Глава 51

Мы с Жан-Клодом опустились на колени возле Ашера. Он уже от первой маленькой пробы набрал достаточно сил, чтобы улыбнуться. Это был едва заметный призрак прежней улыбки, но такое для меня облегчение, что я тоже улыбнулась.

Взяв за руку Жан-Клода левой рукой, я положила правую на щеку Ашера. Как только я его коснулась, он стал тут же самым красивым из всего, что я видела в жизни. Все было не важно — важно было только прикосновение к нему. Только быть с ним. Только Ашер имел в этом мире значение, и мир сузился до его глаз, до его тела.

Где-то в глубине сознания я понимала, что Ашер не применяет ко мне вампирской силы. Все, что я до сих пор чувствовала, — настоящее. Потому что вот это — настоящим быть не может. Я никогда ничего подобного не ощущала, поскольку это была не любовь, не вожделение — одержимость. Отчетливое знание, что если я сейчас до него не дотронусь, то умру. Я осознавала, что это не так, но ощущала, будто так и есть. Помоги мне Бог, так это ощущалось.

Я резко высвободила левую руку — ее что-то держало, и я не могла касаться Ашера обеими руками. А мне надо было именно обеими руками его касаться. Я легла на него и провела руками по нему сверху вниз.

Его руки взяли мое лицо, и на каком-то уровне я знала, что они ощущаются как пергамент, натянутый на палочки, но впервые имея дело с вампирскими приемами, я не стала сопротивляться. Я позволила силе Ашера превратить возможный ужас в нечто эротическое и красивое.

Я открыла себя полностью, и Ашер подчинил меня как поток, прорвавший дамбу, заливающий землю, слишком долго остававшуюся без воды. Его сила не несла меня — поглотила, захлестнула меня весом тысячи волн, прижала меня к песчаному дну и держала под толщей океана. Я не то чтобы тонула — мне было все равно, тону я или нет.

Я очнулась — если это правильное слово — под его телом, прижимающим меня к каменному полу. Я смотрела на волнующееся облако его волос, и искры сверкали в них как в золотой завесе. Я погладила их руками — они были мягкие, снова живые. Край щеки снова был упруг и шероховат от шрамов. Я коснулась этих знакомых рубцов, и он повернулся ко мне лицом. От его вида у меня перехватило дыхание.

От лба и до щеки, до полных губ, он снова был безупречен. Глаза его в этом лице были как сапфиры на фоне жемчуга и золота.

Я рассмеялась, увидев его, смехом радости. Он приложил ладонь к моей щеке, и я повернулась поцеловать эту ладонь. Тяжесть его тела на мне была самым прекрасным ощущением в моей жизни, потому что это было доказательство, что он вернулся, что он здоров, что он цел.

Он то ли поднял, то ли перевернул меня в сидячее положение у себя на коленях, а сам прислонился спиной к стене. Потом повернул меня у себя в руках, чтобы мне стала видна Белль Морт. Мне не надо было глядеть ему в лицо, чтобы знать: оно не до конца дружелюбное.

— Производит впечатление, не правда ли? — спросил Жан-Клод.

— На меня — нет. Он может питаться энергией только тех, у кого уже брал кровь и подчинял их несчастные умишки. Ты не хуже меня знаешь, Жан-Клод, что Ашеру нельзя позволять подчинять мозг каждой жертвы. Иначе за ним будет бегать парад обезумевших от любви кретинок.

Насчет обезумевших от любви кретинок мне не понравилось, но я не стала возникать. Мы сегодня побеждали. Когда побеждаешь, не вступай в споры.

— Пусть все так, Белль, но Ашер восстановил свое великолепие. Мы более не имеем нужды в тебе, поэтому ты и твоя свита должны покинуть нашу территорию до завтрашней ночи.

— И ты действительно всех бы нас перебил?

— Oui.

— Моя месть была бы страшной.

— Non, Белль. По законам Совета ты не можешь наказать другого Sardre de Sang, как могла бы наказать вампира своей линии. Твоя ненависть была бы страшной, но твоей мести пришлось бы подождать.

— Нет, если глава Совета согласится на мое отмщение.

— Я касалась ее, Белль, ее не волнует твое отмщение. Ее не волнуешь ни ты, ни я, ни вообще кто бы то ни было.

— Мать спит очень давно, Анита. Когда сон кончится, она может выйти из Совета, чтобы уйти от дел.

Я рассмеялась, и не радостно.

— Уйти от дел! Вампиры на покой не уходят. Они умирают, но никогда не уходят от дел.

