, хорошо сложен и считался едва ли не лучшим кавалером на вечеринках средней руки» (8, 18), но «в большой свет ему не было дороги» (там же). Курнатовский, выпускник привилегированного училища правоведения, — сын наемного управляющего на службе у графов Б. Отец Лизы бывший губернский прокурор Калитин «получил изрядное воспитание, учился в университете», но рожден «в сословии бедном» (7, 125). Честолюбивый, энергичный и настойчивый Пигасов тоже «происходил от бедных родителей». «Отец его занимал разные мелкие должности, едва знал грамоте и не заботился о воспитании сына» (6, 248—249). Пандалевский, человек ловкий и далеко, не бездарный, — вовсе темного происхождения: «В чертах лица его было нечто азиатское... Но молодой человек именовался по фамилии Пандалевский и называл своею родиной. Одессу, хотя и воспитывался где-то в Белоруссии, на счет благодетельной и богатой вдовы» (6, 241). У Паншина и Варвары Павловны исходное противоречие еще сложнее и еще обиднее: оба богато одарены от природы и происхождением предназначены для высокого положения, но оба лишены этого положения неудачливостыо своих родителей.

У каждого из этих людей свой предел мечтаний. Однако источник их притязаний в сущности один и тот же. С точки зрения норм соответствующей среды, у каждого из них есть основания чувствовать свою неполноценность. И в каждом случае человек не хочет с ней смириться. Он чувствует, что обладает качествами, способными обеспечить успех. А потому и стремится возвыситься вопреки обстоятельствам, поставившим его в положение, которое он не может считать естественным и достойным. 50

Соотнесение этой жизненной позиции с позицией людей «прежнего времени» (соотнесение, явно предусмотренное Тургеневым) проясняет ее социально-историческую природу. Человек новой формации — уже не член гигантской национальной общины-семьи. Это всего лишь частное лицо, которое не представляет никого и ничего, кроме самого себя. Исходя из этого и решается проблема смысла жизни. Патриархальные решения этой проблемы, поддержанные естественным авторитетом обычая, уже утратили силу. В то же время человек такого уровня не способен решать эту проблему по-своему, вне рамок окружающей его социальной среды, независимо от ее норм. Человек этот даже не стремится выйти за пределы таких норм или как-то пересмотреть их. Он принимает те, какие есть, и из них исходит.

Понять его, по Тургеневу, совсем нетрудно. Для такого человека система ценностей его круга — единственно реальная. Он может знать о существовании других ориентиров, других критериев, однако эти ориентиры и критерии он воспринимает как абстракции, нежизнеспособные и пустые. Он живет в мире, где другие ценности не имеют ни малейшего значения, и этого условия никому не отменить. Можно говорить об ограниченности такой социальной сферы, но ведь именно в ее пределах проходит почти вся жизнь человека, отнесенного Тургеневым к низшему уровню. Выходы в иные сферы крайне редки и не могут привести к закреплению в новом кругу. В человеке низшего уровня нет необходимых для этого естественных данных (например, артистических способностей Варвары Павловны и Паншина хватает только для роли светских дилетантов). Оттого человек и не мечется, а сразу устремляется к тем жизненным ориентирам, которые имеют для него реальную цену.

И он не ошибается, потому что на таком пути он в самом деле может получить все, что ему нужно. «Паншин твердо верил в себя...; он шел вперед смело и весело, полным махом; жизнь его текла как по маслу» (7, 134). Перед нами не исключение, а правило: самоуверенность оказывается типичной чертой людей, причисленных к уровню, о котором идет речь. Эта черта отмечена в Калитине, в жене Лаврецкого, в Курчатовском, в Пандалевском, в Пигасове (времени его службы). По части уверенности в себе с этими людьми могут конкурировать разве что молодой Рудин, Инсаров или Базаров, каким он был до встречи с Одинцовой. Но насколько легче дается такая уверенность Пандалевскому, Паншину или Курнатовскому! И как она устойчива, вплоть до абсолютной неуязвимости!

