Глава 3. Эдмунду при возвращении предстояло услышать великие новости

 

Эдмунду при возвращении предстояло услышать великие новости. Множество неожиданностей ждало его. Первой, и не самой малой, оказалась встреча с Генри Крофордом и его сестрою, которые шли по деревне, куда он только что въехал. А он-то полагал, что они сейчас очень далеко отсюда. Он пробыл в отсутствии более двух недель нарочно для того, чтобы избежать встречи с мисс Крофорд. Он возвращался в Мэнсфилд в том состоянии духа, когда готов был предаться грусти о прошедшем и нежным воспоминаниям, и вдруг увидел самое красавицу, властительницу его дум, опиравшуюся на руку брата; и та, кого еще миг назад он почитал в семидесяти милях отсюда, и того дальше от него в своих помыслах, много дальше любого расстоянья, приветствовала его самым дружеским образом.

На такой прием с ее стороны он никак бы не надеялся, даже если бы и думал с нею увидеться. Возвращаясь после исполнения того дела, ради которого уезжал, он мог бы ожидать чего угодно, только не удовольствия, выразившегося на ее лице, и простых приветливых слов. Этого было достаточно, чтобы в сердце его вспыхнула радость, и он приехал домой в самом подходящем настроении для того, чтобы в полной мере оценить и другие радостные неожиданности.

Скоро он уже знал во всех подробностях о производстве Уильяма; и втайне весьма утешенный в сердце своем, что еще подкрепляло его радость от этого известия, он во все время обеда был необыкновенно доволен и весел.

После обеда, когда он остался наедине с отцом, ему была рассказана история Фанни; а потом ему стали известны и все прочие значительные события последних двух недель и нынешнее положение дел в Мэнсфилде.

Фанни подозревала, о чем у них идет речь. Они оставались в столовой куда долее обыкновенного, и потому она не сомневалась, что они говорят о ней; когда подали чай, мужчины наконец вышли, и она опять почувствовала на себе взгляд Эдмунда, и ее охватило горькое чувство вины. Он подошел к ней, сел рядышком, взял ее руку и ласково сжал; и в эту минуту Фанни подумала, что, если б не чаепитие, не общество в гостиной, она, наверно, не сумела бы сдержать чувства, поддалась бы непростительному порыву.

Эдмунд, однако, сжав ей руку, вовсе не намеревался дать ей понять, будто безоговорочно одобряет и поощряет ее, как она с надеждою подумала. Это должно было лишь выразить его интерес ко всему, что касается до Фанни, передать ей, что новость оживила его нежную к ней привязанность. Однако ж он был полностию на стороне отца. Он не так, как отец, удивился, что она отказала Крофорду, ибо вовсе не думал, что она хоть сколько-нибудь его отличает, скорее напротив, и легко себе представил, что Крофорд застиг ее врасплох, но и сам сэр Томас не мог бы желать этого брака более, чем Эдмунд. По его мненью, все говорило в пользу этого союза, и, отдавая Фанни должное за то, что она сделала под влиянием своего нынешнего равнодушия к Крофорду, отдавая ей должное в таких лестных выражениях, какие никак бы не повторил за сыном сэр Томас, Эдмунд искренне надеялся, со всей горячностью верил, что все кончится браком, и что, как он начинал уже серьезно подумывать, их взаимная привязанность покажет, что по натуре они как раз подходят для того, чтоб составить счастие друг друга. Крофорд не дал ей времени расположиться к нему. Он начал не с того конца. Однако же, полагал Эдмунд, при властной, яркой и одаренной натуре Крофорда и податливом нраве Фанни, они неизбежно придут к счастливой развязке. Меж тем он видел, как смутилась Фанни, и потому старательно остерегался словом ли, взглядом, движением смутить ее вновь.

Крофорд появился на другой день, и в связи с возвращением Эдмунда сэр Томас счел себя более чем вправе пригласить его остаться отобедать; нельзя было не оказать ему этой чести. Крофорд, разумеется, остался, и у Эдмунда был прекрасный случай наблюдать, как он спешит завоевать Фанни и в какой мере сулит надежду ее ответное поведение; и так мала была эта мера, так мала, что он готов был изумиться упорству друга, – ведь только смущенье Фанни и могло внушить какую-то надежду, и, уж если не на ее смятение, ни на что другое надеяться не приходилось. Фанни стоила упорства Крофорда; по мненью Эдмунда, она стоила величайшего терпения, любого душевного усилия, но при этом он не представлял, что сам мог бы продолжать добиваться какой-либо женщины, если б в глазах ее, как сейчас в глазах Фанни, не прочел ничего, что поддержало бы его мужество. Он очень хотел надеяться, что Крофорд видит ясней; и это было самое утешительное заключение, к которому он пришел, наблюдая за ними перед обедом, во время обеда и после него.