Не то чтобы что-то отразилось у нее на лице — скорее в неподвижности плеч, в движении руки. Не знаю, что дало мне возможность это увидеть — сила Ашера или еще что-нибудь. Но я увидела, и мне пришла в голову чудесная, пугающая догадка.

— Ты хочешь ее убить. Ты планируешь убить Изначальную Тьму и самой стать главой Совета.

С совершенно непроницаемым лицом она ответила:

— Не говори абсурда. Никто не нападает на Милосердную Мать.

— Ага, я знаю, и для того есть очень веская причина. Она тебя убьет на фиг, Белль. Подомнет, как каток, и раздавит, ничего не оставив от тебя.

Она попыталась, но не смогла скрыть надменности. Наверное, если ты живешь дольше, чем Христос мертв, то нельзя не нажить себе надменности.

— Если ты объявишь кому-либо войну, Белль, то, поскольку я Sardre de Sang в своих правах, ни я, ни мои люди не придут на твой зов. Здесь ты не получишь помощи, — заявил Жан-Клод.

— Помощи от вас, мои ma petite catamites? Я найду других мужчин для выполнения ваших функций. — Она развернулась, зашелестев юбками Мюзетт. — Идемте, мои крошки, отряхнем от ног своих прах этой провинциальной дыры.

— Одну секунду, госпожа моя. — Это был голос Валентины. Она присела в очень низком реверансе, шелестя накрахмаленным платьем. — Бартоломе и я уронили свою честь из-за поступка Мюзетт.

— И что же, крошка?

Валентина осталась склоненной в реверансе, будто могла держать эту позу вечно.

— Мы просим твоего соизволения остаться и загладить нашу вину перед оборотнями.

— Non, — ответила Белль.

Валентина подняла глаза на нее:

— Они подверглись насилию, как я когда-то, и я разбередила их раны. Я молю о разрешении остаться и залечить их.

— Бартоломе! — позвала Белль.

Бартоломе вышел вперед и упал на колено, склонив голову.

— Да, госпожа.

— Таково твое желание?

— Non, госпожа, но честь требует от меня загладить свою вину. — Он поднял глаза, и что-то мелькнуло на его лице от того мальчишки, которым он был когда-то. — Они выросли взрослыми, но шрамы, оставшиеся у детей, глубоки. Мы с Валентиной сделали их глубже. Об этом сожалею я, а ты, госпожа, более других знаешь, что сожалею я не о многом.

Я ожидала, что Белль скажет: нет, собирайтесь и уходим. Но она сказала другое:

— Оставайтесь, пока честь не получит удовлетворения, потом возвращайтесь ко мне. — Она перевела глаза на Жан-Клода: — Если ты позволишь им остаться?

Он кивнул:

— Пока честь не будет удовлетворена — oui.

Я не была с этим согласна, но что-то в лице Белль, что-то в лице Жан-Клода, что-то в напряжении тела Ашера подсказало мне: здесь происходит нечто, чего я, вероятно, не понимаю.

— Если волки будут так любезны, то они проводят наших гостей в их комнаты собрать вещи, а оттуда — в аэропорт.

Ричард вроде бы очнулся, будто он тоже был под какими-то чарами. Хотя я так не думаю. Он смотрел на меня на коленях у Ашера, на Мику, прислонившегося к стене рядом с нами. Натэниел подполз к нам сзади, и я, подняв руку, позволила ему положить голову ко мне на колени.

— Мы их проводим, — ответил Ричард, но без всякой интонации. Потом он открыл рот, будто хотел сказать еще что-то, но повернулся, и волки двинулись за ним. Они собрали всех людей Белль и повели их обратно к гостевым комнатам.

Белль только раз оглянулась на Валентину и Бартоломе, оставшихся позади в белых с золотым одеждах. Этот взгляд говорил о многом. Я вряд ли когда-нибудь точно узнаю, но думаю, что Белль ощущала вину не только перед Валентиной, но и перед Бартоломе. Насчет Валентины я понимаю, потому что вампир линии Белль совершил непроизносимую мерзость. Но обращение Бартоломе в вампира в детском возрасте было сделано из деловых соображений, а я не думаю, что деловые соображения хоть сколько-нибудь терзали совесть Белль. И все же она обрекла его на вечность в детском теле, но с аппетитами взрослого мужчины. Белль разрешила им остаться, хотя предлог был слабый. Разрешила остаться, потому что вина — удивительно мощный побудительный мотив, даже среди мертвых.