Самоуверенность подобных людей — признак обретения ими искомого состояния (или, по крайней мере, признак близости к такому состоянию). Человек достигает не только практического успеха, но вместе с ним и благодаря ему — возможности ценить себя так высоко, как требуется, и притом неизмеримо выше тех, кто живет по другим ориентирам. Эти другие либо ничего не пытаются добиться (поскольку имеют все необходимое), либо не могут достигнуть желанной цели и потому испытывают неудовлетворенность, смятение, тоску. Человек, добившийся и достигший, чувствует себя вправе смотреть на таких людей свысока. Он может искренне воспринимать их как чудаков, растяп, неудачников, болтунов. Иной раз он может совершенно искренне их презирать.

Таким образом, связывая свое достоинство с практическим успехом, а практический успех — с признанными и вполне доступными ценностями, человек обретает прочную опору и возможость полного довольства собой. Важно только не выходить за пределы своей сословной среды и принятых в этой среде ориентиров. И человек не выходит, тем более что поводов для этого у него немного. Так эгоизм оборачивается приспособлением к нормам среды и наличным житейским условиям.

Внутри этой диалектики есть моменты, несущие в себе человеческое содержание, — конфликт личности с обстоятельствами, ее самооценка и самоутверждение. Здесь кроется возможность таких порывов, которые не вполне укладываются в житейские стандарты среды (вспомним хотя бы отношение матери к замужеству Елены и неожиданное примирение с ней отца). Иногда эти порывы даже становятся реальностью, но только на мгновения. Изменить жизненную позицию человека они не способны.

Для удивления тут нет оснований. Уже исходный конфликт личности с неблагоприятными обстоятельствами имеет в значительной степени механический характер: он задан не свободной волей личности, а внешней нормой, определяющей унизительность бедности, незнатности, нечиновности, плебейского происхождения и т. п. Механической оказывается и сама связь человека с обществом, потому что это связь приспособления к внешней данности, а не связь органического единства с целым. Эта механическая связь и эгоистическая природа жизненной позиции человека взаимно дополняют и обеспечивают друг друга. Неудивительно, что такой тип взаимоотношений человека и общества представлен в тургеневских романах как низший: он недалек от логики биологического приспособления и законов борьбы за существование, действующих в природе.

 

 

 

Более высокий уровень взаимоотношений человека и общества отличает присутствие момента духовности в жизненной позиции человека. Особый характер внутреннего содержания и форм проявления этой духовности уравнивает и сближает опять-таки несходных персонажей, таких, как Лежнев и Волынцев, Басистов и Михалевич, Берсенев и Шубин, Павел, Николай и Аркадий Кирсановы.

Прежде всего они люди честные и порядочные, неспособные к низким чувствам или поступкам. Эта не просто особенность их психологии, но принципиальная позиция, осознанная, выбранная, часто даже противопоставленная другим позициям и принципам поведения; Порядочность этих людей почти всегда связана с их независимо-отчужденным, а иногда и прямо враждебным отношением к светской суете, карьеризму, стяжательству и т. п. Варианты такого отношения, конечно же, неодинаковы, но это именно варианты одного и того же явления. Басистов всей душой ненавидит карьериста и приживальщика Пандалевского — Лежнев на такие сильные чувства не способен. Но он никому не прощает взяток, угодничества, житья за чужой счет, корысти, лицемерия, недобросовестности. Пандалевского и Пигасова он презирает, а в его отношении к салонной культуре, свету, светским кумирам отчетливо проступает враждебность. В позиции Михалевича, напротив, трудно обнаружить враждебность к чему бы то ни было; к тому же тщеславие, корысть, низменный практицизм волнуют и занимают его гораздо меньше, чем слабости просвещенных и гуманных дворянских интеллигентов. Но само существование Михалевича оказывается своеобразным вызовом миру корыстных и тщеславных расчетов, объективно полемизируя с ним своей абсолютной свободой от меркантильных интересов, целей и забот.