Вечером несколько обстоятельств показались ему более обнадеживающими. Когда они с Крофордом вошли в гостиную, его матушка и Фанни с таким молчаливым усердием занимались своим рукодельем, будто ни до чего другого им и дела не было. Эдмунд не смог не заметить вслух, что обе они, видно, наслаждаются совершенным покоем.

– Мы не все время были так молчаливы, – отвечала леди Бертрам. – Фанни читала мне и отложила книгу, только когда услыхала ваши шаги. – На столе и вправду лежала книга, которую, похоже, только-только закрыли, том Шекспира. – Она мне часто читает из этих книг. И как раз читала за этого… Как бишь его зовут, Фанни?.. когда услыхала ваши шаги.

Крофорд взял книгу.

– Ваша светлость, я был бы счастлив дочитать за него, – сказал он. – Я тотчас найду это место. – И, осторожно дав книге раскрыться там, где листы распались сами собой, он вправду нашел нужное место или другое, за одну-две страницы от него, достаточно близко, чтоб удовлетворить леди Бертрам, которая, едва он назвал кардинала Уолси, сказала, что это и есть тот самый монолог. Фанни ни взглядом, ни словом не помогла Крофорду, не произнесла ни звука за или против. Она вся ушла в свое рукоделье. Казалось, она решила ничем другим не интересоваться. Но у ней был слишком хороший вкус. Она не выдержала и пяти минут, поневоле начала слушать; Крофорд читал превосходно, и она поистине наслаждалась хорошим чтением. К хорошему чтению она, однако ж, была приучена давно; прекрасно читал дядюшка, кузины и кузены, в особенности Эдмунд; но чтение Крофорда отличалось поразительным разнообразием, ничего подобного ей еще слушать не доводилось. Король, королева, Бэкингем, Уолси, Кромвель12 – он читал за всех по очереди; со счастливым уменьем, со счастливою силою догадки он всякий раз ухитрялся напасть на самую лучшую сцену либо на самый лучший монолог любого из них; и что бы ни следовало выразить – достоинство или гордыню, нежность или угрызения совести, – все удавалось ему превосходно. Он читал как истинный артист. Его игра в их театре впервые показала Фанни, какое наслаждение может доставить пьеса, и сейчас чтение оживило в памяти тогдашнюю его игру; пожалуй, даже принесло еще большее наслаждение, оттого что было неожиданно и не вызывало неприятного чувства, какое она испытывала, видя его на сцене с мисс Бертрам.

Эдмунд замечал, что Фанни слушает и все больше обращается в слух, и ему забавно и приятно было видеть, как все медленнее движется у ней в руках иголка, которая поначалу, казалось, поглощала все ее внимание; как выпала она у ней из рук, а Фанни не шелохнулась, и, наконец, как глаза, которые весь день так старательно избегали Крофорда, устремлялись на него, устремлялись подолгу, но наконец притянули его ответный взгляд, и тогда книга была закрыта, а чары разрушены. Фанни тотчас опять ушла в себя, залилась румянцем и с величайшим усердием принялась за вышиванье; он этого было довольно, чтобы вселить в Эдмунда радость за друга, и, когда он сердечно того благодарил, он горячо надеялся, что выражает и тайные чувства Фанни.

– Должно быть, это ваша любимая пьеса, – сказал он. – Вы так читали, словно хорошо ее знаете.

– С этого часу она, без сомненья, станет моей любимой, – отвечал Крофорд. – Но не думаю, чтоб я держал в руках том Шекспира с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать. Я однажды видел на сцене «Генриха восьмого»… или слышал об этом от кого-то… сейчас уже не уверен. Но мы ведь сами не знаем, как знакомимся с Шекспиром. Для англичанина он – неотъемлемая часть души. Его мысли, его красоты растворены в самом нашем воздухе, и мы повсюду соприкасаемся с ними, бессознательно их впитываем. Всякий человек, если он не совсем глуп, открыв Шекспирову пьесу на любой странице, тотчас проникнется ее мыслью.

– Все мы, без сомненья, в какой-то мере знакомы с Шекспиром с малых лет, – сказал Эдмунд. – Прославленные места из его творений приводятся всеми авторами чуть не в каждой второй книге, какую мы открываем, и все мы говорим его словами, повторяем его сравненья, пользуемся его описаньями; но это совсем несхоже с тем, как донесли его суть вы. Знать из него отрывки и обрывки – это вполне обычно; знать его достаточно глубоко, пожалуй, не так уж необычно; но хорошо читать его вслух – это редкий талант.