Свобода этих людей от корысти и тщеславия получает осязаемо реальное воплощение. Лежнев не служит и, видимо, никогда не служил. Шубин слышать не хочет об академии и упорно избегает путей, ведущих в сферу искусства, отмеченного официальным покровительством. Николай Петрович Кирсанов уклоняется от военной карьеры, а при первой возможности оставляет и гражданскую службу. Его брат тоже покидает службу, жертвуя перспективой блистательной карьеры, а затем и высший свет, где пользовался столь же блистательным успехом. Берсенев, Михалевич, Басистов служат, но служат не ради карьеры или каких-либо выгод. Даже элементарная необходимость заработка отступает для них на второй план, уступая первое место возвышенной задаче воспитания юношества: она-то и определяет в их глазах главный смысл их служебной деятельности. Словом, жизненные цели и стимулы поведения, вездесущие и всемогущие, на низшем уровне, для этих людей недействительны.

Эти люди могут возвыситься над многими сословными предрассудками. Могут и вовсе их не иметь, как Шубин и Берсенев, изначально далекие от условного кодекса дворянской морали, как Лежнев, прошедший школу философского идеализма, как Басистов или Михалевич, своим разночинским происхождением освобожденные от власти дворянских традиций. Возможен и такой своеобразный вариант. Нравственное сознание Волынцева ни в чем не выходит за пределы сословной морали, но Волынцев следует ей отнюдь не механически. В столкновении с Рудиным он защищает традиционные нормы чести и приличия осмысленно и одухотворенно. И все условные каноны дворянско-офицерского рыцарства перестают быть условностями, наполняясь живым смыслом и неотразимой в своей простоте человеческой правдой. Конечно, на такую высоту Волынцева поднимает страсть, но предпосылки взлета — в изначальной нравственной «добротности» этого человека.

Свобода этих людей от косности так же неслучайна, как их свобода от корысти. Легко заметить, что в их нравственности многое определяется широкими, по сути своей сверхсословными установками и критериями. Для этих людей реальны и существенны нравственные обязательства личности перед обществом, историей, прогрессом нации и человечества. Именно такие обязательства имеет в виду Михалевич, когда кричит Лаврецкому, что «на каждой отдельной личности лежит долг, ответственность великая перед богом, перед народом, перед самим собою» (7, 204). О необходимости нравственной и гражданской связи с родиной говорит Лежнев: «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится» (6, 349). А разве Шубин и Берсенев не признают (каждый на собственный лад) своей ответственности перед искусством и наукой? И разве служение искусству и науке не получает в их сознании общественный смысл? Берсенев свято чтит память отца, видевшего в науке «светоч», и не представляет лучшего призвания, чем «пойти по следам Тимофея Николаевича» (в котором читатель тургеневских времен без труда угадывал Грановского). А Шубин не шутя задумывается о возможности заслуженной славы, о перспективе бессмертия художника в памяти «благодарного потомства».

Даже аристократизм Павла Петровича Кирсанова наполнен гражданским смыслом. Ведь право аристократии на руководящее положение в обществе Павел Петрович обосновывает не сословными привилегиями, а нравственными достоинствами настоящих аристократов и той высокой социальной миссией, которая только им одним вполне посильна. По убеждениям Павла Петровича, подлинный аристократизм противоположен всяческой косности и всяческому эгоизму, сословному и личному. Подлинный аристократизм представляется могущественным фактором прогресса: в аристократе, доказывает Павел Петрович, чувства, укрепляющие и возвышающие личность, развиты сильнее, чем в ком бы то ни было. Отсюда следует, что аристократ наиболее органично уважает права личности и чувствует ее обязанности. Это делает его естественным другом и защитником свободы в такой же мере, как и защитником закона, чести, долга. Потому Павел Петрович и подчеркивает, что уважает настоящих аристократов именно как человек либеральный и любящий прогресс. Оттого он с такой гордостью напоминает Базарову: «Аристократия дала свободу Англии и поддерживает ее» (8, 241).

Иначе говоря, аристократ представляется Павлу Петровичу наиболее совершенным воплощением общественного человека, а принцип аристократизма — высшей моральной силой, способной организовать жизнь человеческого общества на основе соединения свободы и порядка. Миссия аристократии в России мыслится им как цивилизаторская, как противостояние дикости, разгулу грубой силы, антикультурному хаосу.

Вообще «принсипы» Павла Петровича становятся предметом насмешки только в соотнесении с титаническим масштабом базаровского отрицания и базаровской судьбы. Сами по себе они выглядят у Тургенева последовательными, кое в чем убедительными и не лишенными достоинств. Даже англомания Павла Петровича не так уж нелепа и, во всяком случае, не только смешна. Преклонение перед британским консервативным либерализмом и его программным принципом — найти в разумном обновлении общественных отношений гарантию сохранения их традиционно-исторических основ — создает благоприятную почву для соединения лучших идей западничества и славянофильства. Европейские идеи личной независимости, личного достоинства, свободы, чести, права без противоречия согласуются у Павла Петровича с идеями великого значения общины и патриархальной семьи, с утверждением необходимости смирения перед народной верой и народной правдой и т. п. И все это — под знаком идеи прогресса, с искренним уважением к символам «народа», «человечества», «логики истории». Читатель-современник имел основания воспринять идеи Павла Петровича как нечто более серьезное и значительное, чем личность персонажа. А сам Павел Петрович представал читательскому взору последователем хотя и нереальных, но по-своему высоких и благородных общественных идеалов, последователем, пусть ограниченным, но убежденным и честным.

Сознание своих обязательств перед обществом может получать у подобных людей оттенок некоторой оппозиционности, направленной против официальных установлений или позиции большинства их сословия. Такой оттенок сказывается уже в нападках Лежнева на консервативные принципы помещиков типа Ласунской. Есть он и в свободомыслии Берсенева и Шубина. Наконец, разве Павел Петрович не «пугал помещиков старого покроя либеральными выходками» (8, 225)? И разве его брат в какой-то момент не прослыл в губернии «красным», опередив многих в смелости хозяйственных преобразований?

Все эти черты явно и резко отличают персонажей, о которых идет речь, от лиц, отнесенных Тургеневым к низшему уровню. Вместе с тем в позициях этих персонажей отмечено нечто такое, что не позволяет им уйти слишком далеко от действующих на низшем уровне законов взаимоотношений человека и общества.

Сходство обнаруживается хотя бы в том, что цели и содержание жизни этих людей тоже определяется какими-то внешними нормами. У них более достойные ориентиры, но это всегда ориентиры готовые. За такими ориентирами почти всегда, стоит какой-нибудь авторитет — Роберта Пиля или «Тимофея Николаевича», британской аристократии или русского народа, философской доктрины или почитаемого морального кодекса. Эти ориентиры связывают человека с определенной социально-культурной средой, не столь широкой и прочно укорененной, как среда сословная, но уже успевшей сложиться и обрести «собственные традиции. Внутри современного ему общественного уклада Тургенев обнаруживает несколько таких особых миров, каждый из которых живет по «своим» законам. Таков мир прогрессивно мыслящей университетской профессуры, взрастившей Берсенева. Таков мир независимой артистической богемы, в котором сформировался Шубин. Такова специфическая среда московского студенчества, откуда вынес свою «всегда готовую» восторженность романтик Михалевич. Наконец, такова система уже устойчивых традиций, определяющих уклад жизни либеральных русских помещиков, тех, которые, подобно Павлу, Николаю и Аркадию Кирсановым, пытаются строить свое хозяйство и свои отношения с крестьянами на европейских началах. В каждом из таких миров его традиции действуют как нормы, указывающие человеку, каким надлежит ему быть. Ими предопределены его занятия, образ мыслей, мораль, стиль поведения, в конечном счете вся его жизнь.