– Я весьма польщен, сэр, – отвечал Крофорд и поклонился с насмешливой серьезностью.

Оба они бросили взгляд на Фанни, желая увидеть, нельзя ли и ее вызвать на похвалу, однако оба почувствовали, что ждать этого напрасно. Ее похвала заключалась в том внимании, с каким она слушала, этим и следует удовольствоваться.

А вот леди Бертрам выразила свое восхищенье, и притом не скупясь:

– Я будто в театре побывала, – сказала она. – Жаль, сэра Томаса тут не было.

Крофорд был чрезвычайно доволен. Если леди Бертрам, вовсе несведущая и ко всему равнодушная, могла это почувствовать, что ж тогда должна была почувствовать ее племянница, такая чуткая и просвещенная, – мысль эта возвышала его в собственных глазах.

– У вас, без сомненья, замечательные актерские способности, мистер Крофорд, – изрекла ее светлость несколько погодя. – И вот что я вам скажу, я думаю, вы рано или поздно заведете театр у себя дома в Норфолке. Я хочу сказать, когда там осядете. Непременно заведете. Я думаю, вы устроите театр у себя в доме в Норфолке.

– Вы думаете, сударыня? – живо отозвался он. – Нет, нет, никогда, ни в коем случае. Ваша светлость глубоко ошибается. Никакого театра в Эверингеме не будет! О нет! – И он посмотрел на Фанни с выразительной улыбкою, которая явно означала: «Эта особа ни за что не позволит завести в Эверингеме театр».

Эдмунд все это видел и видел, как решительно Фанни не желала понимать намек, она молчала, несомненно опасаясь уже самим голосом выдать всю меру своего возмущенья; а такое мгновенное осознание смысла Крофордовой улыбки, такое понимание намека скорее можно счесть благоприятным знаком, чем неблагоприятным.

Разговор о чтении вслух все еще продолжался. Говорили только оба молодых человека; стоя у камина, они беседовали о широко распространенном пренебреженье этим искусством, о полнейшем невнимании к нему во всякого рода школах для мальчиков, и потому естественно, а иной раз уже даже и неестественно, до какой степени мужчины, разумные и знающие мужчины оказываются неумелыми и неловкими, когда им приходится читать вслух; и Эдмунду и Крофорду доводилось видеть это, видеть ошибки и промахи, вызванные причинами второстепенными: неумением владеть голосом, передать смену настроений, выразительность, неумением предвидеть и оценить, и всему виной первая причина – невнимание к этому искусству и отсутствие привычки к нему с ранних лет, и Фанни опять слушала с увлечением.

– Даже в моей профессии и то сколь мало занимались искусством чтения! – с улыбкой сказал Эдмунд, – отчетливостью речи, ясным произношением. Однако ж я говорю скорее о прошлом, а не о сегодняшнем дне. Нынче повсюду господствует дух усовершенствования. Но когда слушаешь тех, кто был посвящен в сан двадцать, тридцать, сорок лет назад, понимаешь, что почти все они полагают, будто чтение это одно, а проповедь совсем другое. Нынче уже не так. Теперь об этом судят верней. Теперь понимают, что доходчивость самых важных истин зависит от того, насколько ясно и горячо они провозглашаются, и, кроме того, сейчас распространен более научный подход, больший вкус, большая требовательность к знанию, в каждой общине больше прихожан, которым кое-что на сей предмет известно и которые уже могут о нем судить и иметь собственное мнение.

С тех пор, как Эдмунд принял сан, он уже однажды служил в церкви, и, узнав о том, Крофорд забросал его вопросами касательно его ощущений и успеха проповеди; вопросы эти заданы были хотя и с живою дружеской заинтересованностью и пристрастием, но без того налета добродушного подшучиванья или неуместной веселости, какая, без сомненья, была бы оскорбительна для Фанни, – и Эдмунд отвечал с истинным удовольствием; а когда Крофорд поинтересовался, как, по его мнению, следует читать иные места службы, и высказал на этот счет собственное мнение, свидетельствующее, что он уже думал об этом прежде, Эдмунд слушал его со все большим удовольствием. Он понимал, что это и есть путь к сердцу Фанни. Ее не завоюешь добродушием в придачу ко всевозможным любезностям да остроумию или, уж во всяком случае, не скоро завоюешь без помощи понимания, чуткости и серьезного отношения к предметам серьезным.