В отношении человека этой категории к внешним нормам опять-таки сказывается статус частного лица, ограничивающий его нравственные права и притязания. Вне подчинения норме, заданной средой и традицией, такой человек живет только для себя и никого, кроме самого себя, не представляет. Поэтому коллективно признанная общественная норма неизбежно оказывается по отношению к нему вышестоящей инстанцией, властной приказывать, запрещать, санкционировать и оправдывать. Именно так она и воспринимается. Свободная воля человека может проявиться в выборе одного из многих установленных ориентиров. Но «законодательная инициатива» самой личности, нравственный поиск, не ограниченный заранее данными внешними предпосылками, исключаются.

Неспособность выйти из круга готовых норм объективно сближает человека такого типа с людьми, живущими в подчинении обычным законам сословно-бюрократического уклада. Не менее важно другое. Жизненные цели такого человека не приводят его к столкновению с этими законами, потому что традиции и нормы, которым он следует, с этими законами вполне совместимы. Такой человек может строить свою жизнь внутри господствующего уклада, сохраняя достойно-независимую позицию и в то же время не вступая с ним в сколько-нибудь серьезный конфликт. Такой человек может быть принципиальным, гуманным, критически мыслящим, не выходя из рамок относительно благополучного существования, ничем не жертвуя и ничем не рискуя. Диапазон его идеалов достаточно узок, чтобы это оказалось возможным. Достаточно узок для этого и диапазон его ответственности, а в конечном счете и диапазон его гражданской или нравственной реакции на все происходящее вокруг.

Относительно достойная позиция и относительно благополучное существование такого человека всегда соотнесены у Тургенева с определенным контрастным фоном. Это бегло, но точно нарисованные картины общественного неблагополучия. Мы видим народную нищету и народные страдания, хозяйственные неурядицы, разложение традиционного быта, бестолковость и беспомощность всех сословий перед лицом социального кризиса, косность и бессилие администрации, духовную немощь дворянской интеллигенции. Причем все это мы обычно видим вместе с персонажами того разряда, о котором идет речь, нередко их глазами, отождествляясь с «внутренней» точкой зрения кого-то из них. И всякий раз оказывается, что человек этот все понимает и оценивает совершенно верно.

«Нас бы очень далеко повело, если бы мы хотели разобрать, отчего у нас являются Рудины» (6, 349), — эта глубокая и верная мысль принадлежит Лежневу. «Нет еще у нас никого, нет людей, куда ни посмотри. Все — либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота и глушь подземная, либо толкачи, из пустого в порожнее переливатели да палки барабанные!» (8, 142), — это сказано Шубиным. «— Нет, — подумал Аркадий, — небогатый край этот, не поражает он ни довольством, ни трудолюбием, нельзя, нельзя ему так остаться, преобразования необходимы...» (8, 205). И разве читатель может не согласиться с персонажем?

Но осознание общественного неблагополучия не ведет таких людей ни к бунту, ни к духовной драме, ни к поискам неизведанных путей, не становится для них мучительной проблемой, без решения которой невозможно жить. Оттого-то, все это понимая, они могут довольствоваться сознанием собственной порядочности (как Лежнев), рациональным переустройством собственного хозяйства (как Аркадий Кирсанов), честным размежеванием со своими собственными крепостными (как его отец). Варианты опять-таки могут быть самыми различными, но все они в той или иной мере благополучны. Для персонажей той категории, о которой идет речь, не существует трагических ситуаций. Их отличает способность не попадать в тиски неразрешимых противоречий, способность удовлетворяться возможным и доступным.

 

Наконец, важно еще и то, что позиция, позволяющая этим людям уважать себя, почти всегда хотя бы отчасти обеспечена (или по крайней мере отчасти «подстрахована») благоприятным для них стечением обстоятельств. Рассмотрим для примера хотя бы историю Николая Петровича Кирсанова. На первый взгляд перед нами ряд ситуаций, в которых собственный выбор человека определял его жизненный путь. Отец прочил сына в офицеры, а тот поступил в университет. Традиция указывала путь служебной, карьеры, а человек взял да и вышел в отставку. И как ни огорчались родители, люди старого закала, не порвал со своей возлюбленной, дочерью бедного чиновника, не порвал и в конце концов женился на ней. Николай Петрович кажется хозяином, своей судьбы, но лишь до той поры, пока мы принимаем во внимание развязки конфликтных ситуаций его жизни. Картина становится иной, если приглядеться к предпосылкам этих развязок. Каждый раз на помощь приходит какая-то не зависящая от него случайность: она-то и определяет во многом исход дела. Накануне производства в офицеры сломал ногу — и перспектива военной службы отпадает сама собой, даже без столкновения с отцом. Поселился на квартире у бедного чиновника и, естественно, влюбился в дочку хозяина. Внезапно (и, видимо, безвременно) умерли родители, и вот уже можно беспрепятственно оставить службу и жениться. Конфликт опять-таки снимается сам собой. Конечно, влечение к образованию, отвращение к служебной лямке, возможность жениться на умной и серьезной девушке независимо от ее происхождения и состояния — в самой натуре Николая Петровича. Но обстоятельства, отмеченные повествователем, застревают в памяти, и трудно отделаться от естественно возникающий вопросов. А если бы ногу не сломал? А если бы поселился в другом доме? А если бы родители прожили еще много лет? Разве нельзя допустить, что при этих условиях жизнь Николая Петровича была бы иной? Во всяком случае, обстоятельства неизменно оберегали его от испытания «на прочность».

А разве нельзя сказать то же самое о Лежневе? В эпилоге он признает, что судьба его могла сложиться совсем иначе, не будь он, в частности, богат. Но какой бы могла она быть, эта иная судьба? Превращение Лежнева в энтузиаста, героя, бесприютного скитальца, подобного Рудину, едва ли возможно. Лежнев сам чувствует, что к такой жизни просто неспособен: «Я первый на твоем месте давно бы примирился бы со всем» (6, 366). Выходит, что «счастливые обстоятельства» уберегли Лежнева от перспективы заурядного приспособленчества.

В общем, ограниченность этих людей очевидна. Очевидна умеренность любого из присущих им достоинств. И в то же время в романах Тургенева именно этим людям, и только этим людям, дано испытать радости взаимной любви и счастья. Эта особенность резко отличает их от людей, отнесенных к низшему разряду. И так же резко — от тех, кого Тургенев ставит выше всех прочих.

Любовь у Тургенева не просто многолика: иерархии людей соответствует иерархия родов чувства. Люди, отнесенные Тургеневым к низшему уровню, могут испытывать увлечение, подобное страсти, способное захватить человека целиком. Автор не отказывает им в этом, но всегда отмечает тот особый оборот, который придает увлечению эгоистическая природа их душевной жизни. На низшем уровне увлечение, достигшее силы привязанности или страсти, не возвышает человека над его обычным состоянием. Происходит, скорее, обратное: люди становятся слабее, мельче, прозаичнее. К такому выводу приводят истории отношений Паншина и Варвары Павловны, отца и матери Лизы Калитиной, Николая Артемьевича и Анны Васильевны Стаховых.

Чувства людей, подобных Лежневу, Берсеневу, Кирсановым, — иной природы. Их любовь песет в себе высокие духовные стремления. И стремления эти осуществимы, если не для всех, то по крайней мере для многих. Условием их осуществления оказывается взаимность любви.

«Он едва стоял на ногах и только