– В нашей литургии есть красота, которую не погубить даже скверным небрежным чтением, – заметил Крофорд. – Но есть в ней и много лишнего, и повторения, и, чтоб это не бросалось в глаза, ее следует читать особенно хорошо. Для меня это, во всяком случае, так, ибо, должен признаться, я не всегда достаточно внимателен (тут он бросил взгляд на Фанни) и в девятнадцати случаях из двадцати думаю о том, как следовало бы читать эту молитву, и жажду прочесть ее сам. Вы что-то сказали? – Он быстро подошел к Фанни, и, когда заговорил с нею, голос его смягчился; а, услышав «нет», он прибавил:

– Неужто не сказали? А я видел, губы у вас шевелились. И вообразил, будто вы собираетесь сказать, что мне следует быть внимательней и не позволять своим мыслям отвлекаться в сторону. Вы и вправду не собираетесь мне это сказать?

– Нет, конечно, вы слишком хорошо знаете свой долг… я даже и предположить не могу…

Фанни не договорила, смутилась, не могла более вымолвить ни слова, а Крофорд ждал, надеялся на продолжение. Через несколько минут он, однако, вернулся на прежнее место и вновь заговорил так, словно и не прерывал сам себя для этой нежной беседы.

– Хорошо произнесенная проповедь еще большая редкость, чем хорошо прочитанная молитва. Достойная проповедь сама по себе не редкость. Хорошо сказать трудней, чем хорошо сочинить: правилам и умению сочинять учат чаще. Искусно сочиненная и искусно прочитанная проповедь – ни с чем не сравнимое наслажденье. Такую проповедь я слушаю с величайшим восторгом и уважением и чуть ли не готов тотчас принять сан и проповедовать. Что-то есть в красноречии проповедника, если это истинное красноречие, что заслуживает высочайшей похвалы и чести. Проповедник, который способен задеть за душу слушателей самых разных и повлиять на них, говоря о предметах ограниченных и давно приевшихся в устах заурядных проповедников; который способен сказать что-то новое либо поразительное, что может возбудить интерес, не оскорбляя при этом общепринятые вкусы и не насилуя чувства слушателей, – такой человек и его миссия достойны всяческих почестей. Я и сам хотел бы быть таким.

Эдмунд рассмеялся.

– Поверьте, хотел бы. Всякий раз, как мне доводилось слушать выдающуюся проповедь, я чуть ли не завидовал. Но, правда, мне нужна лондонская публика. Я мог бы читать проповедь только образованной пастве, такой, которая в состоянии оценить мое искусство. И потом, мне навряд ли будет приятно читать проповеди часто. Пожалуй, изредка, раза два за весну, после того как пять-шесть воскресений меня будут с нетерпением ждать, но только не постоянно, постоянно – это не по мне.

Тут Фанни, которая не могла не прислушиваться, невольно покачала головой, и Крофорд мигом вновь очутился подле нее, умоляя сказать, что она этим подразумевала; а так как Эдмунд, сидящий рядом с нею, понял, что Крофорд будет настойчиво донимать ее и взглядами и речами вполголоса, он поворотился к ним спиною, вжался как можно глубже в угол и раскрыл газету, от души желая, чтоб, вынужденная в конце концов объяснить, отчего она покачала головою, милая малютка Фанни своим объяснением удовлетворила пылкого влюбленного; и старательно отгородясь от их речей, Эдмунд тихонько читал вслух всевозможные объявления – «Весьма соблазнительное имение в Южном Уэльсе», «Родителям и опекунам», «Превосходный объезженный гунтер».

Меж тем Фанни, досадуя на себя, что не сумела остаться столь же неподвижной, как и молчаливой, и до глубины души огорченная поведением Эдмунда, пыталась в меру своей застенчивости и кротости избежать взглядов и расспросов Крофорда, который упорно добивался своего.

– Отчего вы покачали головой? – спрашивал он. – Что вы хотели этим выразить? Боюсь, это означало неодобренье. Но чего же? Чем я вызвал ваше неудовольствие? Мои слова показались вам неуместны?.. легковесны, непочтительны? Если так, прошу вас, скажите мне. Прошу вас, если я не прав, скажите мне. Я хочу, чтоб вы наставили меня на путь истинный. Ну, пожалуйста, пожалуйста, я вас умоляю, отложите хоть на минутку ваше рукоделье. О чем вы думали, когда покачали головой?

Тщетно она взывала к нему:

– Прошу вас, сэр, не надо… прошу вас, мистер Крофорд, – дважды повторила Фанни, тщетно пытаясь уклониться. Но все так же напористо, хотя и негромко, все в том же близком соседстве, он опять и опять повторял те же вопросы. А ею сильней и сильней овладевало волнение и недовольство.

– Как можно, сэр? Вы, право, удивляете меня… Как же так можно? Я просто поражена…

– Я вас удивляю? Вы поражены? Что ж вам непонятно в этой моей просьбе? Я готов тотчас же вам объяснить, чем вызваны мои неотступные просьбы, мой интерес ко всему, что вы выражаете и делаете, мое теперешнее нетерпеливое любопытство. Вам не придется долго поражаться.

Фанни не удержалась от еле заметной улыбки, но не вымолвила ни слова.

– Вы покачали головой, когда я сказал, что не хотел бы исполнять обязанности священника постоянно. Да, при этом самом слове «постоянно», я не боюсь его повторить. Я готов произнести его по буквам, прочесть его, написать. Не вижу в нем ничего, что вызывало бы тревогу. А вы видите?

– Пожалуй, сэр, – сказала Фанни, не в силах долее отмалчиваться. – Пожалуй, сэр. Я пожалела, что вы не всегда понимаете себя так хорошо, как в ту минуту, когда это говорили.

В восторге оттого, что наконец заставил ее заговорить, Крофорд преисполнился решимости не дать разговору иссякнуть; и бедняжка Фанни, которая надеялась, что такой жестокий упрек заставит его замолчать, с грустью убедилась, что ошиблась и что любопытство его теперь направлено лишь на другой предмет и один набор слов уступил место другому. Ему непременно требовались от нее какие-то объяснения. Как не воспользоваться таким удобным случаем. С тех самых пор, как он виделся с нею в кабинете ее дядюшки, не было у него такого случая и до отъезда из Мэнсфилда, верно, уже и не будет. Леди Бертрам, сидящую по другую сторону стола, можно не принимать в расчет, она скорее всего, по обыкновению, дремлет, а Эдмунд все еще поглощен объявлениями.

– Что ж, – сказал Крофорд после множества стремительных вопросов и неохотных ответов, – теперь я счастливей прежнего, потому что яснее понимаю ваше обо мне сужденье. Вы полагаете, что я непостоянен, легко поддаюсь минутной прихоти, соблазну, легко забываю. При таком мнении не удивительно, что… Но мы еще посмотрим. Нет, не словами постараюсь я убедить вас, что вы несправедливы ко мне, я не стану вам говорить, что привязанности мои прочны. Мое поведение само скажет за меня, разлука, расстоянье, время скажут за меня. Они докажут вам, что если кто и заслуживает вас, так это я. Конечно же, вы несравненно благороднее меня душою, это я знаю. У вас есть достоинства, какие, как мне прежде казалось, в такой степени ни в ком не встретишь. В вас есть что-то ангельское, сверх того – не просто сверх того, что видишь, ибо ничего подобного увидеть нельзя – но сверх того, что можно было бы вообразить. И все-таки меня это не пугает. Вас можно добиться, вовсе не сравнявшись с вами достоинствами. Об этом нечего и мечтать. Лишь тот, кто видит ваши достоинства, и сильней, чем кто-либо другой, их боготворит, и преданнее всех вас любит, лишь тот и может надеяться на взаимность. На этом и покоится моя уверенность. По этому праву я заслуживаю вас и заслужу. Я слишком хорошо вас знаю и потому питаю самые горячие надежды, пусть только вы убедитесь, что привязанность моя такова, как я говорю. Да, милая, прелестнейшая Фанни… Нет (спохватился он, увидев, с каким неудовольствием она отшатнулась от него)… прошу прощенья. Наверное, я еще не вправе… Но каким же еще именем мне вас называть? По-вашему, в мыслях моих я называю вас как-нибудь иначе? Нет, весь день напролет я думаю о «Фанни», о «Фанни» грежу всю ночь. В этом имени воплотилась такая прелесть, что оно одно заключает в себе ваш образ.

Фанни с трудом усидела на месте, она уже готова была встать и уйти, хотя представляла, как открыто он этому воспротивится, но тут с облегченьем услышала приближающиеся шаги, которых давно ждала и не понимала, отчего они так непостижимо задержались.

Торжественная процессия во главе с Бэдли внесла чайный поднос, чайник, сладкие пироги и освободила Фанни, и телом и душой, от мучительного плена. Крофорд вынужден был отойти. Наконец-то она свободна, при деле, защищена от него хлопотами у чайного стола.

Эдмунд не без удовольствия вновь стал одним из тех, кто мог и говорить и слушать. И хотя беседа Крофорда с Фанни показалась ему поистине долгой, и хотя, глянув на Фанни, он только и увидел досадливый румянец, он хотел надеяться, что столь долгий разговор не мог не принести хоть какую-то пользу тому, кто его начал.